был почти с самого детства.
- Значит, кантонист*? - сердясь, добивался купец.
- Опять же нет.
- Так прах же тебя разберет, кто же ты такой?
- Я конэсер.
- Что-о-о тако-о-е?
- Я конэсер-с, конэсер, или, как простонароднее выразить, я в лошадях
знаток и при ремонтерах* состоял для их руководствования.
- Вот как!
- Да-с, не одну тысячу коней отобрал и отъездил. Таких зверей отучал,
каковые, например, бывают, что встает на дыбы да со всего духу навзничь
бросается и сейчас седоку седельною лукою может грудь проломить, а со
мной этого ни одна не могла.
- Как же вы таких усмиряли?
- Я... я очень просто, потому что я к этому от природы своей особен-
ное дарование получил. Я как вскочу, сейчас, бывало, не дам лошади опом-
ниться, левою рукою ее со всей силы за ухо да в сторону, а правою кула-
ком между ушей по башке, да зубами страшно на нее заскриплю, так у нее у
иной даже инда мозг изо лба в ноздрях вместе с кровью покажется, - она и
усмиреет.
- Ну, а потом?
- Потом сойдешь, огладишь, дашь ей в глаза себе налюбоваться, чтобы в
памяти у нее хорошее воображение осталось, да потом сядешь опять и пое-
дешь.
- И лошадь после этого смирно идет?
- Смирно пойдет, потому лошадь умна, она чувствует, какой человек с
ней обращается и каких он насчет ее мыслей. Меня, например, лошадь в
этом рассуждении всякая любила и чувствовала. В Москве, в манеже, один
конь был, совсем у всех наездников от рук отбился и изучил, профан, та-
кую манеру, чтобы за колени седока есть. Просто, как черт, схватит зуби-
щами, так всю коленную чашку и вышелушит. От него много людей погибло.
Тогда в Москву англичанин Рарей* приезжал, - "бешеный усмиритель" он на-
зывался, - так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в по-
зор она его все-таки привела; но он тем от нее только и уцелел, что, го-
ворят, стальной наколенник имел, так что она его хотя и ела за ногу, но
не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а я ее направил как
должно.
- Расскажите, пожалуйста, как же вы это сделали?
- С божиею помощию-с, потому что, повторяю вам, я к этому дар имею.
Мистер Рарей этот, что называется "бешеный укротитель", и прочие, кото-
рые за этого коня брались, все искусство противу его злобности в поводах
держали, чтобы не допустить ему ни на ту, ни на другую сторону башкой
мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как только анг-
личанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: "Ничего, говорю, это са-
мое пустое, потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим. Анг-
личанин этого не может постичь, а я постигну и помогу". Начальство сог-
ласилось. Тогда я говорю: "Выведите его за Дрогомиловскую заставу!" Вы-
вели. Хорошо-с; свели мы его в поводьях в лощину к Филям, где летом гос-
пода на дачах живут. Я вижу: тут место просторное и удобное, и давай
действовать. Сел на него, на этого людоеда, без рубахи, босой, в однех
шароварах да в картузе, а по голому телу имел тесменный поясок от свято-
го храброго князя Всеволода-Гавриила из Новгорода, которого я за молоде-
чество его сильно уважал* и в него верил; а на том пояске его надпись
заткана: "Чести моей никому не отдам". В руках же у меня не было никако-
го особого инструмента, как опричь в одной - крепкая татарская нагайка с
свинцовым головком, в конце так не более яко в два фунта, а в другой -
простой муравный* горшок с жидким тестом. Ну-с, уселся я, а четверо че-
ловек тому коню морду поводьями в разные стороны тащат, чтобы он на ко-
торого-нибудь из них зубом не кинулся. А он, бес, видя, что на него
ополчаемся, и ржет, и визжит, и потеет, и весь от злости трусится, сож-
рать меня хочет. Я это вижу и велю конюхам: "Тащите, говорю, скорее с
него, мерзавца, узду долой". Те ушам не верят, что я им такое даю прика-
зание, и глаза выпучили. Я говорю: "Что же вы стоите! или не слышите?
Что я вам приказываю - вы то сейчас исполнять должны!" А они отвечают:
"Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин,
звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?" Я на них
сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от
ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: "Сни-
май!" Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заск-
риплю зубами - они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто
куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего
он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и
в глаза и в ноздри. Он испужался, думает: "Что это такое?" А я скорее
схватил с головы картуз в левую руку и прямо им коню еще больше на глаза
теста натираю, а нагайкой его по боку щелк... Он Рк да вперед, а и его
картузом по глазам тру, чтобы ему совсем зрение в глазах замутить, а на-
гайкой еще по другому боку... Да и пошел, да и пошел его парить. Не даю
ему ни продохнуть, ни проглянуть, все ему своим картузом по морде тесто
размазываю, слеплю, зубным скрежетом в трепет привожу, пугаю, а по бокам
с обеих сторон нагайкой деру, чтобы понимал, что это не шутка... Он это
понял и не стал на одном месте упорствовать, а ударился меня носить. Но-
сил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол, так что чем он
усерднее носится, тем и я для него еще ревностнее плетью стараюсь, и,
наконец, оба мы от этой работы стали уставать: у меня плечо ломит и рука
не поднимается, да и он, смотрю, уже перестал коситься и язык изо рта
вон посунул. Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него со-
шел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: "Стой, собачье мясо,
песья снедь!" да как дерну его книзу - он на колени передо мною и пал, и
с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и са-
диться давался и ездил, но только скоро издох.
- Издох однако?
- Издох-с; гордая очень тварь был, поведением смирился, но характера
своего, видно, не мог преодолеть. А господин Рарей меня тогда, об этом
прослышав, к себе в службу приглашал.
- Что же, вы служили у него?
- Нет-с.
- Отчего же?
- Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер и больше к
этой части привык - для выбора, а не для отъездки, а ему нужно было
только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его сто-
роны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
- Какая же?
- Хотел у меня секрет взять.
- А вы бы ему продали?
- Да, я бы продал.
- Так за чем же дело стало?
- Так... он сам меня, должно быть, испугался.
- Расскажите, сделайте милость, что это еще за история?
- Никакой-с особенной истории не было, а только он говорит: "Открой
мне, братец, твой секрет - я тебе большие деньги дамп к себе в конэсеры
возьму". Но как я никогда не мог никого обманывать, то и отвечаю: "Какой
же секрет? - это глупость". А он все с аглицкой, ученой точки берет, и
не поверил, говорит: "Ну, если ты не хочешь так, в своем виде, открыть,
то давай с тобою вместе ром пить". После этого мы пили вдвоем с ним
очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: "Ну,
теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?" А я отвечаю: "Вот что..."
- да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горш-
ка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом
на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет - и спустился под
стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и
искать. Так с тех пор мы с ним уже и не видались.
- Поэтому вы к нему и не поступили?
- Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить
меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне, пока
мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, свое-
го пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать.
- А вы что же почитаете своим призванием?
- А не знаю, право, как вам сказать... Я ведь много что происходил,
мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену был, и воевал, и
сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть, не всякий бы вынес.
- А когда же вы в монастырь пошли?
- Это недавно-с, всего несколько лет после всей прошедшей моей жизни.
- И тоже призвание к этому почувствовали?
- М... н...н...не знаю, как это объяснить... впрочем, надо полагать,
что имел-с.
- Почему же вы это так... как будто не наверное говорите?
- Да потому, что как же наверное сказать, когда я всей моей обширной
протекшей жизненности даже обнять не могу?
- Это отчего?
- Оттого-с, что я многое даже не своею волею делал.
- А чьею же?
- По родительскому обещанию.
- И что же такое с вами происходило по родительскому обещанию?
- Всю жизнь свою я погибал, и никак не мог погибнуть.
- Будто так?
- Именно так-с.
- Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь.
- Отчего же, что вспомню, то, извольте, могу рассказать, но только я
иначе не могу-с, как с самого первоначала.
- Сделайте одолжение. Это тем интереснее будет.
- Ну уж не знаю-с, будет ли это сколько-нибудь интересно, а извольте
слушать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бывший конэсер Иван Северьяныч, господин Флягин, начал свою повесть
так:
- Я родился в крепостном звании и происхожу из дворовых людей графа
К.* из Орловской губернии. Теперь эти имения при молодых господах расп-
лылись, но при старом графе были очень значительные. В селе Г., где сам
граф изволил жить, был огромный, великий домина, флигеля для приезду,
театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на столбу сидели,
сады, свои певчие концерты пели, свои актеры всякие сцены представляли;
были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались; но более всего
обращалось внимания на конный завод. Ко всякому делу были приставлены
особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все равно
как в военной службе от солдата в прежние времена кантонист происходил,
чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы ездить, от
конюха - конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от кормового мужика -
кормовик, чтобы с гумна на ворки* корм возить. Мой родитель был кучер
Северьян, и хотя приходился он не из самых первых кучеров, потому что у
нас их было большое множество, но, однако, он шестериком правил, и в
царский проезд один раз в седьмом номере был, и старинною синею ассигна-
циею жалован*. От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался и
ее не помню, потому как я был у нее молитвенный сын, значит, она, долго
детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и как выпросила, так
сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел на свет с
необыкновенною большою головою, так что меня поэтому и звали не Иван
Флягин, а просто Голован. Живучи при отце на кучерском дворе, всю жизнь
свою я проводил на конюшне, и тут я постиг тайну познания в животном и,
можно сказать, возлюбил коня, потому что маленьким еще на четвереньках я
у лошадей промеж ног полозил, и они меня не увечили, а подрос, так и
совсем с ними опознался. Завод у нас был отдельно, конюшни - отдельно, и
мы, конюшенные люди, до завода не касались, а получали оттуда готовых
воспитомков и обучали их. У нас у всякого кучера с форейтором* были шес-
терики, и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие*, донские
- все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались а то,
разумеется, больше было своих, заводских, но про этих говорить не стоит,
потому что заводские кони смирные и ни сильного характера, ни фантазии
веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери. Покупает их,
бывало, граф прямо целыми косяками как есть весь табун, дешево, рублей
по восьми, по десяти за голову, ну и как скоро мы их домой пригоним,
сейчас начинаем их школить. Ужасно противляются. Половина даже, бывало,
