времена, когда барон Врангель был еще бароном, а господин
Ульянов не был еще товарищем Лениным, зияла глубокая и грязная
лужа. Тогда здание c колоннами занимало полицейское управление.
Осенью, когда лужа выходила из берегов и вода подступала к
порталу, обрамленному в то время ломанным обломом, служители
закона, дабы не намочить полы шинелей и не испачкать яловые
сапоги, пользовались услугами местного конюха-здоровяка Васьки
Гулагина. Конюх, как сказочный великан, взваливал на свои
здоровенные плечи стражей порядка на дальнем берегу лужи,
переносил через воду и бережно опускал их на ступеньки
управления. Стражи были довольны, давали пятак и,
обтряхнувшись, ныряли в здание. Зимой, когда лужу затягивало
льдом и она превращалась в зеркальный каток, услуги Васьки
оставались невостребованными, и он влачил еще более, нежели
осенью, не подкрепленную шабашными пятаками жизнь. После
революции новые власти решили покончить со старорежимными
безобразиями и перво-наперво сменили вывеску, затем вырыли
водосток, заасфальтировали территорию, прилегающую к зданию,
оградив ее высоким забором из стальных пик.
Несмотря на повсеместное наступление культурной революции
на изжившие себя барокко-извращенческие архитектурные стили,
бывшее здание немешаевского полицейского управления сохранило
свой добольшевистский вид. Это был толстый двухэтажный особняк
c высокими окнами, к которым привинтили решетки, c вальмовой
крышей и выпирающими контрфорсами. На крыше гюйсом развевался
красный серп-и-молотовый флаг. Портал c высокой пирамидой
ступенек был облицован цветной керамической плиткой так маняще
и притягивающе, что не взглянуть на него было бы
непростительной глупостью. Из-под кружевного сандрика, среди
мощных колонн, выступала одностворчатая входная дверь c глазком
и хромированной ручкой-фаль. Дверь тоже манила и как бы
призывала: "Открой меня, товарищ, и все будет хорошо!"
Открыв дверь и переступив через возникший порог, товарищ
сразу же попадал в сумрачный вестибюль и неожиданно для самого
себя оказывался во власти пролетарского плаката c надписью:
НЕ ПЕЙ! C ПЬЯНЫХ ГЛАЗ
ТЫ МОЖЕШЬ ОБНЯТЬ
КЛАССОВОГО ВРАГА!
Аляповатые буквы на плакате сияли фосфорическим блеском и,
создавая незабываемый визуальный эффект, навсегда отбивали
всякую тягу к алкогольным напиткам.
В углу вестибюля, на обитом красным ситцем постаменте, на
фоне обоев цвета колхозной пашни, стоял скромный бронзовый
бюстик Феликса Эдмундовича Дзержинского без рук. Он как бы
проверял приходящих каждое утро на службу чекистов, у всех ли
сегодня чистые руки, холодная голова и горячее сердце. Широкая
лестница c дубовыми перилами вела на второй этаж, где
располагался роскошный кабинет начальника c тесной приемной,
широкогрудой секретаршей Сонечкой и войлочным ковром c
вваленными расплывчатыми узорами красного цвета. Справа от
Дзержинского начинался аркой узкий прокуренный коридор c
выгнутым, словно крышка от бабушкиного сундука, потолком. Вдоль
стены торжественно, как на параде, стояли шаткие стульчики из
карельской березы. Напротив стульчиков располагались
обставленные c конторской сухостью кабинеты активного,
следственного, разведывательного, контрразведывательного,
политического, экономического, фотографического и технического
отделов.
Кабинет под номером тринадцать занимал старший следователь
по особо важным делам Альберт Карлович Ишаченко --
тридцатипятилетний тип c короткой мальчишеской стрижкой и
молодецкой харей c тонкими красноармейскими усиками и колючими
глазами. В НОГПУ о нем шла слава, как о звезде второй величины
и тринадцатой степени. К своим тридцати пяти он успел закончить
три класса немешаевской церковно-приходской школы. В Немешаевск
его занесла из моршанского благополучия воля покойного папаши.
После революции Альберт вступил в партию и, уже будучи
коммунистом, участвовал в штурме озера Сиваш. В
территориально-кадровой системе вооруженных сил страны чекист
Ишаченко числился капитаном. Повышение по службе произошло
сразу же после того, как в октябре 1930 года на заседании
немешаевского партактива он выступил c докладом и в нем c
пролетарской ненавистью разнес в пух и прах чубаровские взгляды
товарища Рубина и идеалистичекие извращения Розы Люксембург.
Рубина, в итоге, Ишаченко предложил исключить из партии,
направив соответствующую выписку из протокола в Москву, а Розе
Люксембург -- поставить на вид (посмертно); в заключение
докладчик призвал собравшихся, пока не поздно, ударить
социалистической дисциплиной по империалистическому маразму и
проституции.
К году великого перелома капитан Ишаченко вырос в
честного, принципиального чекиста, глубоко убежденного в том,
что настоящий коммунист уже в утробе матери должен уметь
распознать своего классового врага. К нэпманам, бывшим
маклерам, хлебным агентам, комиссионерам и выжившим из ума
интеллигентам он питал такую ненависть, что на тех
немногочисленных допросах, кои ему приходилось проводить по
долгу службы, не сдерживался и c чекистской горячностью бил их
похоронные мины без жалости. Выбивал, как правило, капитан из
подобных мин правду-матку. Когда же правила отступали на второй
план, Альберт Карлович проводил обычный допрос. По этой части
его считали профессионалом, так как, при желании, Ишаченко мог
придраться и к телеграфному столбу.
В восемь часов в кабинет старшего следователя по особо
важным делам постучали. Следователь писал докладную записку на
имя начальника управления товарища Свистопляскина. В ней кратко
излагался ход дела проворовавшегося кооператива "Насосы, лопаты
и другие комплектующие". Стук оторвал Альберта Карловича от
столь важного занятия, отчего лицо его сморщилось, а колючие
глаза готовы были метнуть в дверь пару молний.
-- Апчхи! -- апчхихнул он и, наклоняя чисто выбритый
подбородок на замороженный воротник гимнастерки, приказал: --
Войдите!
Дверь тихо отворилась, и на пороге показался человек.
-- Можно?
-- Я же вам сказал, товарищ, войдите!
Вошедший, еле волоча ноги, приблизился к столу и
примостился c краю в широком кожаном кресле. Блуждая
заплаканными глазками и нервно перебирая пальцами брюки на
коленях, словно играя на цимбалах, он принялся осматривать
помещение.
Кабинет Ишаченко был обставлен c той милицейской роскошью,
которая характерна для служебных аппартаментов присяжных
поверенных в дореволюционной России. Напротив высокого окна c
молочными стеклами стоял письменный стол c бронзовой
чернильницей, штепсельной лампой и ворохом бумаг, исписанных
корявым бисерным почерком. Справа от стола в большом алькове
стоял невероятной величины несгораемый шкаф пантерного окраса,
а по соседству -- ореховый шкаф со стеклянными створками. Здесь
же, на свободной части стены, висел плакат, изображавший
чекиста c вытаращенными глазами и c уткнутым в зрителя коротким
ногтистым пальцем. Внизу плаката шла краснобуквенная надпись:
ПОМНИ, ТОВАРИЩ,
КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ СВОЛОЧЬ
РАСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ТОГДА,
КОГДА БУДЕТ УНИЧТОЖЕНА!
Рядом c дверью, будто часовой, застыл неуклюжий стояк
вешалки. Серый в крапинку линолиум на полу был тщательно вымыт
тетей Пашей -- оперативной уборщицей немешаевского ОГПУ, но
следы ног вошедшего посетителя портили ее трудоемкую работу.
-- Какими судьбами, товарищ Суржанский?! -- заменив,
согласно инструкции, недовольство радушием, спросил старший
следователь. -- Да на вас лица нет! Что случилось?
Ираклий Давыдович легонько вздохнул, и запинаясь почти на
каждом слове, пробормотал:
-- Понимаете, товарищ Ишаченко, в среду утром... вы
помните... тогда еще... снег шел... он был... а в четверг...
днем... я был... в горкоме... его...
-- Так. Дальше, -- Ишаченко пошевелил усиками и, как мог,
благожелательно улыбнулся.
-- Я ехал в трамвае, зашел в продуктовую лавку, и, мне
кажется, его уже там не было. Я думаю, этот казус как раз и
произошел между трамваем и лавкой.
Брови Альберта Карловича тесно сжались.
-- И вы в этом уверены?
-- Нет, не совсем.
-- Тогда давайте разбираться.
Капитан поерзал на стуле, потому что внутри засуетился
охотник, достал из пачки c громкой надписью "Казбек" папиросу,
сунул ее меж зубов, взял в загребистую лапу коробок спичек и
инстинктивно его встряхнул. Убедившись по звонкому шороху, что
спички на месте, он спокойно закурил. После пятой затяжки
Альберт Карлович встал и, уперев в бока руки, прошелся по
кабинету. Ираклий Давыдович, ощущая в себе нестерпимую тяжесть,
растеряно следил за яловыми сапогами капитана: сапоги c
противным шарканьем елозили по полу, окончательно сводя на нет
оперативную уборку тети Паши.
-- А что вы делали между трамваем и лавкой? -- вдруг
спросил следователь.
-- Ехал.
-- В трамвае?
-- Нет.
-- Как нет? Вы же говорили про трамвай.
-- В трамвай, собственно говоря, мне попасть не удалось. Я
на подножке стоял...
-- Ах, вот как! А в лавке?
-- А вот в лавке был.
-- Что делали?
-- Как всегда зашел, постоял в очереди и купил полкило
"Краковской".
-- Угу. Это очень важно. И что дальше?
Ираклий Давыдович насупился.
-- Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег
шел...
-- Да, я помню.
-- ...он был. Так?
-- Так. А в четверг днем вы были в горкоме. Так?
-- Так, -- обрадовался Ираклий Давыдович хорошей
осведомленности следователя.
Альберт Карлович легко плюнул на кончик указательного
пальца и, когда Суржанский открыл рот c целью говорить дальше,
окурок c противным шипением погас.
-- Я, как вы знаете, работаю в исполкоме, -- продолжал
Суржанский, обливаясь потом. -- Но вот когда я пришел в горком,
его уже, мне кажется, не было...
-- А вы мне свидетельствовали, что в горкоме он был!
-- Нет, это я сам был в горкоме...
-- Вы не волнуйтесь, -- ласково сказал капитан. -- Потом
вы ехали в трамвае, зашли в продуктовую лавку, постояли в
очереди... полкило "Краковской"... Ну? Тогда был?
-- Нет, не был.
-- Ну знаете, товарищ Суржанский, -- беспокойно произнес
Ишаченко голосом одного из членов губревтрибунала. -- "Был --
не был"... Он что, приятель ваш или кто?..
Ираклий Давыдович умоляюще посмотрел на того, кому он
вверял свою судьбу.
Альберт Карлович поправил на себе гимнастерку.
-- Приказываю: успокоиться, раз, все сначала и
помедленнее, два, без повторов, три, изъясняться
удовлетворительнее, четыре!
-- А как же тогда сначала и без повторов?
-- Без глупых вопросов, пять. Итак, я вас очень
внимательно слушаю.
-- Если говорить честно и откровенно... понимаете, в среду
вечером...
-- Утром.
Партиец прикусил зубами нижнюю губу и слегка понурился.
-- Да, утром, вы пом...
-- Да я помню: тогда шел снег.
-- ...он был.
Ишаченко погладил свои красноармейские усики, почесал
затылок и откинулся на высокую спинку кресла. Наступившая
минута молчания показалась Ираклию Давыдовичу вечностью.
Колючие глаза старшего следователя говорили: "Вам что, морду
набить или так сознаетесь?" Резиновые кулаки, покоившиеся на
столешнице подтверждали, что глаза не врут и не шутят. Ужасно
ненавидел товарищ Суржанский жизненные ситуации, в которых ему
