которые по понятным причинам никак не могли "выдать" его
цензорам. Ныне, после литературной революции, чьим зеркалом,
как уже убедились читатели, является наш уважаемый автор,
писать можно обо всем, в том числе, и об оппозиционистком
настрое героев. Но -- правдоподобно!
Одно из достижений автора -- создание запоминающихся
сатирико-комических персонажей. Длинной чередой проходят они в
романе -- кто смешон, кто противен, кто страшен, кто просто
глуп -- чета Ключниковых и Суржанский, Ишаченко и
Свистопляскин, Мешочников и Букашкина, Канареечкин и
Длинноногов, Необходимцев и Оконников, Иванов и Сидоров, Ляшко
и Ким Родионов. Б.Леонтьев в нарочито гротесковой форме
описывает эпизоды c участием ГПУшников, партийцев, бездарных
руководителей, бездарных творческих работников. Вот Фома
Несдержанный -- знаменитый поэт -- c ним нам "доводится"
встречаться в романе трижды: в Немешаевске, в поезде
"Бришкент-Москва" и, наконец, на трибуне Межконпроба.
Приваливает читателю и "счастье" познакомиться c
"несдержанниадами", -- в частности, c "гениальной", как
издевательски определяет Бендер, "Поэмой о партии". Нелепость
этой поэмы доведена до комедийного абсурда! "Вижу! Вижу! Слышу
съезд!/ Он родней, живее всех!/ Не прожить нам съездов без!"
Или: "У далекой у Центавры проживают вроде мавров,/ А вблизи
Кассиопеи обретаются плебеи./ И так далее: "Комсомольская
бригада сеет в поле кукурузу./ "Есть ли старший?" -- я
спросил./ "Есть", -- ответил мне один./ "За какие за награды вы
здесь пашете бригадой?"... и т.д. Какая кукуруза? Какие
награды? Что это за бригада? Но смешно! Или вот председатель
Немешаевского исполкома Канареечкин -- этакий еще один
"Авессалом Владимирович Изнуренков": "А цветочек-то я забыл
полить!", "А ну-ка пой, пернатая!", "Весьма вероятно, что
дождик этот -- надолго..." Смешно? По-настоящему смешон и
одновременно страшен чекист Ишаченко, хулиганствующий,
упивающийся властью над беззащитными гражданами, готовый в
любой момент к физической расправе над ними, ярый "проводник"
партийной линии. Но некоторые остроты автора я, например,
просто не воспринимаю: большой перебор. Цитирую: "...девушкой,
которой было всего-навсего 18 лет и 32 зимы" (?). Не могут
радовать и многие неологизмы из лексической кладовой Леонтьева,
сравнения, обороты; выражения: "ультрабородый",
"антигубораскатин", "свободен, как сопля в полете", "...жителям
оставалось только сморкаться в занавеску (сногсшибательно! --
Г.Л.) и гонять чаи...".
Обращаю внимание на мастерски выполненные рисунки. Их тут
около сотни. И все они -- гротескные. В главном герое узнаю
характерные -- орлиные, чеканные, -- ставшие хрестоматийными по
многочисленным рисункам и киноверсиям черты сына
турецко-подданного. Командор теперь -- наученный горьким опытом
солидный, предприимчивый деятель, "большой интеллигент". Его
неуемная энергия направлена главным образом на то, чтобы,
добившись крупными махинациями отъема бешеных денег,
переправить их в Швейцарию.
Остап Бендер вырвался из коммунистического рая на Запад.
Как вырывались и тогда, и -- особенно -- потом многие.
Организация и участие в Межконпробе -- его последняя
комбинация, связанная c Советской Родиной. В итоге великий
комбинатор стал невозвращенцем. Связь c CCCP, естественно,
порвалась навсегда или, по крайней мере, -- надолго. В этом
смысле он для нас, россиян, умер. "Исполнились мечты идиота!"
-- так сказал бы Бендер сам о себе. Там, при строе, наиболее
подогнанном "под человека" (человека как общественного
животного), он найдет открытое применение своим уникальным
способностям. Одним светлым человеком у нас стало меньше. У них
-- больше.
Good bye, Ostap Ibragimovich! Хорошо, что вы не
переквалифицировались, как собирались, в управдомы и не попали,
как и не собирались, на архипелаг ГУЛАГ. Мы рады за вас! Даст
Бог, мы о Вас еще услышим!
Г. ЛЯТЬЕВ
* Часть первая. КАВАЛЕР ОРДЕНА ЗОЛОТОГО ТЕЛЕНКА *
-- Бутылки из-под шотладского виски
принимаете?
-- Нет тары, сэр!
(Из разговора джентльменов)
Глава I. НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГРАФ МОНТЕ-КРИСТО И БУТЛЕГЕР ТЫРА
Весна пожирала снег безо всякой жалости. Светлый день
важно вступал в свои права. Туман мало-помалу рассеялся, и
солнце заиграло на раскалывающихся льдинах.
В отдалении виднелись неказистые виноградники,
по-младенчески голый яблоневый сад и покосившийся полосатый
столб советско-румынской границы.
Странно было видеть в этот ранний час на заросших камышом
днестровских плавнях качающуюся на ходу фигуру молодого
человека без шапки, без шубы и в одном сапоге. Под ногами
хлюпал фиолетовый снег. Свежий мартовский ветер обдувал изрядно
побитое, испачканное кровью лицо.
Но вот в какой-то момент странный человек остановился и,
обернувшись, уставился на противоположный -- чужой -- берег.
Глаза наполнились той немой грустью, которая характерна для
провинциального актера, потерявшего свой талант в кружковой
самодеятельности.
-- Настал тот момент, господа и товарищи, -- ни к кому не
обращаясь, сказал человек, -- когда исчезает всякий страх и
наступает состояние отупения -- первый шаг к действию!
Он развернулся и стремительно зашагал прочь от реки -- в
страну, которую час назад хотел покинуть.
Вскоре он был в Киприяновском лесу.
В глубине леса, среди ивняка стоял тесовый домик, из
которого молодой человек выбрался минувшей ночью -- в огромной
шубе и необыкновенно богатый. При домике имелись сараи, баня и
небольшой огород. Хозяйство находилось в шести километрах от
границы и в шестнадцати от села Казаку и c высоты птичьего
полета выглядело островом Робинзона Крузо в море
буково-грабовых лесов, раскинувшихся на волнистом предгорье (по
туземному -- кодры). В этом медвежьем уголке всегда стояла
такая тишина, какая бывает только на войне перед грандиозным
сражением.
До угара нэпа тесовая резиденция поменяла трех хозяев. Ее
владельцами были и Стефан Ильич Математюк -- охотник-живодер c
потрескавшимся от ударного употребления "доброй горилки" лицом,
и Марат Тимофеевич Стреляный -- тоже охотник, но c доброй,
неживодерской, душой, и даже известный в свое время всей
республике Псалтырьский Захар Александрович -- вредитель-кулак
и социалист без прочных убеждений и паспорта, отбывающий до сих
пор ссылку в местах не столь отдаленных. Понятно, что эта
хибара в лесу была у кулака Псалтырьского не единственной
недвижимостью: он жил c женой и двумя сыновьями в Казаку, имел
добротный рубленый дом, двух лошадей и двух коров, постоянно
держал свиней и нанимал сезонных работников.
На закате нэпа в тесовом домике поселился
лесник-контрабандист Юрий Степанович Тыра. Это был в меру
упитанный человек c русыми волнистыми вихрами, бодрым взглядом
соловья-разбойника, красным, как томат, лицом, и более красным,
нежели само лицо, мясистым носом. В последнее время он
занимался нелегальной переправкой советских граждан и одиноких
догнивающих нэпманов за границу. Делал это Юрий Степанович
по-разному и, как правило, не бесплатно. Простым гражданам он
просто указывал пальцем дорогу, по которой необходимо идти, не
боясь наткнуться на пограничный наряд. Загнивших нэпманов и
средней руки интеллигентов за достаточно большие деньги вел
сам, предварительно договорившись c пограничниками о
необходимой плате за переход охраняемых ими рубежей. А
некоторых, сермяжных, интеллигентов и гнусных, как он
выражался, политических оборванцев, вообще никуда не водил и
ничего им не показывал, так как они ни черта не платили.
Перед Рождеством, когда румынские граждане испытывали
недостаток в украинской горилке и страстно жаждали ароматного
вишневого первача, гражданин Тыра надевал на себя теплую
цигейковую шапку-пирожок, брезентовый балахон, взваливал на
свою могучую контрабандистскую спину тяжелый, в человеческий
рост, мешок c бутылками самогона и осторожно, как если бы это
была невеста, приспособленная почему-то на спину, нес его на
другой берег Днестра. А тесовый домик в лесу оставался без
присмотра.
В тот весенний час, когда солнце еще тяжело лезло вверх,
молодой человек без шубы и в одном сапоге вошел во двор тесовой
резиденции гражданина Тыры. Слабо дыхнув на замерзшие руки, он
тихо постучал в дверь.
Через некоторое время послышался противный скрежет
стальной задвижки, приспособленной еще в смену Псалтырьского,
дверь отворилась и из темноты сеней, словно из лисьей норы,
высунулась сонная физиономия Юрия Степановича.
-- Ба-а-тюшки! -- воскликнул он голосом папаши, увидевшего
своего отпрыска c фонарем под глазом и без шапки. -- Да ты ли
это?
Молодой человек утвердительно кивнул головой, глубоко
вздохнул и прошел в дом. Там было тепло, пахло дымом
светящегося ярким пламенем камина.
Гость подошел к камину, вытянул руки к огню и, глядя на
горящие бревна, негромко сказал:
-- Перед вами, Юрий Степанович, несостоявшийся граф
Монте-Кристо и, возможно управляющий коммунальным хозяйством
Старгородского жилтоварищества. Прощание c родиной по форме
номер пять затянулось так надолго, что в конце концов оно
обернулось встречей c нею. Финита ля трагедия!
-- Да как же так получилось, Остап? -- воскликнул
контрабандист. -- Я ведь договорился обо всем. Погранцы были
вежливы. Ты должен был пройти!
-- Должен, да не обязан, -- c иронией выговорил
несостоявшийся граф. -- Отзывчивым румынским боярам и гордым
маркграфам, наверное, показалось мало тех медалей, кои я хотел
им вручить в торжественной обстановке. Господа обиделись, так
как за моей спиной не раздавались звучные марши и громкие
туши... Но все это мелочи, Юрий Степанович, по сравнению c тем,
что я беден как Иов -- и не только телом, но и, как говорили
греки, душой. Так что гудбай Атлантика и чертов город в бухте
Гуанабара. Проще переквалифицироваться в те же управдомы или в
председатели скромных жактовских контор, чем искать
воображаемый рай c голубыми экспрессами.
Юрий Степанович со вздохом покосился на гостя и подошел к
небольшому шкафчику, похожему на буфет мебельного мастера
"елисаветинских" времен господина Бомзе. Оттуда он достал
большую зеленоватую бутылку c ароматным абрикосовым первачом и
дубовое резное блюдо, на котором лежал уже нарезанный ломтями
черный хлеб и обсыпанное перцем сало.
-- Я понимаю твое состояние, Остап, -- распекнулся
контрабандист, поглаживая руками по украинской рубашке,
расшитой запорожскими узорами. -- На твоем месте любой другой
уже давно бы свихнулся... Потерять столько добра! Что мне
оправдываться?.. Эти гадюки, видно, устроили очередной рейд, и
мой патруль внезапно заменили другим. Я думаю, тебя все это
мало интересует. Побрякушки все равно уже не вернуть. Но у тебя
осталась жизнь. Поверь, эти прохвостни, в переделках, подобных
твоей, мало кого оставляют в добром здравии... Прошу к столу,
сейчас я угощу тебя абрикосовым. Сразу согреешься...
Сказавши это, Юрий Степанович c негромким, весьма похожим
на поцелуй, звуком извлек из горлышка бутылки обернутую
тряпицей затычку и церемониально разлил согревающий эликсир по
двум двухсотграммовкам. Один из стаканов он протянул Остапу,
