я обежал его и, не обнаружив входа, застыл как вкопанный перед стеной
из голубоватой стекловидной массы, настолько прозрачной, что я смог
заглянуть внутрь. На забрызганном кровью столе кто-то лежал - между
аппаратами, блестящие трубки или клещи которых впивались в тело, уже
мертвое, перекрученное предсмертной судорогой так, что я не мог
отличить рук от ног. Не видел я и головы или того, что ее заменяло: ее
закрывал надвинутый сверху массивный металлический колокол с
игольчатыми шипами. Многочисленные раны трупа уже не кровоточили,
наверное, сердце перестало биться. Ступни мои жег раскаленный солнцем
песок, в ушах звучал еще нечеловеческий вопль умирающего, я стоял,
парализованный омерзением, страхом, необъяснимостью сцены, ведь больше
здесь никого не было - я мог заглянуть во все углы этого зала машинных
пыток; я скорее почувствовал, чем услышал приближение фигуры в
капюшоне и, краешком глаза заметив, что это настоятель, хрипло
спросил:
- Что это? Кто убил его? А?
Он стоял рядом со мною, как статуя, и я онемел, припомнив, что
это и вправду железная статуя; в подземелье фигуры монахов в капюшонах
не выглядели такими невероятно чужими, как здесь, на самом солнце,
посреди белой геометрии дорог, на чистом фоне горизонта; труп,
скрючившийся в объятиях металла, там, за стеклянной стеной, показался
мне кем-то единственным, кем-то близким, меж тем как я стоял один как
перст среди холодных, логичных машин, не способных ни на что, кроме
отвлеченного умствования. Меня охватило желание, больше того,
решимость уйти, не отозвавшись ни единым словом, не попрощавшись с
ними даже взглядом; между мною и ими в мгновение ока разверзлась
непреодолимая пропасть. И все-таки я продолжал стоять, а рядом молча,
словно чего-то еще ожидая, стоял отец Дарг.
В помещении, залитом голубым светом, пропущенным через стеклянную
крышу и стены, что-то дрогнуло. Сверкающие сочленения аппаратов над
окоченевшим телом пришли в движение. Они осторожно выпрямляли
конечности замученного, поливали его раны какой-то прозрачной
жидкостью, курившейся белым паром; кровь с него смыли, и теперь он
покоился плоско, прибранный к вечному сну; но блеснули какие-то
острия, я решил, что сейчас его вскроют, и, хотя он был уже мертв,
хотел побежать туда, уберечь его от четвертования; однако настоятель
положил мне на плечо железную руку, и я остался на месте.
Сверкающий колокол поднялся, и я увидел нечеловеческое лицо;
теперь все машины работали одновременно и с такой скоростью, что видно
было только мелькание, и под столом - движение стеклянной помпы, в
которой бурлила красная жидкость; наконец в средоточии всей этой суеты
грудь лежащего приподнялась и опала; раны заживали у меня на глазах,
он шевелился и потягивался всем телом.
- Воскрес? - спросил я шепотом.
- Да, - отвечал настоятель. - Чтобы скончаться еще раз.
Лежащий огляделся вокруг; мягкой, словно бескостной ладонью
взялся за рукоятку, торчавшую сбоку, и потянул за нее, колокол снова
надвинулся ему на голову, косые клещи, высунувшись из ножен, схватили
тело, раздался тот же вопль, что и раньше; я до такой степени ничего
уже не соображал, что безропотно позволил отвести себя к терпеливо
ожидавшему нас каравану седоков в капюшонах, в каком-то отупении
вскарабкался на железную клячу и слушал, что мне говорят: настоятель
объяснял, что в павильоне устроен пункт обслуживания, позволяющий
переживать собственную смерть. Делается это для того, чтобы испытать
возможно более сильные ощущения, и вовсе не только мучительные: при
помощи трансформатора раздражителей боль ежесекундно сменяется жутким
наслаждением. Благодаря определенным типам автоморфии дихтонцам мила
даже агония, а кому маловато одной, тот по воскрешении дает убить себя
снова, чтобы пережить необычайное потрясение еще раз. И в самом деле,
наш стальной караван удалялся от места развлекательной казни настолько
медленно, что хрипенье и стоны любителя сильных ощущений еще
доносились до нас. Эта необычная техника получила название
"агонирование".
Одно дело - читать о кровавой сумятице прошлого в исторических
книгах, и другое - хоть в малой мере увидеть и пережить ее самому. Мне
уже так опротивело пребывание на поверхности, под ярким солнцем, среди
излучин серебряных автострад, мелькающая далеко позади искорка
павильона наводила на меня такой ужас, что я с истинным облегчением
углубился во тьму канала, встретившего нас холодным и безопасным
безмолвием. Настоятель, догадываясь о моих чувствах, молчал; до вечера
мы посетили еще пустыне некоего анахорета и орден меньших братьев,
поселившихся в отстойнике каналов дачного предместья; наконец поздней
ночью мы закончили объезд епархии и вернулись в обитель
деструкцианцев, перед которыми мне было до странности стыдно за те
минуты, когда я так ужаснулся ими и возненавидел их.
Келья показалась мне уютным домом; на столе ждала приготовленная
заботливым послушником холодная фаршированная этажерка; я быстро
покончил с ней - успев уже проголодаться - и открыл том дихтонской
истории, посвященный новому времени.
В первой главе повествовалось об автопсихических движениях XXIX
века. Всеизменчивость так уже всем надоела, что идея - оставить тело в
покое и заняться перековкой сознания - словно омолодила общество и
вылечила его от маразма. Так началось Возрождение. Во главе его стояли
гениалиты, предложившие сделать всех мудрецами. Тотчас обнаружилась
неутолимая жажда познания, вовсю начали развиваться науки,
устанавливалась межзвездная связь с иными цивилизациями; информация,
однако, росла лавинообразно, и понадобились новые телесные переделки,
ибо ученый мозг не умещался даже в животе; общество огениальнивалось
по экспоненте, и волны умудрения обегали планету. Этот Ренессанс,
усматривавший смысл бытия в Познании, продолжался семьдесят лет.
Рябило в глазах от мыслителей, профессоров, суперпрофессоров,
ультрапрофессоров, а потом и контрпрофессоров.
А так как волочить все более мощный мозг на тылоходах становилось
все неудобнее, после непродолжительной стадии двоедумцев (снабженных"
как бы двумя телесными тачками, передней и задней, для размышлений
высших и низших) гениалиты, силой обстоятельств, превратились в
недвижимость. Каждый из них был замкнут в башне собственной мудрости,
опутанный змеями проводов, как Медуза Горгона; общество походило на
соты, в которых личинки-люди копили мед мудрости. Беседовали
беспроводным манером и обменивались телевизитами; дальнейшая эскалация
привела к конфликту сторонников обобществления частной мудрости со
скопидомами - накопителями знаний, которые всю информацию желали иметь
для себя лично. Началось подслушивание чужих размышлений, перехват
наиболее мозговитых концепций, подкапывание под башни философских и
литературных противников, подтасовка данных, подгрызание кабелей и
даже попытки аннексии чужого психического имущества вместе с личностью
его владельца.
Реакция на все это была решительной. Наши средневековые гравюры,
изображавшие драконов и заморские диковины, - ребячество по сравнению
с телесным разгулом, охватившим планету. Истязухи, вырыванцы и
людорезы рыскали посреди всеобщего хаоса. Расплодились симбиозы тел и
агрегатов, сноровистые во всяком распутстве (головоз, автолюб, селадон-
аппаратчик), а также кощунственные карикатуры на духовенство -
змеинок, змеинокиня, архимандог и святуша.
Именно тогда в моду вошло агонирование. Дело кончилось
стремительным регрессом цивилизации. Орды мускулистых давильцев с
танкинями озорничали в лесах. В укромных норах таились жутеныши. На
планете не осталось уже и признаков того, что когда-то она была
колыбелью гуманоидного разума. В парках, заросших столовым сорняком и
одичавшими вилками и ножами, покоились между кустами салфетника
мебелища - сущие горы дышащего мяса. Эти кошмарные формы чаще всего
были не результатом сознательного планирования, но следствием дефектов
телотворительной аппаратуры: вместо заказанного ей товара она плодила
уродов-дегенератов. В эту эпоху социального монстролиза, как пишет
проф. Гранз, предыстория словно брала реванш у своих поздних потомков,
ибо то, что для первобытного ума было кошмаром мифов, чудовищным
словом, - становилось плотью теперь, в разогнавшемся биотическом
механизме.
В начале XXX века диктаторскую власть над планетой захватил
Дзомбер Глаубон и через двадцать лет добился телесной унификации,
нормализации и стандартизации, поначалу воспринятых как спасение. Он
был сторонником просвещенного и гуманного абсолютизма, а потому не
допустил истребления вырожденцев XXIX века, но велел поселить их в
особых резервациях; кстати сказать, как раз на окраине одной из них,
под развалинами древней столицы провинции, и находился подземный
монастырь деструкцианцев, который дал мне приют. По указу Д.Глаубона
каждый гражданин должен был стать самистом-беззадником, то есть
однополым, сзади и спереди выглядит одинаково. Дзомбер написал
"Мысли", трактат с изложением своей программы. Он лишил население
секса, в котором усматривал первопричину прежнего упадка; центры
наслаждения были оставлены гражданам, правда, после обобществления.
Глаубон также оставил им разум, поскольку не хотел управлять дебилами,
но видел в себе обновителя цивилизации.
Однако же разум - это способность мыслить по-всякому, а значит,
инакомыслить. Нелегальная оппозиция ушла в подполье и устраивала там
мрачные антисамистские оргии. Так, во всяком случае, утверждала
правительственная печать. Впрочем, Глаубон не преследовал
оппозиционеров, принимавших бунтарские формы (омерзенцы, задисты). По
слухам, были также подпольщики-двузадисты, утверждавшие, будто разум
дан как раз для того, чтобы было чем понять, что нужно от него
поскорее избавиться, ведь именно он - виновник всех исторических
бедствий; голову они заменяли тем, в чем принято видеть ее
противоположность, ибо считали ее лишней, вредной и крайне банальной;
но отец Дарг уверял меня, что казенная пресса от усердия
преувеличивала. Задистам действительно не нравилась голова, и они от
нее отказались, но мозг всего лишь перенесли вниз, чтобы на мир он
смотрел пупочным глазом и еще одним, размещенным сзади, немного
пониже.
Наведя кое-какой порядок, Глаубон провозгласил план тысячелетней
социальной стабилизации посредством так называемой гедальгетики. Ее
введению предшествовала шумная пропагандистская кампания под лозунгом
"СЕКС РАДИ ТРУДА". Каждому гражданину выделялось рабочее место, а
инженеры нервных путей так соединяли нейроны его мозга, что он ощущал
наслаждение только при усердном труде. И ежели кто деревья сажал либо
воду носил, он просто млел в упоении, и чем лучше работал, тем
большего достигал экстаза. Но присущее разуму коварство подкопало и
этот, казалось бы, безотказный социотехнический метод. Ибо
нонконформисты трудовой экстаз почитали формой порабощения. Усмиряя в
себе рабочую похоть (трудоблудие), они, наперекор вожделению, гнавшему
их на раобчее место, не тем занимались, на что подбивал их зов плоти,
но все делали прямо наоборот. Кого тянуло быть водоносом, валил лес, а
кого дровосеком - воду таскал, и все это в рамках
антиправительственных манифестаций. Усиление обобществленных влечений,
неоднократно проводившееся по приказанию Глаубона, имело лишь тот
результат, что историки назвали эти годы его правления эпохой
