отец Мемнар, генерал ордена прогнозитов; впрочем, нет - отцом и
генералом ордена была, разумеется, не тележка, а кубической формы
компьютер, размещенный на этом шасси. Думаю, что я проявил достаточно
такта, -. я не остолбенел и даже не заикнулся, когда нас представляли
друг другу. Еда, правда, не лезла в горло, но это уже реакция
организма. Чтобы ободрить и расшевелить меня, почтенный настоятель во
все время обеда пил воду небольшими глотками, а отец Мемнар - тихонько
бормотал про себя; я думал, он молится, но, когда разговор опять зашел
о богословии, оказалось, что я ошибался.
- Я верую, - молвил отец Мемнар, - и, если вера моя не напрасна,
тот, в кого я верую, знает об этом и без моих деклараций. Разум
сооружает одну за другой различные модели Бога, каждую следующую
считая единственно верной, но это ошибка, поскольку моделирование -
это кодификация, а кодифицированная тайна - уже не тайна. Догматы
кажутся вечными лишь в начале пути в цивилизационную даль. Сперва
воображали себе Бога суровым Отцом, потом Пастырем-Селекционером,
затем Художником, влюбленным в Творение; а людям оставалось играть
соответственно роли послушных детишек, кротких овечек и, наконец,
бешено аплодирующих Господних клакеров. Но ребячеством было бы думать,
будто Творец творил для того, чтобы творение с утра до вечера
заискивало перед ним, чтобы его авансом обожали за то, что будет Там,
коли не по сердцу то, что делается Здесь, - словно он виртуоз, который
взамен за истовое бисирование молитв готовит вечное бисирование жития
после земного спектакля, словно свой лучший номер он приберег на
потом, когда опустится гробовой занавес. Эта театральная версия
теодицеи для нас - далекое прошлое.
Если Бог обладает всеведением, он знает обо мне все, и притом за
бесконечное время до того, как я явился из небытия. Он знает также,
как отнесется к моему страху или моему ожиданию, поскольку превосходно
осведомлен о своих собственных будущих решениях: иначе он не всеведущ.
И нет для него никакой разницы между мыслью пещерного человека и
разумом, который через миллиард лет создадут инженеры там, где ныне
лишь лава и пламя. Не знаю, с чего бы он стал придавать особую роль
внешней оправе верований и даже тому, любовь ты к нему питаешь или
ненависть. Мы не считаем его изготовителем, ожидающим одобрения от
изделия, поскольку история привела нас туда, где природная подлинность
мысли ничем не разнится от мысли, разожженной искусственно, а значит,
нет никакого различия между искусственным и естественным; эту границу
мы давно перешли. Не забудь, в нашей власти создавать какие угодно
личности и умы. Мы могли бы, к примеру, методами кристаллизации,
клонирования и сотней других творить существа, черпающие мистический
экстаз непосредственно из своего бытия, и в их восторгах, адресованных
потустороннему, материализовать в некотором роде устремленность
прежних молитв и обетов. Но такое тиражирование богомольцев кажется
нам смешным и бесцельным. Помни, что мы уже не калечимся в кровь о
преграды, о стены, которые из-за нашей врожденной телесной
ограниченности препятствуют нашим желаниям, - мы проломили их и вышли
на простор безграничной свободы творения. Даже ребенок может сегодня
воскресить умершего, вдохнуть дух в прах и лом, гасить и возжигать
светила, поскольку есть все необходимые технологии, а то, что не
каждый имеет к ним доступ, как ты понимаешь, не представляет интереса
для богословия. Предел возможностей творения, заданный нам Писанием,
достигнут и, следовательно, упразднен. На смену кошмарам прежних
ограничений пришел кошмар полного их отсутствия. Так вот: мы не
думаем, будто Создатель скрывает свою любовь к нам под маской обеих
этих альтернативных мук и учит нас уму-разуму для того, чтобы тем
труднее было его разгадать; и не в том миссия Церкви, чтобы обе
трагедии - свободы и рабства - назвать векселями, выплату по которым
гарантирует Откровение и которые небесное казначейство учтет с
процентами. Представление о небесах как о щедром кассире и о пекле как
долговой яме для неплатежеспособных должников - недолгое заблуждение в
истории веры. Теодицея - не краснобайство адвокатов Господа Бога, а
вера - не слова утешения: мол, как-нибудь в конце концов обойдется.
Меняется Церковь, и меняется вера, ибо та и другая пребывают в
истории; нужно предвосхищать и грядущие перемены, и миссия моего
ордена именно такова.
Слова эти привели меня в немалое замешательство. Я спросил, каким
образом дуистическая теология согласует то, что происходит на планете
(кажется, ничего хорошего, хотя толком не знаю что, застряв в XXVI
веке), со Священным писанием (которого я тоже не знаю)?
Отец Мемнар ответил (между тем как настоятель хранил молчание):
- Вера абсолютно необходима и вместе с тем совершенно невозможна.
Невозможна в том смысле, что нельзя утвердиться в ней навечно, ибо нет
такого догмата, в котором мысль может укорениться с уверенностью, что
это уже навсегда. Двадцать пять столетий мы защищали Писание - при
помощи тактики гибкого отступления, все более окольной интерпретации
его буквы, но б конце концов проиграли. Нет у нас больше
бухгалтерского видения Трансценденции, Бог - уже не Тиран, не Пастырь,
не Художник, не Полицейский и не Главный Счетовод Бытия. Вера в Бога
должна отречься от всякой корысти хотя бы потому, что никакого
воздаяния за нее не будет. Окажись он в силах совершить нечто
противоречащее чувствам и логике, это было бы мрачным сюрпризом. Ведь
именно он - ибо кто же еще? - дал нам формы логического мышления,
кроме которых в сфере познания нет у нас ничего; так можем ли мы
полагать, будто обращение в веру требует отречения от логики разума? К
чему же было сперва наделять разумом, а после глумиться над ним,
подбрасывая ему противоречия, которые впоследствии он сам обнаружит?
Чтобы выглядеть потаинственнее да позагадочнее? Чтобы сначала
позволить нам сделать вывод, что Там ничего нет, а затем вдруг
вытащить рай, как шулер - карту из рукава? Мы так не думаем и потому
за свою веру не требуем от Бога никаких льгот, не предъявляем ему
никаких претензий - мы похоронили теодицею, основанную на принципе
торговой сделки и обмена услугами: я призвал тебя к жизни, а ты будешь
служить мне и восхвалять меня.
Но тогда, расспрашивал я еще настойчивей, что, собственно, вы,
монахи и богословы делаете? Каковы ваши отношения с Богом, коль скоро
вы отказались и от догматики, и от таинств, и от молитвы, если я верно
вас понимаю?
- Поскольку мы и впрямь не обладаем уже ничем, - отвечал генерал
прогнозитов, - мы обладаем всем. Прочти-ка, любезный пришелец,
следующие тома дихтонской истории, и ты поймешь, что это значит -
полная свобода тело- и душетворения, которую дали нам две биотические
революции. Я полагаю весьма вероятным, что в глубине души тебя смешит
увиденное у нас: существа, как и ты, из крови и плоти, получив над
собою полную власть, утратили веру - как раз потому, что могут ее
гасить и возжигать в себе, словно лампу. А от них переняли веру их
орудия, разумные потому лишь, что именно такие понадобились на одной
из стадий промышленного развития. Теперь мы уже не нужны, но верим
именно мы - всего только лом для тех, кто там, наверху. Они нас
терпят, потому что на нутрешках у них дела поважнее; однако нам
дозволено все, кроме веры.
- Очень странно, - заметил я. - Вам не позволено верить? Почему?
- Очень просто. Вера - единственное, чего нельзя отнять у
сознающего существа до тех пор, пока оно сознательно пребывает в вере.
Власти могли бы не только сокрушить нас, но и так переделать, чтобы
предпрограммированием лишить нас возможности верить; они не делают
этого, должно быть, из презрения к нам, а может, из равнодушия. Они
жаждут явного, открытого господства, и любое отступление от него сочли
бы своим умалением.Вот почему мы должны скрывать нашу веру. Ты
спрашивал о ее сути. Она, эта вера наша... как бы тебе объяснить...
совершенно нага и совершенно беззащитна. Мы не питаем никаких надежд,
ничего не требуем, ни о чем не просим, ни на что не рассчитываем,- мы
просто верим.
Прошу, не задавай мне новых вопросов, но лучше подумай, что
означает такая вера. Если кто-то верит по таким-то причинам и поводам,
его вера уже не полностью суверенна; о том, что дважды два - четыре, я
знаю точно, и верить в это мне незачем. Но я ничего не знаю о том, что
есть Бог, и потому могу только верить. Что мне дает эта вера? Согласно
прежним понятиям - ничего. Это уже не утешительница, отвлекающая от
мыслей о небытии, и не Господня кокетка, повисшая на дверной ручке
райских врат, между страхом перед осуждением и надеждой на рай. Она не
умиротворяет разум, бьющийся о противоречия бытия, не обшивает ватой
его углы; говорю тебе: толку от нее никакого! Или иначе: она ничему не
служит. Нам не позволено даже утверждать, будто мы потому и уверовали,
что вера ведет к абсурду, ибо тот, кто так говорит, тем самым дает
понять, что способен надежно отличить абсурд от неабсурда и что сам он
по стороне абсурда потому, что по этой стороне Бог. Мы этого не
утверждаем. Нашу веру нельзя назвать ни молитвенной, ни
благодарственной, ни смиренной, ни дерзновенной: она попросту есть, и
больше о ней ничего сказать нельзя.
Захваченный всем услышанным, я вернулся в келью и принялся снова
за чтение - теперь уже следующего тома дихтонской истории. В нем
говорилось об Эре Централизованного Телизма. Поначалу Сомпьютер
действовал ко всеобщему удовольствию, но вскоре на планете появились
новые существа - двойняги, тройняги, четверняги, потом восьмачи, а
наконец, и такие, что вообще не желали кончаться исчислимым способом -
все время у них вырастало что-нибудь новое. То было следствие
дефектов, или ошибочной итерации программ, а говоря попросту, машина
начала заикаться. Поскольку, однако, господствовал культ ее
совершенства, такие автоморфозные искривления пробовали даже
превозносить - дескать, неустанное почкование и растопыривание лучше
всего выражает природу человека-Протея. Эта похвальба задержала начало
ремонтных работ, и в результате на свет появились так называемые
некончальники, или пэнтавры (поли-эн-тавры), которые не могли
разобраться в собственном теле, столько его у них было; они путались в
нем, завязываясь вузлища и узлянки; нередко невозможно было все это
распутать без Скорой Помощи. Отремонтировать Сомпьютер не удалось; его
прозвали Сгубьютером и в конце концов взорвали. Стало малость полегче,
но ненадолго, ибо снова возник кошмарный вопрос: как быть с телом
дальше?
Тогда впервые послышались робкие голоса - мол, не вернуться ли к
старому облику; но их осудили как тупоумное ретроградство. На выборах
2520 года победили взбредонцы, или редятивисты. Многим пришлась по
нраву их демагогическая программа: пусть каждый выглядит, как ему в
голову взбредет; допускались только функциональные ограничения
внешнего облика. Районный архитектор-телист утверждал проекты,
пригодные к успешному житью-бытью, не заботясь об остальном, а
ГИПРОТЕПС лавинами выбрасывал эти проекты на рынок. Историки называют
период автоморфозы под властью Сомпьютера эпохой централизации, а
последующие годы - реприватизацией.
Отдача индивидуального облика на откуп частной инициативе привела
несколько десятилетий спустя к новому кризису. Правда, иные философы
уже заявляли, что чем больше прогресса, тем больше кризисов; если же
