вырваться, однако напрасно - меня уже стиснули стальные объятия. Кто-
то подсек меня под ноги; беспомощно брыкаясь, я почувствовал, как меня
приподнимают, а потом хватают за плечи и за ноги. Похоже, меня несли
вниз, я слышал звуки шагов по каменным плитам, заскрипела дверь, меня
бросили на колени и сдернули с головы полотно.
Я находился в небольшом помещении, освещенном белыми лампами,
разбросанными по потолку; лампы, впрочем, обладали усиками и ножками и
время от времени перебирались с места на место. Я стоял на
четвереньках, придерживаемый кем-то сзади за плечи, перед грубым
деревянным столом; за ним сидела фигура в сером капюшоне, который
закрывал и лицо; на капюшоне имелись дырки для глаз, заделанные чем-то
прозрачным. Фигура отодвинула книгу, которую перед тем читала, бегло
глянула на меня и спокойно сказала тому, кто все еще меня держал:
- Вытянуть у него струну.
Кто-то схватил меня за ухо и потянул так, что я завопил от боли.
Еще дважды попытались вытянуть у меня ушную раковину; попытка не
удалась, и наступило минутное замешательство. Тот, что держал меня и
рвал за уши - он тоже был закутан в грубое серое полотно, - сказал,
словно оправдываясь, что это, должно быть, новая модель. Ко мне
подошел еще один детина и попробовал поочередно оторвать у меня брови,
отвинтить нос, а затем и всю голову, но так как и это не дало
ожидаемых результатов, сидящий велел отпустить меня и спросил:
- Как глубоко ты запрятан?
- Простите, что? - ошеломленно спросил я. - Но я же вовсе не
прячусь! В чем дело? Зачем вы меня мучаете?
Тогда сидевший поднялся, обогнул стол и взял меня за плечи -
руками, похожими на человеческие, но в суконных рукавицах. Нащупав мои
кости, он удивленно охнул. По его знаку меня вывели в коридор, по
потолку которого, явно скучая, ползали лампы, и препроводили в другую
камеру, вернее, каморку, темную, как могила. Я упирался, но меня
втолкнули силой, дверь захлопнулась, что-то зашумело, и из-за
невидимой перегородки послышался голос, восклицающий словно в
блаженном экстазе: "Хвала Господу! Я могу пересчитать у него все
кости!" Услыхав этот крик, я принялся еще упорнее сопротивляться своим
провожатым, которые тотчас вытащили меня из темной клетушки; однако,
увидев, что они пытаются оказать мне вовсе неожиданные знаки внимания,
учтивыми жестами приглашают меня и всем своим видом выказывают
почтение к моей персоне, я позволил провести себя в глубь подземного
коридора, удивительно похожего на коллектор городской канализации, -
хотя содержался он в большой опрятности: стены были побелены, а дно
посыпано тонким чистым песочком. За руки меня уже не держали, и по
дороге я растирал все еще болевшие участки лица и тела.
Двое в капюшонах и длинных, до самой земли, балахонах,
перепоясанных бечевкой, открыли передо мной сколоченные из досок
двери, а в глубине комнатушки, чуть большей, чем та, в которой у меня
откручивали уши и нос, стоял, ожидая, меня, человек с закрытым лицом,
явно чем-то взволнованный. После беседы, которая продолжалась четверть
часа, я составил себе примерно следующее представление о своем
положении. Я находился в обители местного ордена, который то ли
скрывался от неизвестных преследователей, то ли подвергся изгнанию;
меня по ошибке приняли за "провоцирующую" приманку, поскольку мой
облик, хоть и вызывает глубокое почтение братьев деструкцианцев,
запрещен законом; настоятель - а передо мной был именно он - объяснил,
что, будь я приманкой, я состоял бы из мелких сегментов; если у нее
вытянуть, вслед за ухом, внутреннюю струну, приманка рассыпается как
песок. Что же касается вопроса, заданного мне первым монахом (старшим
братом привратником), то дело тут вот в чем: он считал меня чем-то
вроде пластикового манекена со встроенным мини-компьютером,, и лишь
просвечивание рентгеновскими лучами внесло полную ясность.
Настоятель, отец Дизз Дарг, горячо извинился за это печальное
недоразумение и добавил, что он возвращает мне свободу, но не советует
выходить на поверхность: для меня это крайне опасно, поскольку я с
головы до пят нецензурен. Даже если меня снабдить нутрешкой и пинадлом
с присоской, я не сумею воспользоваться этим камуфляжем. Поэтому самое
лучшее для меня - остаться у братьев деструкцианцев в качестве
почетного и желанного гостя; они же, в меру своих скромных, увы,
возможностей, постараются скрасить мое вынужденное затворничество.
Мне это не очень-то улыбалось, но настоятель внушал мне доверие
своим достоинством, спокойствием, рассудительной речью, хотя я не мог
привыкнуть к его глухому капюшону, - одет он был так же, как остальные
монахи. Я не решился сразу засыпать его вопросами, поэтому сперва мы
поговорили о погоде на Земле и Дихтонии (он уже знал, откуда я
прибыл), потом о каторжном труде космоплавателей; наконец он сказал,
что догадывается о моем интересе к местным делам, но это не к спеху,
раз я все равно вынужден скрываться от органов цензуры. В качестве
особо почетного гостя я получу отдельную келью, к моим услугам будет
молодой послушник - для помощи и совета, сверх того, монастырская
библиотека полностью в моем распоряжении. А так как в ней собраны
неисчислимые запрещенные книги и прочие раритеты, то благодаря случаю,
приведшему меня в катакомбы, я получу больше, чем где бы то ни было.
Настоятель встал, и я уже было решил, что мы расстаемся, но он -
как мне показалось, после некоторого колебания - попросил позволения
прикоснуться к моему естеству; именно так он выразился.
Глубоко вздыхая, словно в приступе величайшей грусти или
совершенно непонятной мне ностальгии, он дотронулся своими твердыми
пальцами в рукавицах до моего носа, лба и щек; а проведя ладонью
(которая показалась мне стальной) по моим волосам, даже тихонько
всхлипнул. Эти признаки сдерживаемого волнения окончательно выбили
меня из колеи. Я не знал, о чем спрашивать в первую очередь: то ли об
одичавшей мебели, то ли о многоногом кентавре, то ли об их непонятной
цензуре; однако заставил себя сохранять терпение и не стал продолжать
беседу. Настоятель пообещал, что братья монахи займутся маскировкой
ракеты, придав ей сходство с существом, пораженным слоновой болезнью,
и мы, обменявшись любезностями, расстались.
Келью я получил небольшую, но уютную, увы, с чертовски жесткой
постелью. Я полагал, что такой уж у деструкцианцев суровый устав, но
потом оказалось, что тюфяка мне не дали просто по недосмотру. Пока что
я не чувствовал голода, кроме голода информационного; молодой
послушник, который меня опекал, принес целую охапку исторических и
философских трудов; я погрузился в них с головой на всю ночь. Сперва
мне мешало, что лампа то приближалась, то отползала куда-то в угол.
Лишь позднее я узнал, что удалялась она по нужде; а чтобы вернуть ее
на прежнее место, надо было почмокать.
Послушник посоветовал мне начать с небольшого, но содержательного
очерка дихтонской истории; автор очерка - Абуз Гранз - историограф
официальный, но "сравнительно объективный", как он выразился. Я
последовал этому совету.
Еще около 2300 года дихтонцев было не отличить от людей. Хотя
прогрессу науки сопутствовало обмирщение жизни, дуизм (вера, почти
безраздельно господствовавшая на Дихтонии в течение двадцати веков)
наложил свою печать на дальнейшее развитие цивилизации. Дуизм
утверждает, что у каждой жизни есть две смерти, задняя и передняя, то
есть до рождения и после агонии. Дихтонские богословы хватались за
головокрышки от удивления, услыхав от меня, что мы на Земле так не
думаем и что у нас имеются церкви, озабоченные только одним, а именно:
передним загробным существованием. Они не могли взять в толк, почему
это людям огорчительно думать, что когда-нибудь их не будет, однако их
вовсе не огорчает, что прежде их никогда не было.
На протяжении столетий догматический каркас дуизма претерпевал
изменения, но в центре внимания неизменно оставалась эсхатологическая
проблематика, что, согласно профессору Грагзу, и привело к ранним
попыткам создания обессмерчивающих технологий. Как известно, умираем
мы, потому что стареем, то есть телесно расшатываемся из-за потери
необходимой информации: клетки со временем забывают, что надо делать,
чтобы не распасться. Природа постоянно снабжает такой информацией
только генеративные, то бишь родительские, клетки, потому что на
остальные ей начхать. Итак, старение есть расточение жизненно важной
информации.
Браггер Физз, изобретатель первого обессмертора, построил
агрегат, который, охраняя организм человека (я буду пользоваться этим
термином, говоря о дихтонцах, - так удобнее), собирал любую крупицу
информации, теряемой клетками, и вводил ее обратно. Дгундер Брабз, на
котором поставили первый обессмерчивающий эксперимент, стал
бессмертным лишь на год. Дольше он не смог выдержать, потому что над
ним бодрствовал комплекс из шестидесяти машин, запустивших мириады
невидимых золотых проволочек во все закутки его организма.
Неподвижный, он влачил плачевное существование посреди целой фабрики
(так называемой перпетуальни). Следующий бессмертный, Добдер Гварг,
уже мог ходить, но на прогулках его сопровождала колонна тягачей,
навьюченных обессмерчивающей аппаратурой. Он тоже впал в отчаяние и
покончил самоубийством.
Преобладало, однако, мнение, что усовершенствование этого метода
позволит создать микроувековечиватели, пока Хаз Бердергар не доказал
математически, что ПУП (Персональная Увековечивающая Приставка) должен
весить по крайней мере в 169 раз больше, чем обессмерчиваемый, если
последний изготовлен по типовому эволюционному проекту. Ибо, как я уже
говорил и как полагают также земные ученые, природа заботится лишь о
горсточке генеративных клеток в каждом из нас, а прочее ей до
лампочки.
Доказательство Хаза ошеломило всех и ввергло общество в состояние
глубокой депрессии, поскольку стало понятно, что Барьер Смерти
невозможно преодолеть, если не отказаться от данного Природой тела. В
философии реакцией на доказательство Хаза было учение великого
дихтонского мыслителя Дондерварса. Он утверждал, что стихийную смерть
нельзя считать естественной. Естественно то, что пристойно, а смерть -
это безобразие и позор космического масштаба. Всеобщность безобразия
ни на волос не уменьшает его омерзительности. Для оценки безобразия не
имеет также никакого значения, можно ли поймать безобразника. Природа
поступила с нами как негодяй, который поручает невинным миссию с виду
приятную, а по сути убийственную. Чем больше ты умудрен жизнью, тем
ближе к гробовой яме.
Поскольку же честный человек не вправе пособлять душегубам,
недопустимо и пособничество мерзавке Природе. А ведь похороны и есть
пособничество - в виде игры в прятки. Живые торопятся запрятать жертву
подальше, как это исстари ведется у сообщников убийц; на могильных
плитах пишут Бог весть какие маловажные вещи, кроме одной
существенной: если бы мы взглянули правде в глаза, то высекали бы на
надгробиях пару ругательств покрепче по адресу Природы, ибо она-то и
вырыла нам могилу. Между тем никто и не пикнет - словно убийца,
настолько ловкий, что схватить его невозможно, заслуживает за это
особого снисхождения. Вместо "memento mori" (Помни о смерти (лат.))
следует повторять "estote ultores" (Отомстите (лат.)), стремитесь к
бессмертию даже ценой отказа от привычного облика; таким было
онтологическое завещание выдающегося философа.
