задрожали от ударов; братья роботы бросились к каким-то вытащенным на
середину трапезной аппаратам, напоминавшим (впрочем, не слишком)
швейные машины, и трапезная заполнилась стрекотанием их мнимой работы.
По каменным ступеням спустился отряд летучей инспекции. Разглядев
инспекторов ближе, я еле устоял на своих четырех ногах. Я не понял,
одеты они или нет; каждый выглядел по-особому, не так, как другие.
У всех у них, кажется, были хвосты с волосяным бунчуком на конце,
в котором прятался мощный кулак; они носили хвост, небрежно перебросив
через плечо, если можно назвать плечом пузыревидную выпуклость,
опоясанную крупными бородавками; посередине этого пузыря виднелась
молочно-белая кожа, а на ней появлялись и пропадали цветные стигматы -
я не сразу понял, что инспектора общаются между собой не только
голосом, но и при помощи картинок и знаков, возникающих на этом
телесном экране. Я попробовал пересчитать у них ноги (если это были
ноги); у каждого имелось не меньше двух ног, но попадались трех- и
даже пятиногие; впрочем, мне показалось, что чем больше ног, тем
неудобнее им было ходить. Они обошли весь зал, бегло оглядели монахов,
склонившихся над машинами и трудившихся с истовым прилежанием; наконец
самый высокий инспектор, с огромным оранжевым жабо вокруг нутрешки,
которая надувалась и неярко светилась при каждом его слове, велел
какому-то коротышке, всего лишь двуногому и с куцым хвостом - должно
быть, писарю, - осмотреть тривутню. Что-то они писали, меряли, ни
слова не говоря монахам-роботам, и хотели уже было идти, как вдруг
зеленоватый трехногий заметил меня; он потянул за один из моих
бахромчатых кантов, и я на всякий случай тихонько заблеял.
- Э-э, да это их старичок гварндлист, ему почти два десятка,
оставь его! - бросил высокий, засветившись, а малыш быстро ответил:
- Слушаюсь, Ваша Телость!
С аппаратом, напоминавшим фонарь, они еще раз обошли все углы
трапезной, но к колодцу ни один не приблизился. Это все больше
напоминало мне формальность, исполняемую спустя рукава. Десять минут
спустя их уже не было, машины убрали опять в темный угол, монахи
принялись вытаскивать обратно контейнеры, выжимать свои мокрые
облачения и развешивать их на веревках, чтобы подсохли; братья
библиотекари беспокоились из-за того, что в неплотно закрытый
контейнер попала вода и надо было немедленно просушивать папиросной
бумагой промокшие страницы инкунабул; а настоятель, то есть отец робот
- я не знал уже, как и что о нем думать, - доброжелательно сообщил
мне, что все, благодарение Господу, хорошо кончилось, но в дальнейшем
я должен быть начеку; тут он показал мне учебник истории, который я
уронил в общей неразберихе. В продолжение всей ревизии он сидел на нем
сам.
- Значит, иметь книги запрещено? - спросил я.
- Смотря кому! - отвечал настоятель. - Нам - да. А уж такие -
особенно! Нас считают устаревшими машинами, ненужными после Первой
Биотической Революции; нас терпят, как и все, что спускается в
катакомбы, ибо таков обычай - впрочем, негласный, - возникший еще при
Глаубоне.
- А что такое "гварндлист"?
Настоятель несколько смутился.
- Это сторонник Бгхиза Гварндля, правившего девяносто лет назад.
Мне не слишком удобно говорить об этом... к нам спустился этот
несчастный гварндлист, и мы дали ему приют; он всегда сидел в этом
углу прикидывался, бедняга, безумным, поскольку в качестве
невменяемого мог говорить что хотел... месяц назад он велел себя
заморозить, чтобы дождаться "лучших времен"... вот я и подумал, что в
случае чего мы могли бы переодеть тебя... понимаешь?.. Я хотел сказать
тебе заранее, но не успел. Я не предполагал, что проверка будет как
раз сегодня, они случаются нерегулярно, а в последнее время довольно
редко...
Я ровно ничего не понял. Впрочем, только теперь меня ожидали
настоящие неприятности, потому что клей, при помощи которого братья
деструкцианцы превратили меня в гварндлиста, не желал отпускать, и
искусственные пинадла и гнусли вырывали у меня чуть ли не с кусками
живого мяса; я обливался потом, стонал и наконец, приведенный в
относительно человеческий вид, отправился на отдых. Настоятель
впоследствии заводил речь о моем телесном преображении, разумеется
обратимом, но, когда мне показали гравюру с моим будущим обликом, я
предпочел и дальше оставаться нецензурным; предписанные законом формы
были не только чудовищны для землянина, но к тому же в высшей степени
неудобны: например, лежать при таком теле было немыслимо, и ко сну
приходилось вешаться.
Поскольку спать я отправился поздно, то не успел выспаться, когда
меня разбудил мой молодой опекун, принесший завтрак; теперь я уже
лучше понимал, сколь далеко простирается их гостеприимство, ведь сами
отцы ничего не ели, а что до питья, то они имели, я думаю,
аккумуляторный двигатель и нуждались в дистиллированной воде, но им
хватало пары капель на целый день; а чтобы прокормить меня,
приходилось устраивать экспедиции в мебельную рощу. В этот раз я
получил неплохо приготовленный подлокотник; если я говорю, что сварили
его неплохо, то это не значит, что он и вправду был вкусный,- просто я
уже научился делать скидку на всевозможные обстоятельства, связанные с
приготовлением пищи.
Я все еще находился под сильным впечатлением ночного осмотра; я
не мог согласовать его с тем, что успел уже вычитать из учебника
истории, и поэтому тотчас после завтрака принялся снова за чтение.
С самого начала автоэволюции лагерь телесного прогресса раздирали
глубокие противоречия по коренным вопросам. Оппозиция консерваторов
исчезла спустя каких-нибудь сорок лет после великого открытия; их
окрестили пещерными ретроградами. Прогрессисты же делились на
одномахов, телодвиженцев, подраженцев, линявцев, разливанцев и
множество прочих партий, ни программ, ни названий которых я не упомню.
Одномахи требовали, чтобы власти немедля узаконили совершенный
телесный образец, который надлежит воплотить в жизнь одним махом.
Телодвиженцы, настроенные более критически, полагали, что подобного
совершенства сразу достичь нельзя, и выступали за постепенное движение
к идеальному телу, хотя было не совсем ясно, куда надо двигаться, а
главное, может или не может это движение быть неприятным для
промежуточных поколений. В этом вопросе они распадались на две
фракции. Другие, в частности линявцы и разливанцы, утверждали, что
есть смысл по-разному выглядеть в разных случаях, а также, что человек
ничем не хуже насекомых - раз они претерпевают различные метаморфозы,
то мог бы и он; малыш, подросток, юноша, зрелый муж формировались бы в
таком случае по совершенно различным образцам. Разливанцы же были
радикалами: осуждали скелет как вредный пережиток, призывали к отказу
от позвоночной архитектуры и восхваляли мягкую всепластичность.
Разливанец мог смоделировать или умять себя как душе угодно; это было
вообще-то весьма практично в давке, а также при ношении готовой одежды
разных размеров; некоторые из них сминали и комкали себя в самые
невероятные формы, чтобы, в зависимости от ситуации, выражать свое
настроение свободным членообразованием; поли- и монолитические
противники разливанцев пренебрежительно называли их лужефилами.
Для предотвращения угрозы телесной анархии был создан ГИПРОТЕПС
(Главный Институт Проектирования Тела и Психики), долженствующий
поставлять на рынок проекты перетеления в различных, но непременно
испробованных на опыте вариантах. Однако по-прежнему не было согласия
по вопросу о главном направлении автоэволюции, а именно: надо ли
создавать такие тела, в которых жить будет приятней всего, или же
тела, позволяющие индивидам всего успешнее включиться в общественное
бытие; что предпочесть - функционализм или эстетику; укреплять силу
духа или силу мышц; ибо легко рассуждать о гармонии и совершенстве
вообще, между тем как практика показала, что не все ценные качества
взаимосочетаемы - многие из них исключают друг друга. ,
Во всяком случае, упразднение естественного человека шло полным
ходом. Эксперты наперебой доказывали, что Природа изготовила его
неслыханно примитивно и убого; в литературе по телеметрии и
соматической инженерии было заметно явное влияние доктрины
Дондерварса; ненадежность естественного организма, его сенилизационное
движение к смерти, тирания древних инстинктов над возникшим позднее
разумом - все это подвергалось яростной критике, а более специальные
труды кишели упреками по адресу плоскостопия, злокачественных
новообразований, смещения дисков и тысячи прочих недугов, причина
которых - в эволюционной халтуре и нерадивости; говорили даже о
подрывной работе слепой и потому безыдейно-расточительной эволюции
жизни.
Поздние потомки, казалось, брали у Природы реванш за угрюмое
молчание, которым их прадеды встретили откровения об обезьяньем
происхождении дихтонцев; высмеивали так называемый арбореальный
(древесный) период, или, другими словами, то, что сперва какие-то
существа начали прятаться на деревьях, а потом, когда леса поглотила
степь, им пришлось слишком уж быстро слезть на землю. Согласно
некоторым критикам, антропогенез был вызван землетрясениями, из-за
которых все поголовно падали с веток, а значит, люди возникли на манер
яблок-падалиц. Разумеется, все это были грубые упрощения, но поносить
эволюцию считалось хорошим тоном. Тем временем ГИПРОТЕПС
усовершенствовал внутренние органы, улучшил рессорные качества
позвоночника и укрепил его, приделывал добавочные сердца и почки, но
все это не удовлетворяло экстремистов, выступавших под демагогическими
лозунгами "долой голову!" (мол, тесновата), "мозг в утробу!" (потому
что там больше места) и т.д. Самые горячие споры разгорелись вокруг
половых вопросов: если одни полагали, что все там в высшей степени
безвкусно и нужно кое-что позаимствовать у мотыльков и цветочков, то
другие, обрушиваясь на лицемерие платоников, требовали умножения и
усложнения того, что уже есть.
Под давлением крайних течений ГИПРОТЕПС установил в городах и
селах ящики для рационализаторских предложений, проекты хлынули
лавиной, штаты раздулись неимоверно, и спустя десять лет бюрократия
так задавила автократию, что ГИПРОТЕПС разделился на главки, а затем
на ведомства и управления: ВОПЛИ (Ведомство Обеспечения Прекрасными
Лицами), ПУСИК (Первое Управление по Созданию Изысканнейших
Конечностей), ЦИПКА (Центральный Инспекторат Перестройки Кретинической
Анатомии) и множество иных. Не было счету совещаниям и конференциям по
вопросу о форме пальцев, о перспективах позвоночника и так далее, а
целое между тем упускалось из виду, и то, что спроектировало одно
звено, не стыковалось с продукцией смежников. Никто уже не мог
охватить всю проблематику, сокращенно именуемую АМБА (Авто-Морфозный
Бедлам и Анархия), и, чтобы покончить с анархией, всю область биотики
отдали во власть СОМПЬЮТЕРА (Соматическо-Психического Компьютера).
Так заканчивался очередной том Всеобщей Истории. Когда я взял
следующий, в келью вошел послушник, чтобы пригласить меня на обед. Я
стеснялся обедать в присутствии отца настоятеля, ибо знал уже, какая
это с .его стороны любезность и какая трата ценного времени. Однако
приглашение было столь настойчивым, что я тотчас пошел. В малой
трапезной рядом с отцом Даргом, который уже сидел за столом, стояла
тележка наподобие тех, что служат у нас для развозки багажа; то был
