испугались, что Варайорт поможет осаждавшим, и торопились его
сжечь.
А по ту сторону расщелины сидел племянник графа, Лиддин
Черноногий. Чтобы не казаться испуганным, он взял кусок бобового
сыра, резал его и ел. Было светло: пламя вокруг храма поднялось
высоко, дети кричали, а женщины заголялись и катались по земле.
Женщин было сотни три. Тут Лиддин прищурился и увидел, что
пленников уже отвязали от верхушки скалы и ведут вниз, чтобы
жечь вместе с бесом.
- Из-за вашей трусости и жадности, - сказал рыцарь Даттаму с
досадой, - то же будет и с нами.
Запил кусок сыра водой и задумчиво прибавил:
- Не было такого, чтобы простые крестьяне нападали на господ.
Наверное, это и в самом деле покойники. Право, я уже чувствую
морок, и ноги мои как в огне.
Даттам поглядел на него и заметил:
- Это, сударь, немудрено, так как в темноте вы сели на
муравейник.
Тут Лиддин с воплем вскочил и стал ругаться.
А неподалеку стоял большой котел с кипящей водой, в нем
собирались варить мясо. Даттам пихнул этот котел так, что тот
вылился на пенек с муравейником.
И только он это сделал, как поднялся страшный визг и вой, с неба
слетели демоны, закружились голубые мечи. Зашумело, заухало,
Лиддина швырнуло о камни. Он вскочил: далеко внизу храм
Варайорта разлетался цветным громом, землю под ногами крестьян
дурно пучило, мяло их, как в крупорушке.
А Даттам выхватил меч, прыгнул на поляну и закричал своим людям:
- Это чудо! Сами боги нам помогают!
Тут он отдал приказ: заскрипели веревки, заново сколоченная
секция подвесного моста поехала вниз, и монахи побежали через
овраг рубить остатки крестьян. Даттам побежал первым,
посмотреть, живы ли пленники или их поело вместо с крестьянами.
К рассвету все было кончено. Люди восстали необдуманно и мало
что могли сделать для своей защиты. Вдоль всей дороги от храма
до деревни лежали мертвецы и куски мертвецов. Крестьяне были
одеты так скверно, что никто, вопреки обычаю, не позарился на
платье, и странно было видеть такое множество покойников,
лежащих одетыми.
Пленники были почти все живы. Бредшо обнаружил, что он может
держаться в седле, несмотря на рану.
Бредшо съехал вниз, облазил развалины храма, а потом обломки
желтой священной повозки, за которой Даттам всегда приглядывал
на крутых спусках и ящики из которой снесли в храм, а не за
мост.
Потом он поскакал за Даттамом в деревню. Он сам был бы непрочь
повесить иных здешних крестьян и заранее ужасался тому, что
сделает Даттам. Он догнал Даттама в конце ущелья и спросил, что
же случилось с храмом Варайорта.
Даттам закатил глаза и важно ответил:
- Чудо, сударь! Храм Шакуника - великая чаша, основание коей на
небесах! Немного найдется на небе богов сильней Шакуника и
колдунов лучше меня!
Тогда Бредшо спросил:
- А что, говорят, пять лет назад двадцать тысяч аломов напало на
империю - так налетел вихрь, закружились огненные мечи, скалы
выломились из своих корней и уничтожили святотатцев - это
правда?
- Разумеется, - ответил Даттам. - Еще государь Иршахчан завоевал
империю две тысячи лет назад, оживив железных быков и
самодвижущихся черепах.
"Вы - лжец, - хотелось сказать Бредшо. - Вы - лжец, и вы
зачем-то везли в графский замок целый фургон не пороха даже, а
динамита. И этого динамита империя не то что две тысячи, а и
двести лет назад не знала, иначе бы варвары не завоевали ее.
Боже мой, сколькому же вы научились за двести лет и сколько вы
сможете понять в нашем кораблем! Немудрено, однако, что империя
теперь позволяет торговать оружием".
Ничего этого Бредшо, конечно, не сказал, да и главного в истории
с динамитом, признаться, не понял.
* * *
Когда Даттам прискакал в деревню, из графского замка на скалы
уже выехали вооруженные люди. Вокруг замка все было выжжено.
Даттам принюхался: пахло паленой шерстью; а шерсти был весь
годовой сбор. Еще пахло жареным мясом. Даттам подумал: нищенский
бунт, как нищенская свадьба, и длится меньше суток, и вещей
истребит - годовой запас. Единый бог управился с конфискацией
быстрее, чем единое государство, благо трудился не пером, а
мечом.
Тодди Вывороченный Кафтан заперся с другими на мельнице и
сказал: "Горе мне, ибо я не сумел возвестить истину достаточно
громко". Дрался он, по общем мнению, очень хорошо, и не будь он
колдуном, следовало бы сожалеть о его гибели. Говорили, что
мельничные колеса завертелись от крови. Даттам был зол на то,
что пришлось сжечь над человеком мельницу, плюнул и сказал:
- Какая разница, отчего вертятся, лишь бы вертелись.
Некоторые крестьяне убежали в лес и горы, а остальные сыпали
себе на волосы грязь и ложились на обочину, раскинув руки.
Лиддин Черноногий, племянник графа, сказал:
- Надо сжечь деревню и засеять место это солью.
Чужеземец Бредшо принялся говорить ему громкие слова и под конец
заявил:
- Сначала вам придется иметь дело со мной.
Лиддин очень удивился и сказал:
- Его, наверно, околдовали, пока он висел на скале. Я думаю,
деревню надо сжечь, а с вами, господин Бредшо, я сочту за честь
драться через неделю, когда пройдет ваша рука.
Тут подъехал Даттам от горящей мельницы, весь в грязи и крови,
узнал, в чем дело и сказал Лиддину:
- Я обязан господину Бредшо жизнью. Стало быть, обязан
поддержать его просьбу. - Опустил глаза и прибавил: - Помилуйте!
По всей стране будут петь: Лиддин Черноногий дрался с юродивыми,
чтобы отомстить за убыток, справлял тризну по амбарам.
Лиддин смутился, и больше его имя в этой истории не упоминается.
А граф проехал в окружении своих людей по деревне и объявил, что
не преступит рамок закона. Он был зол и задумчив, потому что
ржаные корольки раньше были хорошими работниками.
По закону, если в местности совершено преступление, а преступник
не пойман, правосудие обязано арестовать местных жителей в
количестве, достаточном для того, чтобы их односельчане сами
разыскали и представили виновника. Люди графа стали вязать
крестьян из уважаемых дворов: те, впрочем, сами протягивали руки
и выходили распоясанные. Суд назначили на вечер.
* * *
К вечеру о бунте стало известно в соседних селеньях, и многие
прискакали на помощь Даттаму, большею частью для того, чтобы
выпросить у него подарки за вассальную службу. Были, однако, и
такие, которые стояли кружком и роптали, что раньше крестьяне не
бунтовали, и не проклятая ли шерсть тому виной?
После этого люди Даттама поехали по полям и вскоре набрели на
отряд из троих рыцарей, охранявших какого-то человека на ослике,
и один из дружинников Марбода Кукушонка сказал, что это тот
самый проповедник, которого они убили в Золотом Улье. И так как
дружинникам показалось подозрительным, что убитый проповденик
воскрес, они решили, что без колдовства тут дело не обошлось и
потащили его в замок.
У стен замка они повстречали Даттама, - тот ехал на лошади. К
уздечке лошади была привязана длинная веревка, а к веревке были
привязаны за шеи десяток бунтовщиков. И как только один из
бунтовщиков увидел человека на ослике, он сказал:
- Этот проповедник - и вправду колдун. Я почему ему поверил? Я
пахал барское поле, работы на два дня. Вдруг стоит, откуда ни
возьмись, этот: "Давай пособлю". Я прилег под куст, - глядь, все
уже вспахано и засеяно...
Тут один из рыцарей, сопровождавших человека на ослике, спешился
и сказал:
- Все те из нас, кто верит в единого бога, знают, что этого
человека зовут Белым Ключником, и он не колдун; а вера наша
запрещает убийства и насилия... И еще я готов свидетельствовать,
что три года Белый Ключник проповедовал в столице, а неделю
назад вернулся сюда, ушел в скит и никого к себе не допускал. А
еще я хочу сказать, что в Золотом Улье Марбод Кукушонок рассек
мечом не его, а его брата. И мертвец, конечно, не ожил:
разрубленное тело, однако, сползлось...
- Снимите его с ослика и привяжите к хвосту моего коня, - сказал
Даттам.
Это не всем понравилось, и люди сказали:
- Он не делал зла.
- Он-то и виноват больше всех, - возразил Даттам, - потому что
прочие только рубят головы, а этот навязывается в советчики
мирозданию. Отдайте мне его. Это он везде говорит, что добро
должно бороться со злом, и из этой веры и произошло давешнее
восстание.
Рыцари зашептались. А в этих местах у многих были управляющие из
ржаных корольков.
Проповедник поглядел на него, а потом сказал:
- Вы, господин Даттам, человек хищный и страшный, но и вы
знаете, что наша вера воспрещает насилие. А когда мы говорим о
борьбе добра и зла, мы имеем в виду борьбу между тем, что
существует, и тем, что не существует, а тайная борьба происходит
только в душе человека, если она у него есть. А вы, господин
Даттам, человек бездушный. И бог ваш, Шакуник, о нем и
говорить-то нельзя, как сорока, любит грязь и золото.
Даттам поднял брови:
- Может, о Шакунике и нельзя говорить, однако он есть то, что
делает возможным речь. Он предшествует миру и творит мир,
предстоит субъекту и объекту, действию и состоянию. Как же может
творец презирать свое творение? Как же золото, или хороший меч,
или красота замковых стен может быть ему чужда?
- Золото, - сказал проповедник, - и вправду ему понятно. Вот
что, однако, чуждо твоему богу: различение добра и зла.
- Славно же различали давеча твои ученики добро и зло!
- Это - ересь! - закричал Белый Ключник.
Даттам захохотал.
- Ах, так! Сначала ты тех, кто не верует в Единого, называешь
хищниками и злыднями, а потом ты хищниками и злыднями готов
назвать всех, кто не верует, в точности как ты, в твоего
без...евого бога.
Невозможно сказать, как именно выразился Даттам о Едином боге, и
на отстуствие какой части тела он указал. А только известно, что
слово, произнесенное Даттамом, Арфарра не велел включать в
составляемый им словарь аломского языка, по причинам приличия.
- Чего ты брешешь, собака, - заорал проповедник, и как ты смеешь
называть Единого!
- Это не я его называю так, а ты, - покачал головой Даттам, -
ведь ты говоришь, что он бесплотен?
- Да.
- Ну, а раз он бесплотен, то и безнос, и безглаз, и х... у него
тоже нет. Экий калека!
Все рыцари вокруг прыснули. Идея бога бесплотного многим из них
была по душе. Но что у бесплотного бога нет, простите, той
штуки, которой делают детей, и что он хуже самого последнего
мальчика-евнуха, они как-то не думали, и когда Даттам сказал им
такую разумную вещь, их любовь к бесплотному богу как-то сникла,
как эта самая штука после соития.
А Даттам, улыбаясь, продолжал:
- Ты мне объясни, однако, как же можно различить добро и зло,
если бог один? - И оглядел всех столпившихся вокруг: а уже много
народу прискакало, прослышав о том, что Даттам сцепился с Белым
Ключником, и не все прискакавшие были на стороне Даттама.
- Говорят, - продолжал Даттам, - боги часто ссорятся. А люди
принимают сторону то одного, то другого бога, и это, в сущности,
и есть свобода воли. В каждой песне поется о выборе: и герой -
это тот, кто сам выбирает бога и судьбу. Ну, а если бог един -
то и свободы воли нет, и добра и зла нет, и все позволено. И в
любом своем зле я, лишенный выбора, справедлив, а бог, карающий
меня, несправедлив, потому что зло я не мог совершить помимо его
воли. И вот вы хотите сделать мир, где нет героев, а есть только
божьи крепостные! Права выбирать у них нету, есть только
обязанность грешить и страдать.
Тут многие рыцари заволновались, потому что Белый Ключник
никогда не говорил им о божьих крепостных, а только о божьих
воинах.
Проповедник сказал тревожно:
- Ты говоришь о противоречиях между свободой и необходимостью.
Но разум бога не знает противоречий, они возникают лишь в разуме
человека.
Даттам прищурился:
- Если в боге не различать свободы и необходимости, как же в нем
различать единство и множественность?
Тут проповедник закусил губу и ответил:
- Я многое бы мог тебе возразить, но зачем? Ибо вижу я, что в
этом споре меня интересует истина, а тебя интересует, как меня
