поможет осаждавшим, и торопились его сжечь.
А по ту сторону расщелины сидел племянник графа, Лиддин Черноногий.
Чтобы не казаться испуганным, он взял кусок бобового сыра, резал его и ел.
Было светло: пламя вокруг храма поднялось высоко, дети кричали, а женщины
заголялись и катались по земле. Женщин было сотни три. Тут Лиддин
прищурился и увидел, что пленников уже отвязали от верхушки скалы и ведут
вниз, чтобы жечь вместе с бесом.
- Из-за вашей трусости и жадности, - сказал рыцарь Даттаму с досадой,
- то же будет и с нами.
Запил кусок сыра водой и задумчиво прибавил:
- Не было такого, чтобы простые крестьяне нападали на господ.
Наверное, это и в самом деле покойники. Право, я уже чувствую морок, и
ноги мои как в огне.
Даттам поглядел на него и заметил:
- Это, сударь, немудрено, так как в темноте вы сели на муравейник.
Тут Лиддин с воплем вскочил и стал ругаться.
А неподалеку стоял большой котел с кипящей водой, в нем собирались
варить мясо. Даттам пихнул этот котел так, что тот вылился на пенек с
муравейником.
И только он это сделал, как поднялся страшный визг и вой, с неба
слетели демоны, закружились голубые мечи. Зашумело, заухало, Лиддина
швырнуло о камни. Он вскочил: далеко внизу храм Варайорта разлетался
цветным громом, землю под ногами крестьян дурно пучило, мяло их, как в
крупорушке.
А Даттам выхватил меч, прыгнул на поляну и закричал своим людям:
- Это чудо! Сами боги нам помогают!
Тут он отдал приказ: заскрипели веревки, заново сколоченная секция
подвесного моста поехала вниз, и монахи побежали через овраг рубить
остатки крестьян. Даттам побежал первым, посмотреть, живы ли пленники или
их поело вместо с крестьянами.
К рассвету все было кончено. Люди восстали необдуманно и мало что
могли сделать для своей защиты. Вдоль всей дороги от храма до деревни
лежали мертвецы и куски мертвецов. Крестьяне были одеты так скверно, что
никто, вопреки обычаю, не позарился на платье, и странно было видеть такое
множество покойников, лежащих одетыми.
Пленники были почти все живы. Бредшо обнаружил, что он может
держаться в седле, несмотря на рану.
Бредшо съехал вниз, облазил развалины храма, а потом обломки желтой
священной повозки, за которой Даттам всегда приглядывал на крутых спусках
и ящики из которой снесли в храм, а не за мост.
Потом он поскакал за Даттамом в деревню. Он сам был бы не прочь
повесить иных здешних крестьян и заранее ужасался тому, что сделает
Даттам. Он догнал Даттама в конце ущелья и спросил, что же случилось с
храмом Варайорта.
Даттам закатил глаза и важно ответил:
- Чудо, сударь! Храм Шакуника - великая чаша, основание коей на
небесах! Немного найдется на небе богов сильней Шакуника и колдунов лучше
меня!
Тогда Бредшо спросил:
- А что, говорят, пять лет назад двадцать тысяч аломов напало на
империю - так налетел вихрь, закружились огненные мечи, скалы выломились
из своих корней и уничтожили святотатцев - это правда?
- Разумеется, - ответил Даттам. - Еще государь Иршахчан завоевал
империю две тысячи лет назад, оживив железных быков и самодвижущихся
черепах.
"Вы - лжец, - хотелось сказать Бредшо. - Вы - лжец, и вы зачем-то
везли в графский замок целый фургон не пороха даже, а динамита. И этого
динамита империя не то что две тысячи, а и двести лет назад не знала,
иначе бы варвары не завоевали ее. Боже мой, чему же вы научились за двести
лет и сколько вы сможете понять в нашем корабле! Немудрено, однако, что
империя теперь позволяет торговать оружием".
Ничего этого Бредшо, конечно, не сказал, да и главного в истории с
динамитом, признаться, не понял.
Когда Даттам прискакал в деревню, из графского замка на скалы уже
выехали вооруженные люди. Вокруг замка все было выжжено. Даттам
принюхался: пахло паленой шерстью; а шерсти был весь годовой сбор. Еще
пахло жареным мясом. Даттам подумал: нищенский бунт, как нищенская
свадьба, и длится меньше суток, и вещей истребит - годовой запас. Единый
бог управился с конфискацией быстрее, чем единое государство, благо
трудился не пером, а мечом.
Тодди Вывороченный Кафтан заперся с другими на мельнице и сказал:
"Горе мне, ибо я не сумел возвестить истину достаточно громко". Дрался он,
по общем мнению, очень хорошо, и не будь он колдуном, следовало бы
сожалеть о его гибели. Говорили, что мельничные колеса завертелись от
крови. Даттам был зол на то, что пришлось сжечь над человеком мельницу,
плюнул и сказал:
- Какая разница, отчего вертятся, лишь бы вертелись.
Некоторые крестьяне убежали в лес и горы, а остальные сыпали себе на
волосы грязь и ложились на обочину, раскинув руки.
Лиддин Черноногий, племянник графа, сказал:
- Надо сжечь деревню и засеять место это солью.
Чужеземец Бредшо принялся говорить ему громкие слова и под конец
заявил:
- Сначала вам придется иметь дело со мной.
Лиддин очень удивился и сказал:
- Его, наверно, околдовали, пока он висел на скале. Я думаю, деревню
надо сжечь, а с вами, господин Бредшо, я сочту за честь драться через
неделю, когда пройдет ваша рука.
Тут подъехал Даттам от горящей мельницы, весь в грязи и крови, узнал,
в чем дело и сказал Лиддину:
- Я обязан господину Бредшо жизнью. Стало быть, обязан поддержать его
просьбу. - Опустил глаза и прибавил: - Помилуйте! По всей стране будут
петь: Лиддин Черноногий дрался с юродивыми, чтобы отомстить за убыток,
справлял тризну по амбарам.
Лиддин смутился, и больше его имя в этой истории не упоминается.
А граф проехал в окружении своих людей по деревне и объявил, что не
преступит рамок закона. Он был зол и задумчив, потому что ржаные корольки
раньше были хорошими работниками.
По закону, если в местности совершено преступление, а преступник не
пойман, правосудие обязано арестовать местных жителей в количестве,
достаточном для того, чтобы их односельчане сами разыскали и представили
виновника. Люди графа стали вязать крестьян из уважаемых дворов: те,
впрочем, сами протягивали руки и выходили распоясанные. Суд назначили на
вечер.
К вечеру о бунте стало известно в соседних селеньях, и многие
прискакали на помощь Даттаму, большею частью для того, чтобы выпросить у
него подарки за вассальную службу. Были, однако, и такие, которые стояли
кружком и роптали, что раньше крестьяне не бунтовали, и не проклятая ли
шерсть тому виной?
После этого люди Даттама поехали по полям и вскоре набрели на отряд
из троих рыцарей, охранявших какого-то человека на ослике, и один из
дружинников Марбода Кукушонка сказал, что это тот самый проповедник,
которого они убили в Золотом Улье. И так как дружинникам показалось
подозрительным, что убитый проповедник воскрес, они решили, что без
колдовства тут дело не обошлось и потащили его в замок.
У стен замка они повстречали Даттама, - тот ехал на лошади. К уздечке
лошади была привязана длинная веревка, а к веревке были привязаны за шеи
десяток бунтовщиков. И как только один из бунтовщиков увидел человека на
ослике, он сказал:
- Этот проповедник - и вправду колдун. Я почему ему поверил? Я пахал
барское поле, работы на два дня. Вдруг стоит, откуда ни возьмись, этот:
"Давай пособлю". Я прилег под куст, - глядь, все уже вспахано и засеяно...
Тут один из рыцарей, сопровождавших человека на ослике, спешился и
сказал:
- Все те из нас, кто верит в единого бога, знают, что этого человека
зовут Белым Ключником, и он не колдун; а вера наша запрещает убийства и
насилия... И еще я готов свидетельствовать, что три года Белый Ключник
проповедовал в столице, а неделю назад вернулся сюда, ушел в скит и никого
к себе не допускал. А еще я хочу сказать, что в Золотом Улье Марбод
Кукушонок рассек мечом не его, а его брата. И мертвец, конечно, не ожил:
разрубленное тело, однако, сползлось...
- Снимите его с ослика и привяжите к хвосту моего коня, - сказал
Даттам.
Это не всем понравилось, и люди сказали:
- Он не делал зла.
- Он-то и виноват больше всех, - возразил Даттам, - потому что прочие
только рубят головы, а этот навязывается в советчики мирозданию. Отдайте
мне его. Это он везде говорит, что добро должно бороться со злом, и из
этой веры и произошло давешнее восстание.
Рыцари зашептались. А в этих местах у многих были управляющие из
ржаных корольков.
Проповедник поглядел на него, а потом сказал:
- Вы, господин Даттам, человек хищный и страшный, но и вы знаете, что
наша вера воспрещает насилие. А когда мы говорим о борьбе добра и зла, мы
имеем в виду борьбу между тем, что существует, и тем, что не существует, а
тайная борьба происходит только в душе человека, если она у него есть. А
вы, господин Даттам, человек бездушный. И бог ваш, Шакуник, о нем и
говорить-то нельзя, как сорока, любит грязь и золото.
Даттам поднял брови:
- Может, о Шакунике и нельзя говорить, однако он есть то, что делает
возможным речь. Он предшествует миру и творит мир, предстоит субъекту и
объекту, действию и состоянию. Как же может творец презирать свое
творение? Как же золото, или хороший меч, или красота замковых стен может
быть ему чужда?
- Золото, - сказал проповедник, - и вправду ему понятно. Вот что,
однако, чуждо твоему богу: различение добра и зла.
- Славно же различали давеча твои ученики добро и зло!
- Это - ересь! - закричал Белый Ключник.
Даттам захохотал.
- Ах, так! Сначала ты тех, кто не верует в Единого, называешь
хищниками и злыднями, а потом ты хищниками и злыднями готов назвать всех,
кто не верует, в точности как ты, в твоего без...евого бога.
Невозможно сказать, как именно выразился Даттам о Едином боге, и на
отсутствие какой части тела он указал. А только известно, что слово,
произнесенное Даттамом, Арфарра не велел включать в составляемый им
словарь аломского языка, по причинам приличия.
- Чего ты брешешь, собака, - заорал проповедник, и как ты смеешь
называть Единого!
- Это не я его называю так, а ты, - покачал головой Даттам, - ведь ты
говоришь, что он бесплотен?
- Да.
- Ну, а раз он бесплотен, то и безнос, и безглаз, и х... у него тоже
нет. Экий калека!
Все рыцари вокруг прыснули. Идея бога бесплотного многим из них была
по душе. Но что у бесплотного бога нет, простите, той штуки, которой
делают детей, и что он хуже самого последнего мальчика-евнуха, они как-то
не думали, и когда Даттам сказал им такую разумную вещь, их любовь к
бесплотному богу как-то сникла, как эта самая штука после соития.
А Даттам, улыбаясь, продолжал:
- Ты мне объясни, однако, как же можно различить добро и зло, если
бог один? - И оглядел всех столпившихся вокруг: а уже много народу
прискакало, прослышав о том, что Даттам сцепился с Белым Ключником, и не
все прискакавшие были на стороне Даттама.
- Говорят, - продолжал Даттам, - боги часто ссорятся. А люди
принимают сторону то одного, то другого бога, и это, в сущности, и есть
свобода воли. В каждой песне поется о выборе: и герой - это тот, кто сам
выбирает бога и судьбу. Ну, а если бог един - то и свободы воли нет, и
добра и зла нет, и все позволено. И в любом своем зле я, лишенный выбора,
справедлив, а бог, карающий меня, несправедлив, потому что зло я не мог
совершить помимо его воли. И вот вы хотите сделать мир, где нет героев, а
есть только божьи крепостные! Права выбирать у них нету, есть только
обязанность грешить и страдать.
