испуганно, но путь преградить не посмели.
Донь вбежал в пустую камеру и выругался.
- Где заключенный? - разорался Ванвейлен. В темном коридоре к нему
метнулась какая-то тень со словами:
- Кончают. Услышали про ярмарку и решили кончить.
Донь, Ванвейлен и трое сыщиков побежали вслед за тюремщиком в блеклый
дворик.
Там, в углу, на земле, валялся Марбод Кукушонок, весь черный от
ударов плетей, и на голове его - мешок с песком.
- Прочь! - заорал Ванвейлен. Поручители испуганно разбежались.
Ванвейлен стащил мешок с лица Кукушонка, стал трясти его и растирать.
- Поздно, - заметил Донь, но ошибся. Кукушонок открыл глаза и
вздохнул.
Донь скривил про себя губы. Надо было отдать почтенным лавочникам
должное: убивать они умели плохо. Кукушонка развязали, принесли в камеру.
Ванвейлен поил его с ложечки горячим супом и говорил:
- Я думаю, мы нашли настоящих грабителей. - И рассказал то, что
рассказывал на ярмарке. - Но зачем, - жалобно спросил он, - вы бежали и
зачем убили суконщика Худду?
Марбод, весь синий, молчал. Потом нахально осведомился:
- Сударь, ведь вы же свой человек у Арфарры-советника. Вы за ним, как
нитка за иголкой. Чего же вы обо мне хлопочете?
Ванвейлену захотелось сказать: "Я не о вас хлопочу, а о правосудии.
Поскольку в этой стране о нем больше заботиться некому". Вспомнил пьяные и
наглые глаза Луха Половинки и промолчал.
Сыщик Донь, не теряя времени, велел арестовать всех троих поручителей
и прежде всего молочника Исона, который сидел на мешке с песком. Тот,
оправдываясь, заявил, что действовал по приказу начальства.
- Врешь, - усмехнулся Донь, - ты пошел на это по личной злобе.
И велел принести тиски.
Молочник сначала упорствовал, но потом завопил и сознался:
- Марбод Кукушонок захватил замок моего господина, и всех людей
перебил, а господина и госпожу посадил на ночь на лед, так что у них от
холода мозг вытек через нос.
Молочник подписал все, что продиктовал Донь. С подписанной бумагой
Донь отправился к судье. Когда судья узнал, что Марбод Кукушонок жив, лицо
его от испуга стало как вареная тыква.
- Вот какое самоуправство творят поручители, - жаловался Донь. - И
представьте себе, что эта скотина сначала еще клеветала на вас. Это при
чужеземце-то!
- Что же делать? - сокрушался судья.
- А все оттого, - сказал Донь, - что городская ратуша жмется на
жалованье профессионалам! - И выложил на стол список: - Пусть эти двадцать
пять человек получат регулярное жалование и официальные полномочия.
Судья безмолвно подписал бумагу.
- Через год, - сказал Донь, - я выловлю половину ламасских воров.
"А другая половина, - мысленно прибавил он, - сама поделится
добытым..."
Среди толпы на площади у городского суда стоял Неревен и поджидал
нового королевского советника Ванвейлена. "Странно, - думал Неревен. -
Это, конечно, часто бывает, что преступления разгадывают во сне. Однако
боги всегда ниспосылают разгадку в виде того, что первично, то есть
символов, а не в виде вторичного, то есть фактов. Странно, странно, что он
во сне видел рожу преступника, а не какую-нибудь хитроумную загадку".
Неревен прислушался: в толпе хвалили за гордость Марбода Кукушонка,
хвалили советника Ванвейлена, а больше всех, как всегда, хвалили советник
Арфарру, который несомненно и нашел, вместе с Ванвейленом, виновника.
Вечером усталый и побледневший Арфарра принял Ванвейлена и стал
расспрашивать его о ярмарке. Ванвейлен долго и пространно говорил о
старейшине в желтой шапке.
- Боги, говорит, не торгуют... А ведь и вправду не торгуют! - вдруг
сообразил Ванвейлен. - Воруют, убивают, творят, - а торговать не торгуют.
А в империи крестьяне тоже так говорят?
- В империи, - сказал Арфарра, - говорят по-вейски, а не по-аломски.
Ванвейлен не понял:
- Какая разница?
- Это ведь не крестьянин вам говорил о тождественности собственности
и собственника, это ведь язык за него говорил. Алом ведь не говорит: "Мой
горшок", он говорит: "Я - горшок, я - меч, я - конь". Сеньор считает, что
человек не имеет собственного "я", если у него нет коня и меча, а
горожанин думает, что у него нет "я", если нет дома и лавки. Человек
уверен, что его "я" есть его имущество, и когда он умирает, на тот свет за
ним отправляют все составные части этого "я" - одежду, оружие, утварь... -
Советник помолчал и грустно добавил: - И добиться в такой стране
благосостояния - это все равно, что добиться учености в мире, где книги
жгут со смертью автора.
Арфарра внезапно закашлялся. Прибежал монах. Ванвейлен терпеливо
ждал, пока советник пил теплый и склизкий настой морских желудей.
- А что значит "я" для вас, господин советник?
Арфарра помолчал, потом произнес:
- "Я" - это такое условное слово, которое получает значение лишь в
акте речи, и значением которого является лицо, произносящее речь.
Королевский советник закутался в плащ.
- Господин Ванвейлен, - сказал он. - Буду с вами откровенен. Вы не
раз становились на мою сторону. Почему же вы сегодня сделали все, чтобы
спасти от казни Марбода Кукушонка?
- Но ведь он невиновен, - сказал Ванвейлен.
Арфарра вздохнул. Он понял, что все-таки имеет дело с дикарем.
Дикарем, который и хотел бы соврать на божьем суде, да не смеет, потому
что думает, будто его тут же поразит молния.
Ванвейлен возвращался в свой городской дом задумчивый и невеселый.
Вокруг обустраивались на Весенний Совет: Ванвейлен впервые сообразил,
почему в Мертвом Городе нет деревьев: их все время вырубали на палисады,
частоколы и костры.
В самой Ламассе было людно и весело. Нищий монашек-ятун привязался к
Ванвейлену, клянча погадать. Ванвейлен кинул ему монетку и спросил, мудрый
ли человек советник Арфарра. Нищий спрятал монетку и сказал:
- Мудрому человеку, однако, не пристало быть при королевском дворе.
Ванвейлен доехал до своего городского дома. Дом раньше был пекарней и
лавкой. Тын вокруг был прочный и гладкий; городские цеха запрещали иметь
зазывные вывески и иным способом отбивать покупателей друг у друга. На
воротах бывшей лавки висел, впрочем, щит с бронзовым навершием. Городская
ратуша раздала для украшения щиты, захваченные в битве против далянов,
когда, по словам горожан, "третьи стали первыми".
Ванвейлен спешился во дворе. У коновязи ели овес два незнакомых
недорогих коня: саврасый и вороной с белой отметиной. Ванвейлен вгляделся
в шитье на переметной суме - два лося с длинными переплетенными шеями,
"травяное письмо". Гонцы от графа Арпеша, стало быть, известия о Бредшо
после двухнедельного перерыва.
Ванвейлен взбежал в обеденный зал. Пятеро землян сидели вокруг
дубового стола и вид у них был такой, про который говорят: и пест
сломался, и ступка треснула...
- Бредшо?! - спросил Ванвейлен, увидев письмо.
- С Бредшо пока все в порядке, - ответил Хатчинсон.
А Стависски влепил кулаком по столу и сказал:
- О, боже мой! Какие мы идиоты! Страшно думать, что с нашим кораблем
делают в империи!
12
ИЗ ДНЕВНИКА БРЕДШО:
"1-й день Суюн третьего месяца.
Вот уже вторую неделю, как я путешествую с Даттамом, самым крупным
торговцем королевства и побратимом короля.
Официальная цель нашей поездки состоит в том, чтобы судиться с
общиной бога-рудокопа Варайорта. Есть где-то в горах серебряный рудничок,
на который Даттам положил глаз. Земля вокруг рудничка принадлежит
дружественному Даттаму графу какому-то, но - вот загвоздка, - сама община
рудокопов свободна. Рудокопы люди серьезные, потомки каких-то не то
разбойников, не то повстанцев, и в конце предыдущей династии заимели от
государства договор, согласно которому не продадут себя никому, пока
"стоит белое озеро и белая скала", - имеются в виду озеро и скала на
островке.
Словом, дело Даттама весьма безнадежно, - несмотря на всю его
жадность, озера ему не выпить, а крестьяне здешних мест весьма
консервативны и условий таких договоров, об озерах и скалах,
придерживаются буквально.
3-й день Суюн третьего месяца.
Я долго думал, что покупает Даттам, и понял. Он покупает на этот раз
военную силу. А если такой человек, как Даттам, покупает военную силу, это
значит, что скоро на нее будет большой спрос, и скоро воины будут
приносить самый большой барыш.
За тонкостанную девицу сеньоры продают Даттаму самих себя, в надежде
на щедрость хозяина, а паче того - в надежде на грабежи под его
руководством.
7-й день, Ишан, третьего месяца.
Все наши спутники преданы Даттаму безраздельно, не считая эконома
Шавии. Это тот человек, который раньше управлял в здешних местах землями
храма.
По Шавии можно составить живое представление о манерах чиновника
империи. Считает своим долгом беседовать со мной, как с дикарем и
ребенком, о могуществе страны Великого Света. При этом рассказывает такие
вещи, которые я на месте империи прятал бы глубоко в шкафу: ну зачем, в
самом деле, разъяснять, как по приказу императора Аттаха партию либералов,
вздумавших разрешить частным людям продавать и покупать землю, закопали в
эту самую землю вниз головой: вы, мол, хотели перевернуть мир вверх
ногами, так попробуйте на своей шкуре.
Сегодня за завтраком я заметил, что могущественная страна вряд ли
потеряет и земли за океаном, и приморские районы, и Шавия, пожав плечами,
надменно возразил мне, что империя не желает отвоевывать их обратно, хотя
может это сделать с легкостью. Я расхохотался, а глаза Шавии стали как
дынные семечки:
- Вы заметили, что морская и речная вода на языке богов называются
по-разному? Между морским и речным такая же разница, как между женским и
мужским, правым и левым, правдой и ложью. Государь умеет приручать реки.
Прирученные реки именуются каналами, орошают поля и перевозят грузы. А
морская пучина? Недаром ее сравнивают с богатством: она так же изменчива и
так же губит человека.
Я отвечал ему, что в моем краю торговцы плавают и по рекам, и по
морям.
- Это потому, что у вас вместо государства одни народные собрания.
Вне государства торговца трудно заменить, а зачем торговец внутри
государства? Что делает торговец? Разве он производит вещи или указывает,
как это делать? Нет. Он перекладывает вещи с места на место. Но ведь
стоимость товара зависит от количества вложенного в него труда. И
количество этого труда не может измениться от места, где товар продается.
И торговец продает товар не за стоимость, а за цену. А что такое разница
между ценой и стоимостью, как не украденный торговцем чужой труд? Торговец
не может быть честным. Другое дело государство. Оно может собрать рис в
одной провинции, увезти в другую и распределить там все по стоимости, безо
всякой прибыли.
Я изумился до чрезвычайности:
- Шавия, вы же сами торговец! Как можно жить и считать себя вором?
- Что ж! Хорек живет и кур ворует. Однако, если он забудет при этом,
что он вор, будьте уверены - подлинные хозяева ему напомнят.
- В одной нашей поэме, - сказал я, - тоже написано:
Война, торговля и пиратство, -
Три вида сущности одной.
Шавия необычайно оживился.
- Верно! - воскликнул он. - И кто же это сказал?
- Представьте себе, - ответил я, облизнувшись, - это сказал черт."
На следующий день Бредшо подъехал к Шавии. Тот ехал в одиночестве, на
