луны, круглей щита, и гейзер во дворике отчаянно шипел и ругался.
Пожилой дружинник горько сказал:
- Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли, и не
поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали.
На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места, повстречались
с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч, потому что терпеть не мог
зеленых монахов. Даттам поклонился и спросил:
- А где чужеземец?
- Чужеземца, - сказал Эльсил, - сожрали щекотунчики.
- Ну разумеется, - сказал Даттам, - это бывает. Ловили его вы, а
сожрали щекотунчики.
- Вы зачем сюда пожаловали? Сказать, что я теперь вне закона?
Повадились нас монахи нашим же законам учить.
- Вы, конечно, вне закона, - сказал Даттам, - за разбой, учиненный в
храме и за смерть чужеземца, от побережья и до Голубых Гор. Есть, однако,
земля и за Голубыми Горами, и в ней другие законы.
- Земля, - возразил Эльсил, - есть, держаний - нет.
- Может такое случиться, - сказал Даттам, - что благодаря Арфарре
держаний и здесь не станет, а за горами они появятся. От имени экзарха
Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в войске империи.
Эльсил заколебался. Много людей переманил Даттам для экзарха за эти
годы, вот таких и переманивал, - изгнанников, убийц. Переманил так Белого
Равека и Даша Упыря, Конду Крепкие Зубы и Ланхара, хорошо, говорили,
Ланхар жил, только обабился, - писать по-ихнему выучился, мыться, говорят,
стал каждую неделю.
- Я согласен, - сказал Эльсил.
Сначала заключили договор по-аломски: поставили дерновые ворота и
прошли под ними гуськом, да дали свидетелям по тычку в зубы, чтобы
запомнили происшедшее. Потом - по обычаям империи: Даттам достал походную
чернильницу и написал на бумаге вассальную клятву Эльсила - королю
Харсоме.
Только привесили к бумаге кисть и печать - послышались крики. Даттам
и Эльсил обернулись: двое дружинников волокли чужеземца, как большого
мокрого сома.
- В рыжей пещере спал, - сказали они. - Опустило в серный источник,
да так и заснуло.
Эльсил побледнел. Ему захотелось обратно, под дерновые ворота, как в
утробу матери.
- Мы заключили договор, - сказал Эльсил, - потому что я был вне
закона. А вне закона я был, так как по моему умыслу погиб человек. А так
как погибший жив, то я - не вне закона.
- Договору обратного хода нет, - сказал Даттам.
Эльсил сел на землю и заскрипел зубами. Зачем, зачем обещал он
чужеземцу неприкосновенность? Впрочем, разве может человек исполнять все
обещанное?
- Дарю вам его, - сказал Эльсил. - Если вы его убьете, - я ваш
должник и вассал Харсомы.
Даттам сделал знак. Люди его переняли чужеземца и стали резать
веревки. Даттам сказал:
- Весьма сожалею - я не наемный убийца. Пойдемте, Бредшо.
Смял договор и бросил к ногам Эльсила.
- Подождите, - сказал Эльсил, - я хотел вас испытать.
Так-то Даттам спас чужеземца, а Эльсила заполучил в вассалы империи.
Удачливый человек Даттам: в одной руке два арбуза унес.
Вечером в замке Идуна Белого Топора был пир.
Даттам снял со своей руки и подарил Эльсилу золотое запястье. Ценою
запястье было в трех молодых невольниц, и еще Даттам подарил Эльсилу
золотую пряжку с изумрудным глазом, меч с серебряной насечкой и богатые
одежды, пятицветные, с узором из серебряных ветвей и жемчужных цветов. А
сверх всего он подарил Эльсилу буланого коня, широкобедрого, с курчавой
гривой, короткой спиной и длинным шагом. Эльсил не мог отдарить его
обратно, и не мог отказаться от подарков.
Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал:
- Лучше было б тебе зарубить этого коня, потому что бумагу можно
разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется из-за даров
недруга сражаться с другом.
Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил:
- Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй день
как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека - мне ли убить хорошего
коня?
Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему приговору,
из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно напоил - настолько, что
тот стал хохотать, когда затеяли гадать на черепахе.
Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов экзарх
Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его понятиям, разговор шел
об измене родине, - как же так, - Эльсил со всей своей дружиной уходил от
короля Варай Алома и поступал на службу правителю империи! Но
присутствующим ни слово "родина", ни, особенно, слово "нация" были
неведомы совершенно, известна была лишь верность господину.
Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот,
однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу. Обратно
Бредшо вернулся ни с чем.
Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над
гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что тот
молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно относился к людям,
которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими гадателями и
верят собственным, он не уважал до крайности.
Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на
следующее утро предложил сопровождать караван.
- Езжайте со мной, - сказал Даттам, - через три недели вернетесь. А
то у свежего покойника всегда друзья найдутся.
Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:
- Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?
Девушка опустила глаза, но ответила твердо:
- О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.
На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек в
сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод
Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику.
Монах поцеловал горячий лоб:
- Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою верность
Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали преследуемым,
гонимым.
Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:
- Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к вам.
За порогом Лива упала на колени перед монахом:
- Простите ему, - шептала она, - как простили убийство сына. Мы же
молимся за грешников.
- И за грешников, и за убийц, - молвил монах, - но отступникам бог не
прощает.
Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него
исчезли последние сомнения. "Позор на мою голову! - думал он. - Ведь это я
предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою
жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой..."
Вечером в ворота постучала испуганная соседка:
- Откройте, - шептала она, - беда!
Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.
- Где краденое, говори!
У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а
стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами.
Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей.
- А это что? Хахаль твой? - удивился один из стражников и потащил
одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой
руке и растерянно сказал:
- Да ведь это Марбод Кукушонок!
Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте
Кукушонка.
Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют привести в
исполнение свой собственный приговор, - Ятуны объявят кровную месть всему
городу. На обратном пути толпа перехватила посланца, вываляла в пуху и
перьях и посадила на лошадь задом наперед. Потом подмастерья и
неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали
дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка - заодно.
Королевский советник передал свои соболезнования:
- Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили - так не
отпускайте.
Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас божье
перемирие, казнить никого нельзя, - а кончится ярмарка - и Кукушонка
казнят.
Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни Кукушонка;
гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена - в бургомистры.
Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал развязать
ему руки.
- Еще чего! - расхохотались оба стражника.
Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи.
Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы! Настоящей
стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить, суд назначал
поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого.
На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а
те даже не рискнули передоверить охрану слугам.
Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно. Марбод
лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник, принес вино и
закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания,
обсуждали вопрос более важный: о покупке виноградника. Из-за дамбы,
построенной Арфаррой, старые глухариные болота обещали стать отменной
землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее
городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги.
Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными мешками
и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю:
- Земля - всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет,
земля останется.
Мышь ростом с корову - все равно мышь.
- А ведь господину тоже вина хочется, - вспомнил один из горожан. -
Хочется? - повернулся он к Марбоду.
Марбод глядел на него с усмешкой.
Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым,
хорошего вина бюргер пожалел.
- Смотрите, он сейчас обидится, - сказал второй горожанин.
Марбод усмехнулся.
- По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто
оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться? На
королевский указ?
Защечные мешки страшно надулись.
- Храбрый какой, - заметил его товарищ.
- Очень храбрый, - ответил защечный мешок. - Однажды красный герцог
дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив синих скал, а
ладей у герцога не было. Тут один рыбак пришел к Марбоду Кукушонку и
рассказал, что море в том месте мелкое, и, если знать место, можно
переправиться. Марбод переправился и подумал: рыбак вернется и расскажет
дорогу другим, и мой подвиг и моя добыча упадут в цене, - и зарубил
проводника. Это был мой младший брат.
- А у меня, - задумчиво заметил его собеседник - племянницу испортил.
Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей было, племяннице.
Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому. Он понял, по какому
принципу городские магистраты назначали за него поручителей.
На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными.
Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь Кукушонка в
усадьбе не было; где был - отвечать отказался даже под пыткой. Марбод,
когда ему пригрозили пыткой, только рассмеялся:
- Не имеете права!
Морской апельсин он своим не признал:
- Не терял я бога на корабле.
Обвинитель Ойвен только осведомился:
- А где же вы его потеряли? - и показал присяжным пустой мешочек для
амулета.
Марбод молчал.
- Знатные господа, - сказал обвинитель Ойвен, - готовы на любую ложь,
едва дело пойдет о собственной шкуре. Кто-то распускает даже слухи, будто
Белый Кречет молился со ржаными корольками.
