но уже не проникало глубоко в меня, задерживаясь где-то сразу под кожей;
главное, что вернулась способность соображать, и сразу мелькнуло: то! То
самое, о чем предупреждал Боб! Враги! Мне по-прежнему мерещилось, что это
вчерашние парни, но что-то в них было не так - я, отодвинувшись от двери,
всматривался в них - что-то было не так, не так, как... непонятно. Один был
в защитного цвета штормовке, черных штанах и сапогах, второй - в коричневой
болониевой куртке, голубых спортивных брюках и вибрамах, на голове вязаная
шапочка; я успел рассмотреть их до того моментов, когда они увидели
мотоцикл.
Это были профессионалы. Не успел я моргнуть, как у них в руках оказалось
по пистолету, и зигзагами, пригибаясь, они метнулись к дому - один вправо,
другой влево, я никак не мог уследить сразу за обоими - я уже сидел на
корточках или стоял на коленях, прячась за косяком двери, и выцеливал
кого-то из них, я все еще не мог поверить себе, что это всерьез, что я буду
сейчас стрелять в людей - это была какаято затянувшаяся шутка; но один из
них поднял руку и выстрелил, чуть не попав в меня,- пуля врезалась в косяк.
Этот звук я не забуду до конца жизни.
Я выстрелил в ответ, сорвав спуск, и видел, как картечь хлестнула по
траве. Они залегли. Один в канаве, другой за бочками.
Потом они стали по очереди выскакивать, как чертики из коробочек,
обстреливая дверь. Их выстрелы звучали очень тихо - или мне казалось так
после грохота моей пушки? Они били очень кучно и все время в косяк - ни
одна пуля не влетела в проем двери, и я догадался, что они боятся попасть в
зеркала. И, вспомнив про зеркала, я вспомнил про Боба, ушедшего в зеркало,
и что я прикрываю его с тыла, и что если я пропущу этих к зеркалам, они
убьют его. И с этой секунды я действовал очень четко: во мне будто
включилось что-то, какая-то боевая система - не та, что при драке, не было
ни ярости, ни азарта, эмоции вообще отключились начисто - только голый
расчет и абсолютная холодность.
Я выстрелил навскидку по одному из парней, выстрелил наудачу, чтобы
только истратить патрон, и спрятался за косяк, дерзка ружье вертикально:
расчет был на то, что они решат, что у меня двустволка и что я ее сейчас
перезаряжаю. Еще две пули врезались в стену, потом наступила короткая
пауза, и тогда я развернулся всем корпусом и выстрелил в бегущего ко мне
парня в коричневой куртке,- выстрелил в упор, метров с десяти, и понял, что
попал,- и тут же бросился на пол и скрылся за противоположным - и слышал,
как пуля рванула воздух: тот, второй, в штормовке, все-таки пальнул в проем
двери, нервы не выдержали - пуля ударила в чугунную печь, и звон был такой,
как если бы там висел колокол. Теперь мне стрелять было не с руки, а
повторять этот трюк было бы безумием, он срезал бы меня влет - я отступил
по стенке, а потом бросился к этой самой печке и залег за нее. Такая
позиция была лучше старой: там бы он меня застрелил, рано или поздно. Здесь
же ему придется сначала меня увидеть - войдя со света в темноту. Я же его
буду видеть прекрасно.
Пользуясь паузой, я дозарядил ружье. Странно: руки не дрожали, но внутри,
от горла и ниже, было совершенно пусто и тупо и что-то там трепыхалось, как
тряпка на ветру; я чувствовал, что рот у меня не закрывается, потому что я
им дышу, а когда я поднял руку, чтобы протереть глаза, то никак не мог
дотянуться до лица. Я страшно боялся, но страх этот был как боль под
новокаином - был, а не чувствовался. Но был. Не просто страх - ужас. И
внутренний, настоящий, и накачанный этой проклятой вибрацией, этим воем -
черный ужас, и умом я его чувствовал, но что-то сработало у меня внутри и
отключало его от восприятия... Второй парень долго не стрелял и не
показывался - может быть, искал обход; мне чудилось, что я слышу какие-то
стуки в стену и шаги наверху. Оказалось - нет. Он подобрался к двери.
Чуть-чуть показывался краешек головы и скрывался. Я взял на прицел это
место, готовясь стрелять, но он обхитрил меня: махнул чем-то на уровне
лица, и я не сдержался, выстрелил - щепки так и брызнули, а сам он появился
над порогом, рука с пистолетом и голова, и успел выстрелить трижды; печка
моя загудела от ударов. Я выстрелил в него, но не попал - он уже исчез. И
тут меня страх все-таки достал - какой-то прогностический страх: я понял,
что проиграю ему. Позиция моя была лучше и оружие мощнее, но своим он
владел - превосходно. Еще одна, две, три такие дуэли - и он зацепит меня.
По сути, до сих пор мне просто везло. А теперь результат зависел только от
умения...
Но все решилось иначе. За спиной у меня раздался шум падения: Боб лежал
на спине, ногами к зеркалу, и лихорадочно дергал затвор своего обреза,
одновременно пытаясь отползти назад, но сзади стояло другое зеркало, и Боб
упирался в него плечами, в смысле - в ящик-подставку. А из того зеркала, из
которого он выпал, перло что-то непонятное, и я до сих пор не уверен, что
мне это не померещилось: будто бы извивающиеся змеи, только вместо голов у
них были кисти рук с тонкими и тоже извивающимися пальцами; и когда Боб
спиной уперся и сдвинул то, второе зеркало и это раскололось со звоном и
посыпались осколки, руки будто бы упали на пол и продолжали извиваться...
впрочем, не уверен. Я вообще неясно и сумбурно помню последующие события,
кроме одного: стало темно, я обернулся к двери и увидел парня в штормовке,
стоящего на пороге - замершего на пороге - с пистолетом в руке... я видел
только его силуэт, но через этот силуэт, показалось мне, проступило другое:
черный гибкий дьявол,- он стоял, замерев, и смотрел, как все еще рушатся
осколки зеркала... и я выстрелил. Я выстрелил от страха. Может быть, можно
было не стрелять. Не знаю. Но я выстрелил - от страха, что он опередит
меня,- и во вспышке моего выстрела увидел, как в его груди образовалась
черная дыра с неровными краями - он сделал шаг назад и выстрелил тоже - он,
уже убитый,- и за моей спиной опять обрушился звон разбитого стекла...
Потом он шагнул вперед, снова шагнул - и я, заорав, выстрелил в него еще
дважды - второй раз уже в упавшего.
Все нормально, говорил Боб, тряся меня за плечо, все нормально. Я слышал,
как у него стучали зубы. А потом вдруг стало страшно жарко, и жар этот
исходил от лежащего головой к нам парня в штормовке, мы попятились - и тут
он вспыхнул.
Вспыхнула голова - ярко, как целлулоид, и сквозь прозрачное пламя видно
было, как сгорает череп и то, что внутри черепа: будто бы соты, но с
толстыми стенками ячеек.
Пламя разгоралось и становилось невыносимо жарким, и мы пятились,
запертые этим пламенем, и уже загорелась стружка в углу, занимались стены,
и нечем было дышать.
Потом мы как-то оказались на чердаке, но я совершенно не помню, как
именно - не помню я, чтобы видел лестницу, ведущую из чердак, или хотя бы
люк в потолке; но, значит, что-то было, раз мы туда попали. Зато отчетливо
помню, что руки были заняты чем-то тяжелым и что ружье мешало страшно. Дым
был уже и на чердаке, и Боб, мучительно кашляя, шарил по карманам и не мог
найти ключ от двери - потом оказалось, что он держит его в руке. Мы
вывалились на воздух и оказались около баньки, и Боб лег на землю, а я
увидел, что мотоцикл стоит совсем рядом с пламенем, и бросился вниз. Помню,
что руль был страшно горячий, раскаленный, помню, что не сразу нашел,
нащупал, отворачивая лицо от жара, ручку тормоза, но нашел все же - и
мотоцикл покатился задом, описывая дугу, и врезался кормой в штабель досок,
а я бежал за ним следом и что-то кричал... Потом рядом оказался Боб, и мы
покатили мотоцикл подальше от огня. Дом уже горел по-настоящему, там было
чему гореть, и перед домом тоже бушевало пламя - горел тот парень, в
коричневой куртке. Боб завел мотоцикл и кричал мне что-то неслышимое за
ревом огня, но я никак не мог оторваться - стоял и смотрел... Боб гнал
мотоцикл куда-то в гору, почти без дороги, а потом под гору, бешено, со
страшной скоростью, проскакивая между деревьями - не понимаю, как мы не
разбились тогда. Он выехал к какой-то речушке и заехал прямо в воду.
Заглушил мотор, слез с мотоцикла, стал умываться, потом вдруг сел и
захохотал.
Сидел в воде и хохотал, как сумасшедший. И я вдруг тоже захохотал и
свалился с седла - нарочно, чтобы наделать побольше брызг. До меня дошло
наконец: это были не люди! Понимаете: не люди! Не в людей я стрелял!
Облегчение было немыслимое.
Я брызгал на Боба водой, я вопил и поднимал фонтаны - и вдруг уловил, как
он на меня смотрит: с усмешкой, такой усталой и понимающей усмешкой...
понимающей и брезгливой. Передохни, сказал он. А что, что-то не так?-
спросил я, переводя дыхание. Боб не ответил, помолчал немного, потом
сказал: ладно, отбились, ще Польска не сгинела?- спросил я и опять
захохотал. Не мог я так сразу остановиться.
Хватит, сказал Боб, вставай и умывайся, у тебя вся морда в саже...
Мы медленно ехали и сохли на ходу, и выбрались на шоссе где-то далеко за
Юрловом, и Боб повернул от города и проехал несколько километров, н только
потом, когда шоссе было пустынно, развернулся и поехал назад. Теперь было
хорошо видно: слева и впереди над лесом поднимается рваный и ломаный столб
дыма. На въезде в Юрлов нас остановил гаишник. Права и у меня, и у Боба
были в непромокаемых бумажниках на липучках, и эти бумажники очень
заинтересовали сержанта. Держа в руке, он обошел мотоцикл кругом, проверил
номера, попинал колеса - ему явно хотелось к чему-нибудь придраться. Что,
мотоцикл угнали?- спросил Боб. Почему, удивился сержант, нет...
Позвольте-ка,- сказал Боб и мягко отобрал у него свой бумажник. Под правами
у Боба лежало служебное удостоверение. Ага, сказал сержант и вернул мне мой
бумажник.
Что это у вас там горит?- спросил Боб. Где?- спросил сержант. А, это...
Это, наверное, лыжная база - лыжную базу там строители ладили. Вот и
подпалили, видать, по пьянке. Много разного по пьянке делается...- Это
точно,- сказал Боб. До свидания, сержант. Счастливого пути!- напутствовал
нас сержант. Мы уехали.
Правда, недалеко. Боб вдруг резко тормознул, спрыгнул с седла,
зацепившись коленом, и побежал в кусты. Вернулся он весь белый, молча сел в
коляску, сказал: веди. Я пересел за руль и медленно поехал в наш лагерь.
Возле палаток Боб буквально сполз на землю, и мы с девочками принялись
приводить его и чувство. Таня очень испугалась: она думала, это рецидив. Но
через час Боб уже был на ногах. Только без вопросов, предупредил их Боб.
Служебная тайна. Таня уже пыталась меня допросить - шепотом, но энергично,
я ничего не смог ей сказать.
Врать не хотелось - я так и сказал: врать не хочу, а правду пока сам не
понимаю,- точнее, не могу объяснить. А чуть позже Боб просто приказал мне
молчать.
Начисто не помню тот вечер и ночь. Таня говорила, что мы с Бобом бузили
невероятно развязно, но мрачно. Судя по тому, что я проснулся в полдень,
Инночка еще спала, а в палатке все было скручено в жгуты, ночь прошла в
приключениях.
Кажется, бегали купаться - не помню. Когда я выбрался из палатки, Боб уже
кашеварил, а Таня умывалась, стоя по щиколотку в воде. Кашеварил Боб как-то
странно: на корточках, прямой как палка. Ты чего?- спросил я. Поясница
отвалилась, сказал Боб. Стареешь, каналья, сказал я. Старею, согласился
Боб, старею: сопли вожжой тянутся и с пива пердю. Но, обратно же, есть и
преимущества у старости...
Какие преимущества, он не договорил: из палатки, шатаясь, вышла на
четвереньках Инночка, постояла и повалилась на бок. С днем рожденья,
Винни-Пух, сказала она, я принес тебе самое-самое: кто видел мой лифчик?
Вон там, на дереве, сказал Боб.
Почему на дереве?- удивилась Инночка, разве ему там место? Тут произошел
сексуальный взрыв, сказал я, вот его туда и забросило. Понятно, сказала
Инночка, надо доставать... Она потрясла дерево, и оттуда упали лифчик,
майка с девушкойрыбачкой и одна босоножка. Вторая зацепилась крепко, мне
пришлось лезть наверх и сбивать ее палкой. С дерева я и увидел милицейский
"бобик".
Атас, ребята, сказал я, нас едут беречь. Интересно, глубокомысленно выдал
