все умеют, поди, скажи-ка, Миха.
- Г-гы!- сказал Миха.
- Ты скажи чё-нибудь, Инуля, не томи мое сердце,- продолжал усатый.-
Инуля ты, красотуля, знамя ты красное, переходящее, ты мне че обещала-то,
а? Ты скажи, скажи!
- Ребята,- сказал я,- а не пойти ли вам?..- И я объяснил, куда именно им
надо пойти.
Этого они и добивались. Усатый тут же радостно ощерился и выволок из-под
полы обрез. Тираду его трудно передать на бумаге, но суть состояла в том,
что таких лишних людей, как я, он уже истребил немало и намерен продолжать
делать это и далее. Мне страшно мешала Инночка - она вцепилась в меня,
причем именно в правую руку. Против обреза трудно подыскать подходящее
возражение, и вообще мне по всем законам следовало испугаться - да я и
испугался, конечно, только своеобразно: я заклинился на том, что где-то
совсем рядом со мной среди поленьев лежит топор, и мне казалось самым
важным этот топор нащупать и схватить...
Я так и не понял, как именно Боб сделал усатого. Он полулежал на спине,
опираясь на локти, метрах в полутора - и вдруг голые ноги Боба мелькнули в
воздухе, сомкнувшись, как ножницы, на руке усатого, обрез полетел в
темноту, и Боб с усатым, зацепившись, покатились от костра; второй парень,
Миха, с ножом в руке, навис над ними, выбирая, куда именно колоть; я
перелетел через костер и поленом - успел схватить полено; хорошо, что не
топор,- поленом ударил его по руке, выбил нож, он сунул руку подмышку и
попятился, и я, не удержавшись, отоварил его поленом по морде. Он упал, тут
же вскочил на четвереньки и на четвереньках, вопя, удрал в кусты. Боб сидел
на усатом и выкручивал ему руку, я подскочил и помог, в руке усатого было
длинное шило. Боб перевернул усатого лицом вниз и ударил его кулаком по
затылку - усатый затих. Боб встал на ноги, отошел в сторону, пошарил в
траве, нашел обрез, отнес его к костру. Меня вдруг бросило в дрожь, ноги
подогнулись, и я сел на землю. Боб отошел к воде, стал умываться. Я не мог
и этого - сидел и дрожал.
Усатый зашевелился, застонал, приподнялся, сел. Пошел, сказал я ему. Он
встал и пошел, натыкаясь на деревья. У меня как будто отложило уши, и я
услышал множество самых разных звуков, и среди них - как рвется из воды
Таня. Что там, что там?- кричала она. Все в порядке, сказал Боб, задыхаясь.
Уже все в порядке. Инночка скорчилась за палаткой, натянула на голову
одеяло и рыдала. Я подошел к ней, присел - она зарыдала еще громче. Наконец
она более-менее успокоилась и сказала, что второго она не знает, а который
с усами - это ее бывший парень, живет здесь, а Юрлове, а работает шофером
на стройке, то есть не на самой стройке, а на автобусе, это, наверное, он
привез сюда всех... Оставаться, конечно, было опасно, мы быстренько
посадили обеих дам в коляску, я завел мотор и прогрел его, Боб проверил
обрез - в магазине было три патрона. Потом мы в полной готовности сидели и
ждали - с полчаса или больше, но карательной экспедиции так и не
последовало: то ли битые и не пытались организовывать се, то ли все там
были в стельку пьяны, то ли слышали наш мотор и решили, что мы смылись.
Слушай, спросил меня Боб, а какой там у них автобус? Я задумался. Я видел
его издалека, сквозь лес. Красный, это точно. И угловатый, не львовский.
Кажется, "Икарус". Та-ак, сказал Боб и надолго замолчи. Может, сходить
посмотреть?- предложил и. Нет, сказал Боб. Нельзя разделяться. Девочки,
отбой тревоги. Спать.
Спать, спать.
Девочки, которые молча просидели вдвоем в тесной коляске - Таня мокрая,
только из воды, в одной штормовке на голое тело, а Инночка испуганная до
икоты,- вдруг развыступались, что никаких "спать", они будут нести вахту
наравне с мужчинами... и вообще... Боб подошел к Тане, обнял ее, поцеловал,
сказал: ну, будь же умницей,- и Таня послушно-послушно двинулась к палатке.
Точно так же и теми же словами я уговорил Инночку. Ты придешь?- просила
Инночка. Нет, сказал я, мы будем караулить, ложитесь в одной. Они забрались
в одну палатку, долго там шушукались, потом уснули.
Смешные, сказал Боб. И хорошие, добавил он, подумав. Костер почти погас,
но от луны было много света. Боб, приподняв полог, заглянул в палатку,
поманил меня.
Девчонки спали, сбросив одеяла, уткнувшись друг в дружку лбами и
коленками. В палатке было страшно жарко. Боб оставил полог приподнятым -
комары здесь не водились. Часа в два ночи подул ветер, и луну закрыло
сначала рваными, а потом плотными облаками. Я думал, что похолодает, но
ветер по-прежнему был теплый, как из печки. Вдали тихо, шепотом прошелестел
гром. Потом гроза стала приближаться.
Мы снова разожгли костер - вскипятить чай. Ветер пригибал пламя к земле,
заставлял стелиться, поэтому пришлось поставить котелок прямо на угли -
потому и чай получился с угольками. Потом началась гроза.
Молнии сверкали поминутно, грохотало звонко и коротко, тучи озарялись
вспышками изнутри и на миг становились прозрачны и ярки, как чистое пламя,
волны лихо вылетали на берег, и ветер доносил до нас теплые брызги. Дождя
не было. Гроза пролетала над головой и удалялась, и на смену ей приходила
следующая.
Так продолжалось несколько часов. Шумели деревья, и Боб говорил, говорил,
говорил...
Его прорвало, ему надо было выговориться, и не собеседник, а покорный
слушатель был ему нужен. Если он и спрашивал меня о чем-то, то в моих
словах искал лишь подтверждение своим мыслям - и находил. Я не могу
воспроизвести тот многочасовой монолог Боба, это невозможно, но кое-что я
все-таки запомнил. У нас у всех под шкурой по бронежилету, но в эту ночь
Боб пробил меня. Это была жуткая ночь. Все тут наслоилось: и поездка, и
драка, и стиснутый между землей и тучами, перенасыщенный электричеством
воздух - все. И Боб со своими разговорами. Не помню, как именно он вырулил
на то, надо или не надо знать всю правду - то есть вообще всю. Он говорил,
что вера - в Бога, справедливость, разум, во что угодно - это просто
интуитивная защита от правды, от ужаса познания, что каждый раз, узнавая
краешек истины - какой-то новой истины,- человек испытывает одновременно и
восторг, и ужас,- а потом он перешел к конкретным примерам: скажем, ведь
существует информация, которую просто лучше не знать, потому что психика не
выдерживает, потому что жить после этого не хочется... скажем, тюрьмы в
блокадном Ленинграде - где основной контингент был кто?- липовые шпионы и
прогульщики, которые на работу не выходили, а не выходили почему?.. Не
может быть, сказал я. Вот видишь, сказал Боб, тебе не верится, сознание
отталкивает это, и ты, наверное, никогда по-настоящему в это не поверишь...
чем можно убедить?
Документами? Документы сегодня лгут чаще, чем люди. И что ты будешь
делать, когда воспримешь эту правду? Что? Как это повлияет на твое
поведение? Не знаю, сказал я. Никто не знает, сказал Боб. Но такая правда
еще в порядке вещей... нет-нет, в контексте того времени - в порядке вещей.
А вот как бы ты воспринял такую информацию о том, что одна из первых наших
атомных бомб была испытана на заключенных? Что?- спросил я. Ты правду
говоришь? Это правда? Нет, ты скажи - это правда? Я до сих пор помню тот
ужас, который испытал тогда. Ты мне ответь: что бы ты стал делать, если бы
узнал, что это правда?- настаивал Боб. Он повторил это несколько раз. Не
знаю, бормотал я, это немыслимо, это совершенно немыслимо... Так надо знать
такое или нет?- спрашивал он. Надо, вдруг сказал я. Зачем?- не отпускал он
меня. Затем, чтобы знать цену всему, сказал я, не назначенную продавцом, а
истинную цену. Какая тебе разница?- спросил Боб, не понимаю. Так это
правда, насчет бомбы?- спросил я. Не знаю, сказал Боб, никто не знает...
Никто ничего не знает... слушай, сказал Боб, а вот такой вариант: ты живешь
в то время, и тебе попадает в руки вот этот самый материал, и у тебя есть
возможность передать его за границу - ты передашь? Я подумал. Я думал
довольно долго, а он молчал и ждал.
Передам, сказал я наконец. Тебя расстреляют, напомнил Боб. Все равно
передам, сказал я. Зачем?- настаивал он. Ведь все равно же ничего нельзя
сделать. Ничего.
Понимаешь - ничего! Передам, сказал я. Ты за справедливость, сказал Боб,
понимаю. Ты хочешь, чтобы всем сестрам было по серьгам: любой ценой... А
ты?- спросил я. А я вот мучаюсь сомнениями, сказал Боб. Так у тебя есть эти
материалы?- с ужасом спросил я. Нет, сказал Боб, таких материалов у меня
нет...
Но почему, почему?- спрашивал я тогда Боба, почему вдруг получилось так,
что есть столько вещей, о которых хочется ничего не знать,- почему
государство, созданное величайшими вольнодумцами, превратилось вот в это?..
Ты хочешь знать?- спросил меня Боб каким-то странным голосом. Да, сказал я.
Ну что же, сказал Боб, раз хочешь - знай. И он стал излагать свою
чудовищную теорию, которой вот уже шесть лет я ищу опровержения, а находку
только подтверждения. Иногда мне кажется, что это моя идефикс, что правота
этой теории существует лишь в моем воображении - наподобие того, как во сне
возникают чудесные строки, стихи, которые после пробуждения оказываются
бессмысленным набором слов - но во сне перед ними испытываешь восторг,
неподдельный восторг... Не знаю. Все, с кем я пытался объясняться на эту
тему, вначале говорят: "О!"- и поднимают палец кверху, гротом говорят: "Да
нет, ерунда!"- но говорят это чересчур уверенно и бодро - и больше к этой
теме никогда не возвращаются.
Говорил Боб примерно следующее: с того момента, как появились
общественные отношения, появилась необходимость в их регулировании, то есть
в управлении, то есть в подаче команд и контроле их исполнения, то есть во
вполне конкретных операциях с информацией. На первом этапе передача
информации осуществлялась непосредственно от генератора идей к среде
реализации, то есть от вождя, от старейшины - к племени. Но племена росли,
жизнь становилась сложнее, и на какомто этапе интенсивность информационного
потока, выдаваемого и получаемого генератором, превысила тот предел,
который способен осилить человеческий мозг. С этого момента появляются
помощники вождя, с этого момента зарождается бюрократия. То есть бюрократия
- это не зло, это просто механизм обработки информации в условиях
централизованного управления. И все было бы ничего, если бы в одной
отдельно взятой стране не принялись строить новое общество, при этом
перепрыгивая через несколько этапов развития; история всегда мстит за такие
скачки, говорил Боб, но как она отомстила нам!.. в результате получилось,
что идеи, спускаемые сверху, были слишком сложны для общества, поэтому их
приходилось упрощать, адаптировать,- информация же, поступающая наверх,
часто не совпадала с тем, что ожидалось; в этих условиях аппарат очень
быстро устанавливает свою монополию на информацию, тем более что есть
множество благовидных предлогов, чтобы это сделать: внутренняя и внешняя
контрреволюция, всяческие заговоры и восстания - еще настоящие, не
мнимые... И постепенно аппарат обретает несколько интереснейших свойств:
во-первых, контроль над всей решительно информацией; вовторых, возможность
преобразовывать ее, исходя из своих интересов; в-третьих, обретение этих
самых интересов; наконец, в-четвертых, безграничные практически возможности
насильственно внедрять в среду реализации те или иные идеи. Аппарат этот
создан так, говорил Боб, что пропускная способность его сравнительно низка,
а объем перерабатываемой информации растет из года в год - это объективный
процесс, отменить его нельзя (хотя и хотелось бы!), но вот притормозить
можно,- поэтому аппарат вынужден и сам расти, расти и расти. Вот это-то -
безудержный рост - и становится постепенно основной функцией аппарата. Ну
и, кроме того, естественно, питание, самосохранение. Как видишь, все
функции почти сразу подразделились на номинальные и витальные. Номинальные
- это те, ради которых аппарат создавался, витальные - это те, которые
обеспечивают его существование.
Ясно, что последним аппарат автоматически отдает предпочтение. И вот
