- По крайней мере, всю жизнь. И оказывается в конце концов, что нет в
этой жизни ничего важнее смерти... Потому и следует поднимать себя над
обстоятельствами, а поступки совершать по внутреннему побуждению, а не по
формальной выгоде или по своду правил. И лишь пост фактум искать
объяснения этих поступков - и, понятно, громоздить нелепость на
нелепости... Взять римлян: они ввели такое презрительное понятие, как
"скрупулезный". "Скрупулюс" - это был камешек, попавший в сандалию. И
настоящий римлянин просто выбрасывал его и шел дальше, а грек садился и
начинал размышлять над его внутренними свойствами и скрытым смыслом...
- Недавно мне приснился сон, - сказала Татьяна. - Будто я умерла. Мне
иногда снится такое, но на этот раз было не так, как раньше. Я умерла и
вышла из тела - с восторгом. Как вы сказали. Я его видела, это мое бедное
тело, и мне было его совсем не жалко. И никого мне больше было не жалко, я
будто бы сбросила с плеч огромную тяжесть, обузу, не знаю, что... Я
поднималась вверх, и все вокруг было безумно скучным и серым... и
совершенно бездарным. Но восторг был даже не из-за того, что я из этого
вырвалась, а потому, что я уже откуда-то знала - настоящая жизнь впереди.
Над миром был низкий потолок, а потом он оказался стеной с воротами -
когда так летишь, все равно, где верх, где низ. Я влетела в ворота, там
были какие-то коридоры, и летели такие же, как я - прекрасные,
восторженные, ликующие... И мы прилетели туда, куда надо, и там было
что-то настолько хорошее, что я просто не смогла запомнить. А потом мне
передали, что мне нужно ненадолго вернуться, потому что у мамы здесь...
ну, неважно. Надо сказать ей кое-что. И я полетела назад. А мне навстречу
летели все такие же прекрасные, освободившиеся от той дряни, в которой они
вынуждены были жить здесь... Я спустилась. Летала везде. Меня не видели,
ведь я сама не хотела этого. Кому хотела, я показывалась. Поговорила с
мамой. Все сделала, что нужно. Можно было возвращаться. А у нас дома стоит
такое старинное зеркало, высокое, в раме. И я, уходя, в него посмотрелась.
И увидела себя. Я была разложившимся трупом, понимаете? Лицо сгнило,
проступали кости, кожа вся висела клочьями... Я даже не испугалась. Просто
полетела обратно, и все. Но не помню, долетела или нет. Проснулась.
- Одевайся, - сказала Леонида Диме и похлопала его по здоровому
плечу. Голос у нее был почти механический.
К трем часам ночи Дима знал о Фоме Андреевиче все. Как он, бывший
минер, покалеченный почти смертельно уже после войны, выжил искусством
архиепископа Луки - гениального хирурга Войно-Ясенецкого, - пламенно
уверовал, окончил духовное училище, был рукоположен и получил приход - и
тут же усомнился. Шел пятьдесят третий год, и на высочайшей заупокойной
вместо канона: "За упокой души раба Божьего..." прозвучало: "За упокой
души генералиссимуса Иосифа". Это лакейство так царапнуло душу, что - Фома
есть Фома - начал он задумываться и вкладывать персты в раны. Итогом стало
убеждение, что Русская Православная Церковь мученически погибла, но труп
ее сохранен, оживлен и теперь кривляется на подмостках на потеху
убийце-чародею. Многое о том свидетельствует... Взять, к примеру, недавний
юбилей Крещения Руси. Разве же нынешней Церкви это праздник? Ни в малой
мере. А истинные последователи Владимира Святого, греческих митрополитов,
Сергия Радонежского - живут в лесах, крестятся двуперстием... кто вспомнил
о них, кто пригласил на праздничный пир? Ни власть, ни Патриарх, ни народ.
Как и не было их никогда. Беспамятство... Немало лет прожил Фома
Андреевич, пытаясь совместить веру и сомнения, и это были самые
мучительные его годы. Расстригшись наконец, пытался он искать истину у
иных конфессий, не нашел - и остался в собственной вере, пастырем и
паствой в одном лице. За три десятка лет такого бытия Фома Андреевич
объехал всю страну, сменив несколько десятков специальностей: он пек хлеб,
искал воду, рыл колодцы, клал печи, добывал золото, жег известь, истреблял
грызунов, мыл и обряжал покойников, ловил рыбу на Камчатке и на Азове,
водил грузовики, пас коров... Все эти годы была с ним жена, продолжавшая
называть себя попадьей, она умерла уже здесь, в Ошерове, в одночасье, не
выдержав смены ритма жизни: свой домик, корова, огород... Странствуя, Фома
Андреевич все более и более проникался уверенностью, что Второе Пришествие
началось и события развиваются точно так, как описаны Иоанном - другое
дело, что некоторые видения Иоанна аллегоричны, а иные просто поняты им
неверно. Взять железную саранчу: а как еще мог назвать монстров Иоанн, всю
жизнь проживший на краю пустыни и из всех насекомых знавший лишь саранчу?
Или взять, скажем...
Ходики откашлялись трижды, и тут же сверху, с чердака, донесся мягкий
волосяной шорох. Снова мягкая кисть - но теперь она не ограничилась
несколькими мазками, а стала двигаться медленно, завораживающе-медленно -
по кругу, по кругу, по кругу... Доски потолка дрогнули, посыпалась пыль.
Движение убыстрилось, к шороху добавились беззвучные толчки. Треснуло
дерево, раздался мерзкий скрежет - гвоздем по кровле - а потом грохот
падения, сдвоенный выстрел и крик боли!
Дима, запрокинув голову, пятился к двери. С потолка валилась известь.
Там будто катали, приподнимали и опять роняли тяжелый каменный шар. Абажур
закачался... Фома Андреевич, белый, смотрел так, будто видел сквозь
потолок то ужасное, что происходит там, наверху - видел и не мог отвести
глаз. Там же Архипов, понял Дима - и, наверное, сказал это вслух, потому
что Фома Андреевич, подхватив топор, метнулся к двери, в дверь - и исчез.
Дима бросился следом. Двор заливал резчайший свет мощной киловаттной
лампы. На чердаке ударил еще один выстрел. Фома Андреевич уже одолел
половину ступенек приставной, ведущей к чердачному окну лестницы, когда
оттуда, из окна, шагнул и повалился, цепляясь руками, человек - Фома
Андреевич подхватил его и на миг удержал, а подоспевший Дима принял его на
грудь и вместе с ним повалился на землю. Человек был жив и весь в крови.
Но это был не Архипов. Под плечом его расплылась черная лужа. Сунув
пистолет за пояс, Дима выхватил нож и стал резать то, что на человеке было
надето - мешковатую куртку из толстенного, едва ли не пожарного, брезента
и поддетый под нее теплый свитер... Рана была кошмарная. Будто бензопилой.
Кровь била фонтаном. Фома Андреевич пришел на выручку - сноровисто
просунул под плечо раненого ремень, сделал петлю, затянул посильнее.
Автомат, отчетливо сказал раненый. Там мой автомат. Я попал в него, понял?
И второй - его я тоже зацепил. Сейчас, сейчас, сказал Дима, вот мы тебя
перевяжем... Громкий - пушечный - выстрел. Забивает уши. И гаснет - от
сотрясения? - лампа. Луч фонарика мечется по земле и по стенам. Дима с
пистолетом, присел, ствол к небу - стрелять не в кого. Фома Андреевич! -
голос Архипова. Сделайте свет! Фома Андреевич взбегает к двери, поперек
двора ложится желтая полоса света. Светлее от этого не становится, темнота
лишь раздвигается, а не рассеивается. Но, мягко спрыгнув с дровяника,
Архипов попадает в эту полосу и замирает, ослепленный. Появляется Фома
Андреевич, в руках у него лампа-переноска, и застывает на крыльце в позе
статуи Свободы - идти дальше не позволяет провод. Но этого достаточно -
становится видно, что под лестницей лежит что-то бесформенное. Архипов,
прижимая к животу свою пушку, мелкими шажками приближается к тому, что
лежит, и Дима, целясь из пистолета в то, что лежит, обходит раненого и
тоже делает два шага вперед, стараясь, чтобы тень не упала и не закрыла...
это. Поросшую свалявшейся комьями шерстью обезьяну с крокодильей головой.
Так они стояли и смотрели, надо было что-то делать, а они все смотрели.
Автомат! - прохрипел раненый; его надо срочно оперировать, но все как в
столбняке. Ниоткуда возникает Татьяна, в руках у нее бинты, она встает на
колени и начинает что-то делать с раной. Дима, я на чердак, сипит Архипов,
прикрой меня. Он сует Диме в руку фонарь, длинный, жестяной, китайский, а
сам откуда-то взявшимся багром трогает чудовище, тычет его в бок, и оно
переваливается на спину, грузно разбрасывая лапы; огромный толстый член
торчит, как минометный ствол. Архипов то ли икает, то ли стонет, и Дима
понимает вдруг, что Архипов боится ничуть не меньше, чем он сам. То есть -
запредельно. Внутри у Димы кто-то зашелся в визге, и лишь тело почему-то
держалось, как подобает. Архипов, зацепив чудовище багром за лапу, поволок
его в дальний угол двора, а Дима, придерживаясь локтями - в одной руке
"ТТ", в другой фонарь - стал подниматься по лестнице. Стой, подожди,
закричал Архипов снизу, но Дима уже по пояс в окне - чердак длинный и
узкий, свет почти не добивает до конца - что твой вагон. Стропила низкие,
не распрямиться, какие-то сундуки и ящики, комод, стол - Архиповская
старая мебель. Вон он, автомат - шагах в семи. И рядом, видимый
наполовину, труп второго чудовища. Лестница трясется под Архиповым. Нет,
не пущу. Иду сам... Прикрывай, Петрович. Свет его мощного фонаря
расстилается над полом, верх занимает огромная тень. Пистолет в правой
руке. Фонарь - в левой. Пять шагов... шесть... семь... Еще чуть-чуть - и
автомат... И - медленное движение где-то на краю поля зрения. Сердце
повисает. Взгляд, свет - ничего. Труп мертвей мертвого. Хотя... нет. Он не
шевелится, но с ним что-то происходит. Непонятно... меняется что? Цвет?
Форма? Странное оцепенение во всем теле, и даже тот, внутри, замолчал.
Дима замер, неподвижный, понимая, что сейчас его можно просто брать и
есть. И тем не менее - нет сил шевельнуться. А чудовище преображалось:
исчезла шерсть, исчезли крокодильи челюсти... и вдруг оказалось, что перед
ним лицом вниз лежит нагая девушка: мертвая, изломанная,
мраморно-прекрасная. Длинные, волной, светлые волосы разметались по
грязному полу, и между лопаток - бескровная дыра, в которую пройдет
кулак... Ноги Димы подогнулись, он опустился на колени, и металл звякнул о
металл: ствол пистолета об автомат. Этот звук подействовал, как нашатырь.
Не выпуская фонаря и не отводя взгляда от трупа, Дима сунул "ТТ" за пояс и
потянулся к "калашу". Краткий миг безоружности был ужасен. Не в силах
повернуться спиной, он стал пятиться, отступать к окну. Осторожно! - крик
Архипова и тут же - ослепляющий удар в затылок. Слепота, звон в ушах,
пороховая вонь. Задергались тени - Архипов протискивался на чердак.
Нормально, Петрович, сказал Дима. Потрогал затылок: больно, но крови нет,
- поднял потухший фонарь и спокойно пошел к выходу. И, высунувшись по пояс
из окошка наружу, увидел то, ради чего устраивался весь сегодняшний
сабантуй: тусклые фары приближающегося автомобиля.
Архипов, подавившись матом, кошкой спрыгнул на землю. Лезть на
дровяник некогда, и он, непонятно как скорчившись, умостился за колодой
для колки дров. Фома Андреевич осторожно опустил лампочку на крыльцо.
Машина остановилась по ту сторону ворот, мотор продолжал работать,
хлопнула дверца... долгие секунды - и громкий, кулаком, стук в калитку! И
Фома Андреевич, кашлянув, ровненьким-ровненьким шагом пошел открывать.
Дима, положив ствол автомата на нижний срез окна, прицелился поверх его
головы. Сейчас он откроет и сделает шаг влево - и упадет, когда войдут все
трое...
Все, сейчас.
Нет, что-то с засовом...
Снова стук и неразборчивый голос.
Наконец, калитка открывается, открывается...
И входит Василенко.
Один.
И Архипов встает ему навстречу.
