не иссякли совсем. Я закрыл глаза. Никого живого не было вокруг -
кроме, понятно,
Коломийца. Вот он идет, идет: Я сосредоточился на том, что было
под ногами.
Как бы из тумана проступали фигуры людей: немое старое кино.
Быстро- быстро разбивали упаковку и вололи куда-то ажурные
металлические конструкции (чем-то неуловимо напоминающие того
человека-змею, которого я видел в мистерии) и тяжелые ящики. Потом
люди сидели вокруг стола, а один, отойдя и став странно большим,
высыпал в котел щепоть светящегося порошка, отчего котел тут же
заполыхал. Дальше было сияние, будто в аппарате оборвалась пленка, и
уже сквозь это сияние я видел как бы снятые снизу фигуры великанов с
копьями, пролетающих надо мной. Потом тела свалили под стену, и
безголовый великан ушел куда-то и канул в бездну. И опять снизу я
видел, как голый человек ходит бесцельно туда и сюда, подходит ко мне,
лежащему и ничего не чувствующему, берет за руку, задает какие-то
вопросы:
Меня вернул к действительности далекий глухой взрыв. Я тут же
нащупал
Коломийца: жив и не напуган. Лучше всего ощущается страх:
Зеркальце хранило именно страх. Застарелый, как табачный дым в
курилке. Я постарался настроиться на хозяина зеркальца: странная
пустота. Такое бывает рядом с некоторыми памятниками.
Коломиец вернулся. Он выглядел очень довольным, как юнкер, только
что совращенный супругой полковника.
- Что, еще одного дракона прикончил? - спросил я.
- Вроде того, - сказал он.- Очень вредный для дела мира и
социализма был дракон.
- Орден-то хоть дадут? - спросил я.
- Лучше бы квартиру, - сказал практичный Коломиец.- А еще лучше и
то, и другое.
- И очередное звание,- добавил я.
- Не трави душу, Степаныч,- вздохнул он.
Рюкзак он снял легко, и только по тому, как взбугрились мускулы на
руке, я понял, что весил груз килограммов шестьдесят.
- Все в дом, все в дом:- пробормотал он. - Этот: живой и бритый:
не объявлялся?
- Нет его нигде.
- А следы свежие: Ты в вертолет не лазил?
- Только заглянул.
- Это хорошо, это ты правильно. Вдруг там мины или чего похуже:
С этими словами он скрылся в чреве "сикорского". Я ждал. Через
некоторое время раздался голос:
- Здесь порядок. Давай в мотор заглянем:
И мы заглянули в мотор. Собственно, я был нужен только как
подставка.
- И здесь порядок, - Коломиец легко спрыгнул. - Ну что, полетим?
- А ты умеешь?
- Обижаешь, Степаныч:
- Тогда пойдем, нашу добычу притащим.
Но сначала мы похоронили мертвых. Правда, девяти иудейских мужей,
потребных для чтения кадеша, поблизости не было:
Оказалось, что с похоронами мы поторопились. В воротах висел,
вывалив черный язык, голый белый человек.
- О, елы:- вздохнул Коломиец. - А это-то еще откуда взялось?
- Видно, одиноко ему стало, - сказал я.
Коломиец залез на ящик и обрезал веревку. Тело тяжело упало на
влажную землю.
Покойник был лет тридцати. Все волосы с его тела были сбриты -
грубо, с порезами. На плече горела алая татуировка: орел, терзающий
змею. А на животе чем-то белым, вроде зубной пасты, был начертан
древнетуранский знак "сломанная лестница".
- Сам он - или кто постарался?.. - пробормотал Коломиец
неуверенно.
- Сам, бедняга,- сказал я. - Тяжела доля его:
- А нарисовано это для чего?
- Чтобы душа землю не покидала.
- З-зачем?
- Страшно, наверное, стало. Видишь ли, в аду есть как бы особое
отделение: карцер, что ли: А так - душа не попадет в ад и здесь,
наверху, потихоньку истлеет.
- Значит, с его характеристикой и в ад не возьмут?- Коломиец
посмотрел на удавленника.- З-зараза: возись с тобой:
Он поплевал на ладони и взялся за лопату. И мы упокоили
предполагаемого
Розуотера по-людски.
Ящик, на который он поднимался, чтобы сделать последний шаг, был
из нашего лагеря.
- Кто у тебя в этой коробке возится? - спросил Коломиец,
встряхивая перевязанный проволокой стерилизатор.
- Зверя поймал, - сказал я.
- Не сдохнет?
- Раз до сих пор не сдох: Ты лучше скажи, зачем ты сахар погрузил?
- А чего добру пропадать? Ребята в Браззавиле бражку поставят:
Он плавно двинул сектор газа, и разговаривать стало трудно.
Промедление смерти (Москва, 1953, март)
Генерал-полковник медицинской службы Семен Павлович Великий то и
дело засыпал, роняя голову на стол. Весь день к нему в госпиталь везли
раздавленных и покалеченных на Трубной, и весь день он провел на ногах
за операционным столом, подбодряя себя единственно спиртом.
- Я, сударики мои, - сказал он, в очередной раз придя в себя, -
скольких уж царей перехоронил, а такого бардака никогда не было. Народ
к смерти спокойно относился, и всякий мужик твердо знал, что никакому
государю от курносой не отвертеться. Помер - ну и царствие небесное. А
тут - словно взаправду отца родного хоронят. Хера ли на него
любоваться? Взбесился народ... Да и то сказать - Эрлика без жертв не
погрести.
Мы сидели в просторной горнице небольшого домика в Марьиной Роще.
За окнами стояла мертвая тишина, словно весь город притих от
невыносимого ужаса. Эхо неслыханной мощи инкантаментума, прогремевшего
наизвестно из каких сфер в ночь на третье марта, все еще витало над
Москвой, вызывая кровавые закаты и кружение облаков. И бандитам, и
чекистам, и милиционерам было страшно выходить из дому в эту ночь.
Посреди стола возвышался объемистый хрустальный графин, свет свечи
играл на его гранях.
- Разлей, сыне, - приказал мне инок Софроний. - Помянем невинно
убиенных в сей скорбный день.
Меня нисколько не смущала и не унижала роль кравчего - в конце
концов я был здесь самым младшим. И на капитуле Пятого Рима мог
присутствовать лишь с правом совещательного голоса, как принято нынче
выражаться, да и то лишь, когда позовут. Я все еще оставался в чине
малого таинника, и на звание таинника великого мог претендовать самое
малое лет через пятьдесят после первого посвящения - стало быть, лишь
в тысяча девятьсот семьдесят первом году. В Пятом Риме продвижение по
службе шло медленно.
Мы выслушали заупокойную молитву, встали, перекрестились и осушили
по простой граненой стопке.
- А теперь, дети мои, к делу, - сказал инок Софроний, отерев уста.
- Итак, кто из вас, аспиды и василиски, помог вождю российскому
покинуть обитель слез и юдоль скорби?
Он обвел всех сидящих в горнице пронзительными черными глазами
так, что поежились даже самые бесстрашные.
Конспирация в Пятом Риме всегда была но высоте, но замаскироваться
так, как
Софроний, не удалось никому. Глава самого могущественного тайного
ордена в мире жил в коммунальной квартире на Сивцевом Вражке, и даже
там своей комнаты не имел, а ютился на антресолях, именуемых иногда
полатями. Но и этого бывало недостаточно злонравным соседям, прав был
покойный Михаил
Афанасьевич. Они то и дело пытались выпихнуть живучего старичка в
дом престарелых. Для пресечения подобных попыток в коммуналку прибывал
обычно
Семен Павлович, а то и сам воевода Фархад. Однажды за недосугом
послали и меня, и тогда я понял, что куда легче утихомирить
взбесившегося элементала, нежели смертного, возжелавшего чужих
полатей. Несколько месяцев охранительные чары действовали, а потом
начиналось все сначала. В конце концов я догадался хорошенько угостить
и щедро вознаградить тамошнего участкового и даже положил ему
небольшое жалованье - тут все и прекратилось...
- Говори, воевода! - потребовал старец.
Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, он же Фархад, был мрачен. Два
дня назад он послал особого курьера к маршалу Жукову, и если курьер не
вернулся до полуночи, то не вернется уже никогда. Курьером этим мог
стать и я...
- Ты меня, отче, знаешь, - сказал Фархад. - Никогда не действовал
я ни заговором, ни ядом - ведаешь ведь, что меня самого Васька Шуйский
ладился отравить. Ну а уж подушкой спящего старика душить - обижаешь,
отче.
И развел руками. Ладони у него были такие широкие и крепкие, что
никакой подушки и не понадобилось бы.
- А ты, лекарь, смерти помощник? - воззрился старец на Великого.
Семен
Павлович молча поглядел на него, потом налил стопку, выпил,
зажевал парниковым огурцом и только тогда сказал:
- Клятву Иппократову даже и по твоему, отче, приказу не нарушил
бы.
- Да? - сказал Софроний. - А кто на правительственных дачах
озорничал, живоходящего покойника сотворил? С юнца, - он поглядел на
меня, которому исполниться должно было через месяц пятьдесят девять
годочков, - с юнца спрос невелик, ибо сущеглуп и зелен еси...
- Сказал же - нет! - чуть не сорвался на крик Семен Павлович. -
Хоть я и выблядок, а все же царский сын, и неприлично мне врать...
("Выблядков отдавать в художники" - вспомнился мне указ Петра
Великого).
- Добро, - махнул рукой Софроний. - Еще неизвестно, чей твой
батюшка-то сын был... Верю. А ты что скажешь, ляше гордоустый?
Пан Ежи Твардовский в пиджачной паре и вышитой по вороту рубашке
выглядел как подгулявший председатель колхоза из фильма "Богатая
невеста". Вот у него-то было множество оснований прикончить Усатого
Батьку.
Пан Ежи был единственным уцелевшим из небольшого польского филиала
Пятого Рима и вообще единственным уцелевшим после расстрела в
Катыни.
Перед казнью пожилой вахмистр Войска Польского успел раскусить
ампулу с ударной дозой ксериона, да и палач попался неопытный. После
нескольких дней, проведенных в подземном аду на трупах соратников, он
кое-как оклемался и сумел выкопаться с помощью то ли ложки, то ли
пряжки. Но с этого часа он навсегда утратил обычную польскую
"йовяльность". Он признался мне, что даже когда пережил посажение на
кол в Бахчисарае, то уже через месяц вполне мог пировать с татарами
(правда, крещеными). Теперь же:
- То бздура, пане Софронию, - сказал он. - Кабы Сталин был немец -
а то ведь ни то ни се.
Помимо всего остального, пребывание на Капитулах доставляло мне и
чисто лингвистическое удовольствие, поскольку многоживущие изъяснялись
на такой поразительной смеси всех временных и географических пластов
русского и прочих языков Европы и Азии, что от нее у Бодуэна де
Куртенэ случился бы приступ ипохондрии, а у Фердинанда де Соссюра
просто вышибло бы днище. А ведь здесь еще не было Брюса с его
петровскими пассажами:
- Софрон Иванович,- подал голос из угла, где тихо и незаметно
сидел все это время, сухой костистый человек с лицом индусского йога:
Трофим Денисович
Лысенко. - Не будет ли логичнее предположить, что мы имеем дело не
с изменой внутри нашего блока, а с хорошо спланированной и проведенной
диверсией внешнего врага? А то наша встреча начинает походить на
партийную чистку.
- Или на сессию ВАСХНИЛ,- буркнул Великий.
- Я попрошу! - вспыхнул Лысенко.
Подвиг академина Лысенко.
Судьба этого человека была трагична. Единственному из всех, ему
пришлось пожертвовать не только близкими, творчеством, в конце концов,
жизнью - это я еще мог принять,- но и добрым именем.
Союз Девяти все еще продолжал свою деятельность, хотя уже было
ясно, что всяческие железки, колесики, проводочки и лампочки
отделились от человека и начали самостоятельное существование. Машина
для производства машин для производства машин для производства машин:
Царь Ашока напоминал сейчас голландского мальчика, которому уже не
