кнопка, способно отключить человека от вас, от ваших проблем, заставить
его вернуться к собственным вопросам, к старым нерешенным загадкам.
Наступило молчание. Только шелестела газета в руках у Радецкого.
Радецкий так близко подносил ее к глазам, что, казалось, будто он хочет
высмотреть какие-то водяные знаки между строк.
Он тоже отключился, но ему не понадобилось слово, вполне хватило
одного номера "Стальной магистрали" за 1936 год.
Поезд замедлил ход и остановился. Остановка была настолько
неожиданной, что у Радецкого на лбу выступил холодный пот.
- Что-то не то... - задрожал мягкий голос, такой непривычный в его
устах. - Не помню, чтобы когда-нибудь на маршрутах вдруг так тормозили
посреди тайги!
В стену словно палкой заколотили. Турусов отодвинул дверь и в вагон
вскарабкалась бабка лет семидесяти, крепкая, плотная, с румяным лицом и в
шерстяном платке.
- Ну все! - вздохнула она. - Поехали!
И состав действительно дернулся и покатился, набирая скорость.
- Вы куда, бабушка? - коровьим взглядом Радецкий впился в гостью.
- А мне до "Факела". Тут недалечко.
- До какого факела?
- Гостиница "Факел", сын мой там живет. Он у меня деньгодобытчик.
- А на какой станции эта гостиница?
- А бог ее знает! Нет там никакой станции. Машинисту место известно,
он остановится - я и спрыгну, а там рядом...
Турусов с интересом слушал разговор Радецкого с бабусей. Как-то
теплее, душевнее стало в вагоне, и Турусову подумалось, что хорошо бы,
если б бабка эта с ними осталась. Варила бы им каши, надоедала бы своей
болтовней.
- А сколько туда ехать? - спросил Турусов.
- Да, милок, сутки две-три.
Все равно, хоть два-три дня отдохнуть можно, подумал Турусов.
- Занятно, - протянул Радецкий, ни к кому не обращаясь. - Станции
нет, а гостиница есть.
- А чего, у нас тут по Сибирьке таких гостиниц много. Они ж
бесплатные, правда, и удобств никаких.
- А что ваш сын там делает?
- Я ж сказала, деньгодобытчик он.
- Хо-о-орошая специальность... - лицо Радецкого приняло задумчивое
выражение.
- Конечно, милок, хорошая. Не чета всяким там инженеришкам. Как не
приеду к нему - тыщенку-другую всегда дает на пропитание. А мне, старухе,
больше и не надо. Аппетит у меня не тот.
- Да, недурно ему, видать, живется.
- Не жалуется он, это точно, - бабушка вытащила из кармана ватника,
обшитого черным бархатом, бумажный сверток и разложила его на откидном
столике служебного купе.
- Угощайтесь, голубчики!
На бумаге лежало грубо нарезанное мясо.
Сопровождающие взяли по кусочку.
- Я чай поставлю! - Турусов вскочил и вышел в тамбур за чайником.
Стал в тамбуре у окна. По спине пробежали мурашки. Окно с внешней
стороны было замерзшим, лишь в верхней его части оставалось прозрачное
пятно, сквозь которое проглядывался морозный лес.
- Зима, что ли?! - подумал Турусов.
Мысли как-то сами перескочили на эту крепкую бабку, ехавшую к сыну в
какую-то странную гостиницу. "Факел"?! Хорошее название для этих суровых
сибирских мест. А когда это они в Сибирь заехали?! Ехали, стучали колесами
по рельсам и даже не задумывались о том, где они, собственно, находятся, а
тут тебе Сибирь! А какая Сибирь: Западная или Восточная, пойди разберись!
Одна она на весь Союз, одна и огромна. И куда бы ты ни ехал, но если долго
едешь, обязательно в нее попадешь. Такая уж наука география; не просто
география, а можно сказать, динамическая география тела, прямо зависящая
от динамики духа и мысли. Горячие мысли охлаждать нужно, холодные
подогревать, но не часто, да и до кипения ни в коем случае не доводить.
- Эй, профессор, а чай?! - прорвался сквозь тамбурную дверь голос
напарника.
Турусов налил воды в коротконосое чугунное детище какого-то
уральского заводика и поставил его на примус.
- Слышь, профессор, как ты насчет остановки в пути?
- Какой остановки? - не понял Турусов.
- А вот Клавдия Николаевна обещает нам на пару дней место в этом
факеле. И говорит, кстати, что с машинистом договорится. У него тоже в том
районе какие-то дела. Отдохнем на твердой почве и дальше покатим.
Турусов не понимал: шутит его напарник или говорит серьезно. Оставить
груз на два дня, уйти от поезда, который может тронуться в любой момент,
оставив их посреди сибирской зимы, холода и снегов?! Как же подписанный
договор, где одним из условий значилось "ни в коем случае не оставлять
груз без надзора"?
- Ты чего окаменел? Что, не хочешь жизнь за вагоном посмотреть?
- А груз?
- Никуда не денется. Не бойся. Такой случай представился, а ты
дрейфишь! Если хочешь - оставайся, посторожишь свои ящички, пока я
прогуляюсь.
- Нет, я пойду!
- Трудно тебя уговаривать, профессор. Излишне серьезно ты на нашу
жизнь и на работу глядишь. Исправляйся, пока не поздно!
- Да, милок, - поддакнула Клавдия Николаевна. - Серьезным быть не
надо, а то беды не оберешься! Серьезные, они всегда за все в ответе, а вот
если так просто ко всему подходить - никто с тебя и не спросит. Вот сынок
мой тоже поначалу серьезным был, студентов даже обучал, а как понял, что
весь вред ему от его серьезности, так и бросил это дело. Вот поглядишь,
как он нынче живет, побеседуешь... Может, и остаться там захочешь. Там
многие остаются из тех, что в гости приезжают.
Бабка попила чайку, встала и прошлась по вагону.
- А что это у вас за ящички? Не продовольствие?
- Нет, - ответил Радецкий.
- Может, из одежи что?
- Да нет, там такое, чего не употребишь.
- Это плохо, - мудро покачала головой Клавдия Николаевна. - Такой
груз никому не нужен. Везли бы валенки - совсем другое дело. Меня бы,
старуху, парой-другой порадовали, а то мои поизносились.
- Да, - согласился Радецкий. - И вас бы порадовали, и сына вашего.
Два дня пролетели быстро. Клавдия Николаевна рассказывала о сыне,
крутилась вокруг примуса, варя сопровождающим то гречку, то рис, то горох.
Словно и не в вагоне они ехали, а жили в какой-то сельской хате, где и на
печи поваляться можно, и пирожков испечь.
Было так уютно, что Турусов забыл, что он сопровождающий, забыл о
том, что в вагоне - груз. О многом другом он забыл тоже, согреваясь от
забот Клавдии Николаевны, которая называла их уже не "милками", а
"сынками" и спешила сварить чего-нибудь еще и еще. Пусть они хоть шесть,
хоть десять раз в день кушают, лишь бы сготовить все их крупяные запасы,
до которых у них самих руки не доходили, да и навряд ли дойдут
когда-нибудь.
Поезд мягко и почти бесшумно остановился. Клавдия Николаевна легко
отодвинула дверь и спрыгнула на снег.
- Я сейчас, сынки! - сказала и засеменила в сторону тепловоза.
Минут через пятнадцать вернулась.
- Ну и длиннючий у вас состав! Ни разу на таком не ездила, - задышала
часто-часто, красная с мороза. - Ну, вылазьте! Уговорила машиниста денька
два-три подождать. Он-то, оказывается, и не знал, что в его составе люди
есть. Глаза выпучил - во как удивился! Но когда я сказала ему, что вы
работаете здесь и живете, он поуспокоился. Вылазьте, голубчики!
- А как же, он что - три дня стоять здесь будет? - озадаченный
Турусов остановился в проеме двери, глядя вниз.
- Ты не беспокойся, сынок. Он тоже человек, у него свои заботы: по
делам съездит, да и дом у него тут недалече. Поездит и сюда же вернется
через пару деньков.
Радецкий застегнул на себе ватник, нахлобучил валявшуюся на полу
ушанку и грузно шагнул в снег с метровой высоты.
- Профессор! Не заставляй старых людей ждать!
Турусов тоже соскочил и Клавдия Николаевна повела их в тайгу по
невидимой, ей одной известной тропинке.
Железнодорожная насыпь осталась позади. Обернешься - не увидишь:
кусты, бурелом сплошной.
- Долго нам? - осторожно спросил Турусов.
- Та не, не очень. Через полчасика выйдем.
Навстречу медленно двигалось темное на фоне снега пятно, оказавшееся
сухоньким мужичком, шедшим по той же невидимой тропинке.
- Эй, Потапыч! - узнала его бабушка. - Куда эт ты собрался?
- А к рельсам. Скоро поезд пройти может. Подцеплюсь и до следующего
факела, а то этот мне че-то не очень.
- Мест нет, али заелся с кем?
- Нет, Клавуша, мест ого-сколько, оттого и хочу куда-нибудь, где
полюднее. А твой Пашка там, только скурвился он...
- Ты чего болтаешь? Сам скурвился! Ишь какой умник, ты больно
правильный! Едь-едь, пень ворчливый!
Потапыч прибавил шагу и так понесся к рельсам, словно ему могли в
спину выстрелить.
Оставшуюся часть пути прошли молча.
Вскоре почувствовался специфический запах, а чуть позже над деревьями
вспыхнули несколько огромных языков пламени.
- Что это? - Турусов сощурился за стеклами очков.
- Это он, голубчик, пристанище наше. "Факел", что я говорила.
Перед ними открылась квадратная бетонная площадка метров двести на
двести, а по ее краям возвышались четыре трубы, из которых в небо рвался
мощный напорный огонь. На площадке стояли десятки сколоченных из дерева
лежанок. Вокруг было очень тепло и даже трава в метрах пятидесяти от трубы
зеленела, и одуванчики желтели.
- Попутный газ сжигается. - Радецкий знающе осмотрел трубы.
Все трое ступили на площадку и присели на грубо сколоченных лежанках.
- Ох и жарища здесь нынче! - Клавдия Николаевна стянула с себя
бархатный ватник. - Одно плохо - по нужде в мороз идти надо.
Она покачала головой с таким видом, будто это было единственной и
наихудшей стороной жизни.
На площадке спал один-одинешенек мужик, накрывшись чем-то похожим на
чехол для автомашины.
Тепло, тихо и безлюдно. И просторно ко всему прочему. Турусов лег на
спину и глянул на пламя, резвившееся высоко над землей.
- Красота! - довольно проурчал Радецкий. - Хорошее место.
- Их, сынок, таких мест, у нас столько, что всех и не отыщешь. И все
они "Факелами" зовутся, гостиницы...
Отдохнув, Турусов обошел площадку. Под некоторыми лежанками валялись
вещмешки. Разные вещмешки, от тугонабитых с крутыми боками до грязных и
полупустых, обмякших от своей пустотелости.
Побродив, вернулся к Радецкому, уминавшему на пару с бабусей вареную
колбасу.
- Подкрепись, профессор! Нервы крепче будут, а то ждет тебя один
ударчик неместного происхождения.
Колбасу доели быстро. Целлофан с жирной бумагой отшвырнули на траву.
- Ох, Пашка, мой Пашка! - вздохнула Клавдия Николаевна.
- А где он? - Турусов еще раз окинул взглядом окрестности.
- На работе, видать. За деньгой пошел.
Турусов качнул головой. Мол, понял.
Время двигалось к вечеру: солнце скатывалось за горизонт, и хозяевами
неба оставались четыре ярких факела, прогревавшие небольшой кусочек тайги
и лишавшие его ночной темноты. Факелы заслоняли не только луну и звезды,
но и все небо; и чем темнее становилось, тем ярче они разгорались, словно
над этой площадкой небесная ткань давно уже прогорела и сквозь невидимую
дыру вниз в огненную четырехязыкую пасть сочилась горючая
легковоспламенимая темнота, из-за которой языки пламени отрывались от
своего факела и устремлялись вверх, стараясь выскочить сквозь прорванную
ткань неба.
Клавдия Николаевна и Радецкий живо беседовали на материальные темы, а
Турусов не мог опустить глаза, не мог оторвать свой взгляд от огня. Он не
слушал их. Его не было рядом с ними.
Скрипнула лежанка, и мужчина, спавший на ней, сел, опустив ноги в
кирзовых сапогах на теплый прогретый бетон. Он медленно скатал свое
одеяло, напоминавшее чехол для автомашины, положил его с краю лежанки,
