а когда увидел его, так сразу и понял: что-то не так. Как я
раньше не замечал, не знаю. Ведь он поэтому и скрывал, что у
них нечто большее... Ну да я такого не понимаю! Не по-людски
это! ( Хлопает дверь. В комнату залетает пух.) Друзей у них
практически не было. Косорыловы разве что только, они были
знакомы еще там, в Дворянском гнезде. Работал он в
Текстильвшей... Фу ты, не выговоришь! Текстильшвейобувьторге.
Почти никто к нему не ходил. Собирались иногда только ее
знакомые, она же медсестрой была, так эти знакомые и были вроде
по благородным девицам или, может, по курсам там медсестер, я
не знаю. Две их, по-моему, всего было, а родственников у них не
было вообще. Они из Углича вообще. А как же они здесь
оказались? Как? ( Молчит. Смотрит на пух в углу комнаты.
Вспоминает.) А потом стали уже дружить или как, начали на
праздники уже приглашать - к себе, ко мне иногда, легкие
подарки дарить. Это ведь я их первым назвал Кошкиными. У них их
много там было. Всякие. Черные, рыжие, серо-буро-малиновые. Они
их привечали, когда дома сносили - здесь же раньше был частный
сектор, на Паталогоанатомической. А когда дом сносят, кошек
оставляют. Поэтому много здесь бродячих было. А они их
прикармливали, так те здесь, у третьего подъезда, табуном
вились. Причем, постоянно они их прикармливали, обожали их
страшно. А потом кошки эти заболели, пошли лишаи, шерсть
полезла. Тут уже и общее недовольство началось. И поскольку на
них это недовольство упало, я и взялся им помочь. Ну, бочку там
сделали в распредузле. В подвале. Бочку с водой. И вот Анатолий
Сергеевич подтаскивал их, а я привязывал кирпич и в воду. Потом
проходило какое-то время, заворачивал в газету, и он же
оттаскивал. В слезах весь. Тяжело ему было пойти на это. Да и
Елена Сергеевна, та тоже, как узнала это, чуть-таки не в
истерику. Много ведь их было, больше десятка...
Молчит. Прислушивается. Через открытую балконную дверь
доносится ломкий пьяный голос подростка, затягивающий докучную
песенку. Зачем Герасим утопил Му-му,
Я не пойму, я не пойму...
Его подхватывают несколько таких же пьяных голосов. Это
внизу на скамье под тополем расположилась шпана с мешком
разливного пива. ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ недовольно трясет
головой.
А когда она стала ударяться в детство, она его стала
донимать так, что вот, если он даже в магазин пойдет, что он к
бабам ушел. А началось все с того, что казалось ей, что в домах
напротив собака воет, вот он ее истязает, собаку эту, мужик,
значит, ну который хозяин, и нужно, значит, милицию вызвать. А
собака все выла и выла. Вернее, так ей казалось только. Если
она и выла, так это только по несостоявшимся нашим отношениям.
Я ведь тоже переживал тогда, часто даже плакал по ночам. Ну а
потом дальше - больше. Он уже и выйти не мог никуда. Он выйдет
- она концерт устраивала, на весь подъезд вопила. Не выдержала
под конец жизни-то, психику свою, видать, нарушила. Анатолий
Сергеевич, весь в слезах, прибегать ко мне стал. Потом уже он,
как участник войны, добился, чтобы ее в Дом престарелых
отправили. Тогда он только открылся, новый был, туда трудно
было попасть. А она... Я вначале-то даже не поверил... "Мне
ваше лицо что-то вроде бы знакомо" - говорит. Ну я ей и
отвечаю: "Что-то мне ваше тоже знакомо, Елена Сергеевна."
Вначале как шутка - вроде бы. Как-то не доходило до меня, что
это серьезно. А потом увидел, что она не шутила. Она - меня -
не узнавала. Ну а потом уже, когда я ее увозил уже на машине,
выводил под ручку, так она ершилась еще. Не хотела.
Упорствовала. Даже в дом когда заводили, я уж держать, а она:
"Что вы делаете? Больно!" И все такое! Да все равно она уже
никого практически не узнавала.
Через дверь снова доносятся пьяные голоса подростков на
скамейке, завывающие песенку.
А до этого-то, до этого. Лежала в постели, не вставала.
Она всяких болезней себе напридумывала. Если лежать, ничего не
делая и ничем не занимаясь, запросто же все атрофируется.
Несколько месяцев, и все! Ну а она больше года лежала...
Переживала, видать, свою никчемную жизнь... А у кого она
другая? У кого? У меня, что ли, лучше, а я живу, и ничего... Ну
а потом у нее все тоненькое такое стало. Немощное такое. Она и
раньше-то физически ничего не делала, а тут уж совсем. Лежала,
обессилела. Это же очень быстро происходит. А сначала,
по-моему, простудилась. Ну и понравилось ей быть больной. А
лекарств все время полно было. Вникать в болезни ее практически
невозможно было. Постоянно эти болезни, лекарства. У Анатолия
Сергеевича, у того тоже был вид болезненный, но он не как она -
не жаловался.
Снова слышны пьяные голоса подростков и бренчание гитары.
ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ. ( кричит ) Прекратите осквернять
память! Прекратите! ( Ходит по комнате. Бросает костыли и
валится на диван.) Не могу я, не могу я больше этого
выносить... Они считают меня никчемным человеком, а я ведь не
такой... Я жизнь прожил свою достойно... И вовсе я не
никчемный... Наоборот, кчемный! Я любил... Пусть не был любим,
но я любил... Эх, Елена Сергеевна, Елена Сергеевна... Тяжело-то
как быть все время одному... Ты в магазин ушла, а я здесь сижу,
как в камере точно тюремной. Иногда ты только часы мне
скрашивала своими редкими посещениями...Да с каждым разом все
реже и реже... Ну, конечно, старик я уже совсем... Что с меня
взять? Сдается мне, что она уже не верется... А я так долго
ждал! ( Встает.) Эх, жизнь моя жестянка! Что там дальше-то? Не
помню... Ну, в-общем, слегла она, а он начал еду ей носить в
постель. Она в туалет уже даже ходить перестала. И лежала так,
как я уже сказал, около года. Анатолию Сергеевичу этому уже
житья не стало. Все в доме уже знали, что у него жизнь пыткой
стала. Она совсем впала в маразм, а какой ослепительной была
женщиной когда-то. Она все, выключилась. Ну и среди престарелых
этих она сразу начала, говорят, концерты устраивать, простыни
рвать. Она там недолго пробыла - всего три недели. Диагноз нам
сообщили - "истощение", кажется. ( Кричит попугай. ВЕНИАМИН
АЛЕКСАНДРОВИЧ прислушивается.) Похороны полностью организовал
этот Дом престарелых. Даже гроб покупал. А я цветы привез.
Букет из десяти белых роз. И потом на памятник сделал
звездочку, красненькую такую. На заводе выточил и установил. Но
это уже после, на кладбище. Народу было совсем чуть-чуть. Эти
вот подруги, ну и несколько его друзей. Он и при жизни ее был
таким, а уж после смерти единственной радостью для него было
ходить на кладбище и разговаривать с нею. Совсем свихнулся с
горя, старичок! Кроме этого, стал я замечать странное. Идешь на
работу, и видишь где-нибудь рядом с домом труп кошки. И так
каждое утро. А однажды увидел его - с бечевкой стоял, кота
душил. Научился, значит. Кот вопит, а он над ним - как
ветеринар. Меня чуть не стошнило.Я глазам не поверил.
Оказалось, он. И сосед тоже страшно удивился, когда я сказал.
Жалко его было, а помочь никак. ( Снова раскладывает
фотографии.) Потом он уже предлагал: "Давайте оформим
опекунство!" Все равно я уже и так его опекал. Он говорил, все
равно вы ухаживаете, никаких обязательств лишних. Ну а когда
уже ногу сломал, отвезли в Тринадцатую больницу, там же, где и
я лежал. Палату я не помню. Операцию ему делать не стали - по
возрасту. У него был перелом шейки бедра. Пошел за тортом и
упал. Знакомая к нему пришла какая-то. Перед ней, видать, решил
хвост распустить. Ну и увезли его на скорой. Год ведь еще не
прошел даже после смерти Елены Сергеевны. Мучился он недолго.
Месяца два-три всего. Уже перед тем, как его забрать, я
приехал, и меня поразило, что вид у него такой, можно сказать,
предсмертный. Я даже выразился тогда, что он уже одной ногой в
могиле. Привез его сюда. Периодически в туалет его водил. Мука
была жуткая: минут десять-пятнадцать добирались из комнаты.
Рукой я его подхвачу, но у него движения заторможены, страшная
боль же. Есть он стал мало, уже слипни были. Не мог сходить -
запоры, видимо. Надо было, наверно, клизму ставить. Не мог я
тоже ни пошевелить, ничего. Ну а потом мне сказали, и я пришел.
Рвотная масса, и он захлебнулся. Но когда пришел, уже убрали
все. Та самая глуховатая соседка по Дворянскому гнезду, для
которой он за тортом бегал. Она к нему в последнее время
зачастила. Хотела, видимо, квартиру. Видит, что уже все, и
прилипла ухаживать - из корыстных целей. По всему видно было.
Она в результате потом все белье забрала. У них много ведь
постельного белья было. Посуду всю, по-моему, забрала.
Председателем тогда был Юровский, кажется. А у них же не было
наследников. Шахеры-махеры какие-то, и квартиру он эту сделал
дочери своей, что ли. В-общем, воспользовался. ( Кричит
попугай, но уже протяжно, будто плачет.) Ой, нельзя, птичка моя
золотая! Нельзя! ( Берет фотографии и внимательно их
разглядывает.) Елену Сергеевну похоронили на Восточном
кладбище, а Анатолия Сергеевича - на Западном. Такая вот ирония
судьбы вышла. Мест не было, кажется. Людей тоже было немного:
те же самые, которые Елену Сергеевну хоронили, ну и Косорыловы.
Один автобус был всего. Текстильвшей... Тьфу ты!
Текстильшвейобувьторг выделил. Единственное, что они. А так
полностью все я. Памятник был со звездой, тогда же с крестом не
было. Пирамидка такая. Елене Сергеевне я срезал ножовкой звезду
и крест литой приделал. Литье. Дюралюминий. Неужели я ему не
переделал? Не помню. У Елены Сергеевны-то точно, я еще помню,
чтобы не открутили, надфиль сломал, забивал там, чтоб не сняли.
А он... Как же он со звездой-то остался? ( Молчит.) А здесь я
дерном обложил могилку-то. Посадил медуницы. Цветы нашел
какие-то. Он ведь тоже не виноват, что братом ее оказался. На
следующий год прибрал. На второй год подчистил, и все, больше
не ездил. А нет, еще, по-моему, был... Был... Ограду собирался
сделать, да так и не сделал. Уже лет семь прошло, или больше?
Сейчас ее, наверно, не найти... Она, наверно, запущена...
Некрашенная, и надписи уже все, наверно...
Слышны крики: "Хватит уже! Прекратите! Сколько можно?"
ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ берет фотографии и начинает их методично
рвать и разбрасывать клочки в стороны.
ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Вот тебе! На! Получай! Ну и что,
что брат? Ну и что с того? И у меня тоже сестра есть, и что? Я
же ничего? Я ведь тоже тогда за тортом пошел... Дай, думаю, ее
побалую, куплю ее любимый, чуть кисленький такой, "Молодость" -
называется. А в нашей булочной нет. Пошел через дорогу. И
поскользнулся. Резко так. Услышал хруст. И боль. Нога вся
словно подвернулась. И перелом - такой же. Все такое же! А я
ведь как раз перед этим вспоминал, как мы с Еленой Сергеевной
тогда спорили, можно или нет ходить по воде. Я ведь технарь, я
говорил "нет", а она "да". Она во всю эту чертовщину верила. Мы
сидели в лодке. Я рыбачил, точнее, только делал вид, я ведь не
мог даже сосредоточиться. Она была в белой тенниске с
завязками. Она была такая обтягивающая, такая, что я не мог
даже думать о рыбалке. Я только говорил: "Ну как же можно
ходить по воде, когда у нее такая низкая плотность? Как, Елена
Сергеевна, она вас удержит?" А она говорила: "Меня-то удержит,
а вот вас, Анатолий Сергеевич..." И смеялась, смеялась во все
горло... И был у нее такой чистый, звонкий смех - как у
девочки. И вот мы спорили, спорили, и вдруг вода начала
протекать, днище, видать, прохудилось, в прокат ведь я взял
