водой камней. Не хватало лишь шума тайги. Там, где Чинков ходил в
прославившие его маршруты, всегда была лиственничная тайга.
Чинков с трудом выбрался из тесного кукуля и раздул еще тлевший костер.
Под мешком у Чинкова лежал полушубок, он вытащил его и надел прямо на тело.
Монголов из палатки видел неподвижную фигуру у бледного света костра. Он
знал, что Чинков не заметит его, и долго смотрел на освещенное восходом
чугунное лицо главного инженера. Пожалуй, сейчас Монголов понял, за что
Чинков получил прозвище Будда. Но он не знал, что Будда в сей миг чувствует
себя полным сил, честолюбия и веры в успех, молодым человеком и что
громоздкое, расплывшееся за последние годы тело не мешает ему, что он
глубоко и ровно вдыхает дым костра, горький запах горящей на западе тундры,
запах сырости и слегка плесени - сложный и тонкий аромат Территории.
Пригревшись под полушубком, Чинков задремал. Он очнулся, когда
послышались шаги, и в следующий миг увидел у костра согнувшегося под
рюкзаком парня. Парень в упор рассматривал Чинкова. У того мелькнула сонная
еще мысль, видение, что это он сам и есть, что время вдруг вернулось и у
костра стоит горный инженер Чинков. Видение исчезло. Перед костром стоял
усталый парень, с лицом, опухшим от комаров.
- Вы Баклаков?
- Да.
- Садитесь, - Чинков окончательно стряхнул сон. Теперь уже он в упор
разглядывал Баклакова, скинувшего рюкзак. Лицо у Баклакова было некрасивое,
нос уточкой, лицо деревенского простяги-парня.
- Устали?
- Нормально, - с недоумением сказал Баклаков, Вопрос по экспедиционной
этике был неприличным.
- Что-либо интересное?
- Нормально, - повторил Баклаков. Как всегда после комариного дня, его
слегка лихорадило. Он хотел чая, хотел спать и сильно робел. За весну он
успел наслышаться всяких историй о новом главном инженере. Знаменитость!
- Что бы вы думали об одиночном маршруте дней на пятнадцать - двадцать?
- Можно сделать, - сказал Баклаков и снова не удержался. - Нормально.
- Нормально его выполнить невозможно. Маршрут по гранитным массивам, с
большим количеством образцов для анализа. К реке Ватап, через нее и далее в
Кетунгское нагорье. Пятьсот - шестьсот километров. Ориентировочно.
- Сделаю, - сказал Баклаков.
- Вы действительно уверены в себе?
- Уверен в себе. Нормально.
- Как вы думаете переправляться через Ватап?
- Не знаю. Надо посмотреть на реку, потом принимать решение.
- Кстати, что значит в переводе "Ватап"?
- Серая вода, - сказал Баклаков.
- Мне сказали, что у вас нет дисциплины. Медведи, какие-то глупые ножики.
- Это я так... - Баклаков покраснел.
- Да-да, - покивал головой Чинков. - Судя по всему, этот дальний маршрут
то, что вам надо. Не так ли?
- Если прикажут.
- Идите спать. Мы с товарищем Монголовым примем решение.
- Слушаюсь, - сказал Баклаков. За два северстроевских года он привык, что
с начальством не разговаривают, а отвечают на вопросы.
Баклаков отнес рюкзак в палатку, бросил на улице спальный мешок и, не
разделяясь, лег на него, закутал голову бязевым полотнищем палатки. В глазах
поплыла серая вода, катилось течение, и он заснул.
...Проснулся он оттого, что кто-то тянул его за сапог. Баклаков выпутал
голову и увидел сидящего на корточках Куценко.
- Илья Николаевич требует, - прошептал Куценко. Из палатки вышел
Монголов.
Чинков, похоже, так и не ложился спать.
- Владимир Михайлович! - окликнул он Монголова. Монголов, снимавший
свитер перед тем, как идти к реке умываться, повернулся. - Я согласен с
вашим решением отправить Баклакова в многодневную рекогносцировку, - громко
и весело сказал Чинков.
Монголов ничего не ответил. Взял полотенце, зубную щетку, пошел к реке.
Так же молча прошел обратно, мокрые волосы приглажены, вид свежий и
аккуратный. Чинков, в овчинном своем полушубке, сидел у костра как татарский
хан. Рядом переминался Бакланов.
- Сергей! Принеси карту Дамера. Вьючный ящик, четвертая папка, - приказал
Монголов.
- Я не понимаю, зачем этот цирк? - сухо спросил Монголов, когда Баклаков
ушел.
- Боялся, что вы будете возражать. Решил поставить вас перед фактом. Не
будете же вы ронять авторитет руководства перед юным специалистом. - Чинков
весело улыбался. Белые зубы, глаза - щелочки. Татарин!
- Вы могли просто приказать.
- Тогда бы я взял на себя ответственность. А мне сейчас не нужны ЧП.
Управлению не нужны ЧП, связанные с моей фамилией.
- Боитесь?
- Бог с вами, Владимир Михайлович. Оглянитесь. Вокруг вас "Северстрой". А
я Чинков. Таких, как я, здесь не судят.
- Я знаю.
- Я не вурдалак. Мне ни к чему бессмысленный риск. Особенно, если рискуют
люди, нужные мне.
- Зачем вам этот маршрут?
Чинков вовсе прикрыл глаза и с легким посапыванием стал шарить в карманах
брюк. Вытащил легкий пакетик. На желтой бумаге крафт тускло светился золотой
песок, Чинков пошевелил его пальцем.
- Смотрите, какая неравномерность, - ласково сказал он. - От мелких и
средних зерен до пылевидного.
- Откуда?
- Намыл в верховьях вашей реки. У Куценко, знаете, редкий нюх. Редчайший.
Обе пробы взял на сланцевой щетке.
- Он не взял на тех щетках касситерит?
- К сожалению. Я просматривал все шлихи до доводки. Такое ощущение, что в
ваших шурфах должно быть весовое золото, Владимир Михайлович. На речке Канай
его обнаружил в двух пробах Катинский. В верховьях - я.
- У меня хорошие промывальщики. Но проверять - ваше право.
- Зачем? - удивился Чинков. - Если я проверяю, то лишь себя.
- У меня хорошие промывальщики, - раздраженно повторил Монголов и пошел в
палатку.
Баклаков вернулся с картой Дамера. У костра снова сидел лишь один Чинков.
- Почему, Баклаков, вы не спросите меня, зачем я вас посылаю в Кетунг? -
не поднимая глаз, спросил Чинков.
- В "Северстрое" спрашивать начальство не принято, - тихо сказал
Баклаков.
- Если вы в таком возрасте будете ориентироваться на "принято" и "не
принято", вы уже неудачник. Меня интересует, существуют ли массивы,
нарисованные на карте, которую вы держите? Что они собой представляют?
Образцы. Предварительное описание. Может быть, в них есть рудные жиды.
- Понятно, - сказал Баклаков.
- Это не все. В нашей власти направить сюда тысячи рабочих, колонны
тракторов. Государство направит сюда караваны судов, флотилии самолетов,
Госбанк выделит миллионы, если мы найдем совпадение условий. Поняли?
- Так точно.
. - Вы прапорщик, что ли?
- Нет.
- Тогда почему это "так точно"?
- Не знаю. Вырвалось.
- Дайте карту. Что-то вы, Баклаков, не очень мне нравитесь. Угодливы вы,
что ли? Непохоже! Тогда какого черта вы боитесь меня?
3
Прораб Салахов с рабочим день за днем приближался к старой базе
Катинского. С большими металлическими лотками, лопатами на коротких ручках,
привьюченными поверх рюкзаков, они походили на старателей, вольных искателей
фарта. У рабочего, остроносого застенчивого мужичка, была громкая и
неудобная для произношения кличка - Бог Огня. Получил он ее за невероятное
умение разжигать костры в любое время и в любой обстановке.
В узких долинах зеленела осока, тонко пищали неизвестные птахи, грохотали
осыпи, сдвинутые бегом снежных баранов.
Через каждые три километра Салахов и Бог Огня брали пробу: с косы, со
сланцевой щетки, с борта долины. Бог Огня долго качал лоток, разбивал
скребком комья, выкидывал крупные камни и бережно доводил до кондиции перед
тем, как слить его в полотняный мешочек. Когда он доводил шлих, то улыбался
почти счастливо, хотя трудно представить себе счастливым человека с
распухшими от ледяной воды кистями, с согбенной над лотком спиной и
гарантированным на остаток дней ревматизмом. Слив шлих, Бог Огня в мгновение
ока находил карандашные прутики топлива, ложился спиной к ветру и откуда-то
из живота у него сразу начинал валить дым. Бог Огня откатывался в сторону -
и уже было бледное пламя крохотного костра, а у пламени примостились две
консервные банки для чая и в них закипала вода. Подходил Салахов. Бог Огня
подкидывал новые прутики, молча грел покрасневшие руки, затем мелкими
частыми глотками выпивал свою кружку и шел мыть новую пробу. Или, если не
требовалась его помощь, застывал у гаснущего костра, уставившись на угли.
Ночевали они в двухместной палатке, тесно прижавшись друг к другу. В
палатке было тепло от дыхания. Разговаривали очень мало.
К Салахову во сне, в отличие от ясного настроения дня, приходило низкое
полярное небо. Когда же ему во сне являлись сделанные в жизни ошибки, он
просыпался и долго смотрел на палаточный потолок. Если ошибки не уходили, он
перелезал через бесчувственное тело Бога Огня к выходу. Разжигал костер из
заготовленных на утро веточек и долго сидел - одинокий человек в светлой
тишине, окутавшей Заполярье. Среди молчания, нарушаемого лишь стуком
перекатываемых ручьем голышей, Салахов думал о жизни.
Жизнь Салахова, по кличке Сашка Цыган, делилась на три этапа. В первом
этапе была жизнь в Прикубанье: школа, армия, служба в десантных войсках.
После армии он вернулся домой и женился. Устроился шофером на консервный
завод. Валентина, его жена, хотела, чтобы все в доме вызывало зависть
соседей и еще, чтобы имелся достаток тайный, неизвестный соседям. Из-за
этого сержант-десантник Салахов связался с "левым" товаром, вывозимым с
завода. Получил восемь лет.
Он оказался среди профессиональных уголовников. Его несколько раз били
смертным боем, потому что он отказывался признавать установленные ими
порядки - выполнять норму за какого-нибудь блатнягу, отдавать пайку. Салахов
яростно защищался до тех пор, пока его не сбивали подлым ударом. Один раз он
даже плакал злой и скупой слезой в бараке, потому что в этот, в последний
раз его, уже полумертвого, били всерьез. Он представлял себе, как будет
сохнуть и медленно умирать. Все из-за жадности Валентины.
Но на сухом жилистом теле Салахова заживало, как на собаке. Обошлось и на
этот раз. Уголовники от него отступились. Два последних года он ходил
рабочим в полевые геологические партии. Там приобрел специальность
промывальщика и после освобождения устроился в геологическое управление.
Шоферы в Поселке зарабатывали дурные деньги, но Салахов суеверно считал, что
баранка не принесет ему счастья.
Так начался третий этап его жизни. Зимой он жил в общежитии, которое в
Поселке именовалось "барак-на-косе". Там зимовало все неженатое итээр
управления, все инженеры, техники и прорабы. Салахов странным образом
почувствовал себя легко и свободно среди веселых ребят. Никто и словом не
поминал ему прошлую жизнь. Для всех он был ровней, столь же добродетелен,
как и другие, не больше, но и не меньше. Салахов быстро понял, что для
парней, населявших семидесятикоечный барак, с сугробами по углам, главным в
жизни были не деньги, не жизненные удобства, даже не самолюбие. Они весело и
твердо подчинялись неписаному своду законов. Твоя ценность по тем законам
определялась, во-первых, умением жить в коллективе, шутить и сносить
бесцеремонные шутки. Еще главнее было твое умение работать, твоя ежечасная
готовность к работе. И еще главнее была твоя преданность вере в то, что {это
и есть единственно правильная жизнь} на земле. Будь предан и не дешеви.
Дешевку, приспособленчество в бараке {безошибочно} чувствовали.
Салахов истово принял неписаный кодекс. Ошибиться второй раз он не мог.
Жизнь как затяжной парашютный прыжок. В затяжном парашютном прыжке двух
ошибок подряд не бывает. Если ж случилось, то ты уже мертвый. Ты еще жив,
