Придерживаю ее одной рукой, лезу за ключами в карман, тычу ей:
- Держи, на, открывай.
Бесполезно. Как спит стоя.
Левой рукой обнимаю, ой, какое тело теплое, под курткой голая, зна-
чит; принимаюсь отпирать дверь. Потом, все так же обнимая, - загранич-
ным мылом пахнет - вволакиваю ее в квартиру, в коридорчик.
Однокомнатная. Там, прямо, кухня, слева комната большая, все раски-
дано и разбросано. Тахта широкая, заграничная. Подволок туда и уложил
ее.
Лежит на спине, раскинувшись. Не могу, нагнулся. Великолепная!
Джинсы модные, самые дорогие вроде, молодежные, с прорезями широкими,
как оборваны над коленками, а там... Белоснежное, блондинка же. И руку
всовываю в эту дырку, в ее брюки. Как бархат тело... Выше, выше. Ноги
прямо из-под мышек, что ли. Нужно... Нужно "молнию" расстегнуть впере-
ди! Она ж без трусиков, похоже.
Дергаю "молнию" вниз.
Рывком, как чертик, привскакивает и отбрасывает мою руку.
- Вы кто? Кто? - Не понимает кто, держится за "молнию". Какие ог-
ромные глазищи...
- Вася я. Василек, - улыбаюсь ей, задыхаясь. - Лежи, лежи так, ле-
жи. Я сейчас. Сразу. Я Василек. Лежи. Я Василек.
- Ва-си-лек?.. - Она отталкивает меня и садится, опустив ноги на
пол. Смотрит.
- А... Василий Васильевич, вас я знаю. Здрасьте. Вы с пятого этажа.
- Я... Здрасьте.
- Не помните меня? Я же Таня.
- Та-ня?..
- Прошлый год, помните, Ксения Антоновна, жена ваша, помните, помо-
гала нам? Мама моя болела, помните? Умерла мама. Помните?..
- Мама. Да... - Я нащупываю сбоку стул и, так же согнувшись, стара-
ясь, понятно, чтобы не выпрямиться, сажусь на стул. Ну и ну. - Тать-
яна, значит. Ладно... А где целый год была?
- В Голландии, Василь Васильич.
- В Гол-ландии? И чего тебя туда понесло, Татьяна?
- Меня... - Молчит. Отводит глаза.
Стоп. Да я ж ее знаю! Была такая еще закривленная, тощая и вредная
малявка. Это сколько ж тому назад?.. И тоже молчала, насупясь. Я еще,
обозлившись, разъяснял ей, будто я папаша, что, когда в лифт входишь,
- вас что, в школе не учат? - старших надо пропускать. И вообще. Да-а.
У женщин это бывает. Но как они появились, уйма, красавицы длинноногие
пацанки!.. Или у них мини до... Конкурсы сплошь, "Мисс Россия". Раньше
куда ни посмотришь, все кургузые вроде, и ножки как у рояля. Ментали-
тет. А может, с солидностью эти тоже понизятся? Вон Ксения моя хороше-
го была роста. Да что говорить...
- Ты чего, чего? Ты плачешь?! Таня, Танюша, ну извини меня. Я... Я
ничего плохого... Ну чего ты плачешь, Таня? Извини. Фу-ты... Не плачь,
слушай!..
Плачет. Пригнулась совсем, плечи дрожат, лицо в ладонях.
- Танечка, да успокойся, - говорю, - Танечка, не надо, слушай, ус-
покойся...
Встал. Что делать?.. Глажу так осторожно по голове, точно младенца.
Что делать...
А она руки протянула, и сел я рядом, близко, ткнулась мне в грудь и
плачет. И тенниска, чувствую, на груди у меня намокает. В общем, иди-
от.
- Ксенюшка, - говорю я, когда пришла моя с работы домой. Мы уже
отужинали, сидим за столом, она в халате, и я предлагаю - что надо бы
сироту удочерить. Как-то... Чтоб, в общем, ну по-человечески, не
по-голландски.
Это ж как оно, по-голландски?! Заключили контракт, фирма, пригласи-
ли пожить в семье сироту. От нас, отсюда. Хозяйка бесплодная, и хозя-
ин, по их согласию, живет с контрактницей. А ей двадцать с половиной
тысяч долларов! Беременна, угождают хозяйка с хозяином, ухаживают. Ре-
бенка родила, записали голландцем счастливые хозяева, и контракт за-
кончен, сироту отправляют домой. Это как?!
- Перевяжешь палец? - вместо ответа просит Ксения, и я совершаю наш
вечерний обряд: делаю компресс на палец. Я считаю, что она просто руку
перетрудила, а не артроз это.
Потом она достает Библию, приобрела ее недавно, листает, наклонив-
шись, поправляет очки, ворот халата сзади у нее приподнимается, лицо
сморщилось, челка редкая на лоб, и мне моя Ксеня с челкой вдруг напо-
минает черепаху.
- "А Сара, жена Аврама, - начинает Ксеня вслух читать, - не рожала
ему. И была у нее рабыня, египтянка, - читает Ксеня, - имя ее Агарь. И
сказала Сара Авраму: "Вот не дает мне Господь рожать. Войди же к моей
рабыне - может, родится от нее". И услышал Аврам речь Сары... И он во-
шел к Агарь, и она понесла".
- Да остановись ты! - перебиваю ее. - Понимаю, не хочешь. Ох ты
ханжа.
Совсем уже поздно вечером я все сидел в кресле, бросив на пол газе-
ту, в своей комнате, спим мы отдельно, две наши комнаты смежные. Ду-
мал. Ксения наконец перестала скрипеть пружинами у себя, ворочаться.
Но за окном неспокойно. То голоса пьяные, то собаки хрипло залают
наперебой, как в деревне, а то сверлящие вдруг звуки во всю мощь. Буд-
то он взорвался, охранный этот сигнал, или как он там называется, чтоб
машину не увели, у меня-то нет машины. Нет. А внизу у домов уже сплошь
машины... Машины и машины. И этот проклятый звук никак не затихает,
бесконечно. Вопит. И - прерывается.
Тишина. Ох, тишина... Но теперь почему-то, когда утих, этот звук
напоминает такое сверлящее тарахтенье игрушки в детстве. Она китайской
называлась, как и мячики бумажные на резинке и "уйди-уйди", что прода-
вали в праздники на углу. А короткую палочку надо было вертеть, вер-
теть, вертеть, на ней нитка, и на нитке вот это. Тарахтело громко,
долго. Я думал о Тане.
В общем-то, у каждого поколения свои потрясения. И даже в самых че-
пуховейших, любых мелочах... И с самого детства. Даже припомнились
сгинувшие давно наши лифчики "девчачьи" с резинками, их ненавидел я, и
к ним надо было пристегивать вовсе не дамские, понятно, а мои зашто-
панные чулочки в рубчик.
Я сидел в кресле, оно казалось твердым теперь, как стул, и вроде
возле двери. Сбоку тоже, только пустые стулья вдоль стены. Один я еще
сижу. А они все толпятся, народу вдруг полно, у длинного стола, чтобы
их записали. За столом двое служащих записывают. Нам всем, одногодкам,
надо обязательно отрубить сейчас палец на правой руке. "Проснись! - я
прошу. - Ну проснись!" Но не помогает.
Первым с левого края у стола Вадька, мой бывший однокурсник, кото-
рый прошлой зимой умер. Я вижу, как нагибается он, вытягивает, кладет
на стол руку и стонет, вскрикивая. Служащий то ли рубит, то ли режет
ему палец. И второй служащий, напротив меня, вытаскивает клинковый,
ножевой штык. И все уже сгрудились тут, интересно им... А я больше не
вижу, встаю тихонько, и, единственный, я выскальзываю в дверь, пряча в
левом кулаке мой правый, еще не отрубленный палец.
- Если тебе мертвецы, - говорит мне утром Ксения, - бредятся во
сне, скверно. Но хуже, что тебе, по-моему, приснился военкомат.
Тон у нее независимый сегодня, очки посверкивают, на меня не смот-
рит. Она - с самого утра! - уже причесалась давно, и не в халате, а в
американских джинсах, зад выпирает, и в белой футболке сиськи ее тор-
чат.
- Объявляли уже по радио, - говорит Ксения, - из запаса будут при-
зывать офицеров и - туда, похоже. А ты ж офицер? Да, ты офицер.
И, накрасив неприступно губы, надела модный, не надеванный еще ни
разу плащик, вильнула хвостом и унеслась. На работу. Гордая вдруг...
"Не спешить, только без паники. Только без паники. Не торопись, -
говорю я себе. - Не торопись".
Медленно, сознательно не торопясь, надеваю брюки вместо тренировок
и кроссовки. Поверх майки медленно надеваю куртку. У меня это давний
принцип. Прочел когда-то, не помню где, но усвоил, как родное: никогда
и никуда нельзя опоздать. Беды, они ведь найдут всегда. И потому не
спеши никуда. А счастье - это ведь случай.
Выхожу из квартиры, еду вниз на лифте за газетами. Может, напечата-
ли о призыве. Обычно в газетах, ясно, проглядываю я не все, о проис-
шествиях больше, спортивное. Мог не заметить ничего.
Газет в ящике почему-то не было. Лежала только узкая бумажная по-
лоска.
Свет в подъезде не горел, темно. Я вышел из подъезда прочесть. Там
было напечатано очень четко: "Нет, Андрюша, все будет хорошо".
Я держал в руках бумажку, перечитал еще раз об Андрюше, кому будет
хорошо. Ящики перепутали.
Мимо прошел в подъезд высокого роста человек в измаранном халате,
на ходу натягивая брезентовые рукавицы. На голове у него была иност-
ранная зеленого ядовитого цвета шапочка с длинным козырьком. Он кивнул
мне слегка, я ответил.
Только это был, понятно, не Андрюша, мне неизвестный, а наш уборщик
мусоропровода. Единственный, кого запомнил четко из тех, кто вступает
молча в лифт и - "вам на какой?" - потом исчезает так же молча в нашей
башне. Это ж не маленький домик, где жил я когда-то.
Я все вертел в руках "Андрюшу", не понимая, и заподозрил вдруг неч-
то в конце концов. Вошел в подъезд, поехал на восьмой.
- Кто?.. - мне ответил наконец на звонки сонный-сонный голос.
- Я. Андрюша, - сказал я бодрым молодым баритоном. - Открой, Танеч-
ка.
- Какой Андрюша? Не сюда! Отваливай! - и зашлепали от двери ее
длинные, босые, дивные ее ножки.
Ну, что ж, надо было начинать активно - только опять-таки не спеша!
- кое-что предпринимать.
В нашем дворе укромный был закуток в высоких кустах, и еще прикры-
вали это место деревья. Здесь я встал и закрыл глаза, тренируясь.
Пальцем правой руки было необходимо ни за что не дотронуться до но-
са. То же самое с указательным пальцем левой руки. Почему-то это было
не просто, пальцы сами собой тянулись к носу.
Кроме того, вытянув обе руки, надо было растопырить дрожащие - но
только обязательно дрожащие! - все свои десять пальцев. За восемнад-
цать лет после института и военной кафедры от любых лейтенантских сбо-
ров я - или на бюллетене у невропатолога, или в командировке дальней,
естественно.
Когда я приоткрыл глаза, две бабули, одна простоволосая, другая в
берете, замершие перед моими кустами, сразу дернулись в стороны, отво-
рачиваясь, словно никогда они не подглядывали!.. Почему я не потрени-
ровался дома, самому непонятно.
Я шел по проспекту, сдерживая шаг. Солнце так светило, и все было
ярко. Шли люди, одетые ярко, и пестрые-пестрые витринки палаток, и
блестели зеркальные стекла нового банка. А мне очень хотелось бежать.
Скорей. Я сдерживал шаг, даже на секунду прижмурил глаза. И наткнулся.
Перегораживая тротуар наискосок, как змея, тянулась толпа. Они сто-
яли в затылок друг другу, но как-то не везде, растрепанно. И еще: тол-
па была серая, разве что с прокладками цветными, то куртка была оран-
жевая или шаровары китайские с лампасами. Вся змея дергалась, пересту-
пая, влево, только очень медленно.
Вообще-то у каждого, ну пусть не у самых молодых, сохранилось, не
важно сколько лет прошло: коли дают, стань в затылок. Но я ведь не
мог, я очень спешил, надо было обойти. А прямо передо мной был большой
затылок крепкого старика. Он стоял к толпе лицом, ко мне затылком. Ру-
ководил или следил?.. Соблюдал порядок?
Прямые седоватые волосы его были как подрублены топором. Явно, доч-
ка или, скорее, внучка ровняли сзади садовыми, что ли, ножницами, и
это было похоже на короткую стрижку ударниц с фотографий тридцатых го-
дов.
Я шарахнулся от него левее, чуть не сбив очень радостных пацанов,
они шныряли, меняя что-то в толпе. Что - я не понял.
- Ух ты да ух ты! - навстречу мне вдоль толпы, ликуя, плясала баб-
ка, хлопая в ладоши и притопывая, и даже пыталась кружиться, кружить-
ся.
- Ну, чокнутая. - Я попятился.
- Нет, - ответил мне сзади голос. - Если верблюда качает буря, коз-
ла ищи уже в воздухе.
- Что?.. - я обернулся.
Какой-то человек с рыжеватенькими щетинками-усами мне улыбался.
- Это пословица, - кивнул он. - Только казахская.
Может быть, оттого, что нацелился я в поликлинику и так боялся
растренироваться, соображал я туго. Как будто всерьез я нервный.
А толпа передо мной уже разбредалась с досадой, и танцорка прекра-
