смотрели из будочки: в доме по комнате за открытым окном ходят удиви-
тельные голые женщины.
Вот так впервые взволновались в будочке их крохотные прежде уды,
напряглись в отчаянье, поднялись и застыли. И так стояли они шеренгой
в будочке, гололобые, голопузые, нацелясь в необыкновенных длинноволо-
сых красавиц.
Ясно?! При этом не верьте вы поклепам на взрослых низкорослых лю-
дей. Ибо они еще могут вам дать сто очков вперед!
- Это по личному, Дмитрий Егорыч, разнообразному опыту.
Уже наступил вечер, ушел наконец Саморуков, не доиграв второй пар-
тии. Он осторожно вышел в коридор.
Горела лампочка на дежурном столике, стояли в деревянной подставке
пробирки, лежала большая раскрытая тетрадь, но дежурной сестры не бы-
ло. Справа, из ближнего холла, был слышен телевизор, его, наверно, ря-
дами, кругами обсели на стульях калеки.
Палаты - все двери настежь, - мимо которых он проходил, были (мо-
жет, из-за телевизора?..) полупустые. Лишь изредка, укутанные с голо-
вой, на хирургических кроватях темнели фигуры.
Навстречу, опираясь на две палки, медленно передвигался, с трудом
переставляя ноги, человек в пижаме. Этот парень-"афганец" после давней
операции тренировался каждый вечер, и теперь, проходя мимо "афганца",
он почувствовал, как скользнули, ножом резанули по лицу ненавидящие
глаза.
Он толкнул дверь на лестничную площадку черного хода. Там не было
никого.
* * *
Он снял больничную пижаму, под ней была шерстяная кофта и нормаль-
ная ковбойка, быстро стащил пижамные штаны, еще в палате надел под них
брюки, запихнул все больничное в целлофановый пакет и пошел вниз по
лестнице.
На улице было хорошо, так хорошо! - прохладно после чертова запаха
больничных коридоров. Пахли листья, вечер был светлый, но уже уходили
рядами слабо горящие фонари.
Странный был разговор с Антошкой, которому, как обычно, звонил днем
в контору. Антошка просил, чтобы сам заглянул к нему в офис, где за-
держится допоздна, прийти в больницу не сможет. "Что-нибудь с "Надеж-
дой", да? Или о Ваве?.." Но Антошка погмыкивал неопределенно.
Идти быстрей не хотелось, ничего плохого не хотелось. Шел бы, как
все, неизвестно куда, среди всех этих нормальных людей.
Машины мчались, мчались по проспекту, он теперь уж стоял, чтоб пе-
рейти, ждал зеленый свет. Подходило все больше народу, еще больше, а
машины мчались без конца.
Рядом, слева, только теперь заметил, стояла высокая, худая старуха,
щурилась от бензиновой вони. Она была чем-то похожа на тещу Марью Са-
вельевну, разве что эта в перевязанных ниткой очках. Манюня была ведь
довольно покладистой и такой неразговорчивой женщиной, если б Вава бы-
ла в нее.
- Вам помочь перейти? - спросил он. - Зеленый свет. - Он подставил
локоть, понял, что она еле видит. - Держите под руку! - и почувство-
вал, как сжались судорожно ее пальцы, она уцепилась за него.
Он думал идти осторожно и не быстро, но теперь казалось, что это не
он, а сама старуха тащит его через широченный проспект. Может, оттого,
что высокая, костлявые и жесткие у нее руки, а он такой маленький,
совсем он маленький возле нее.
Но вот, слава Богу, красный свет, середина проспекта, они застряли
рядом со всеми остановившимися людьми.
И влево рванулись машины, и, ополоумев, рванулась старуха (или это
кто?), потащила, дергая его изо всех сил вперед. Еще секунда - бешеное
колесо проехало бы по его ногам.
Он отскочил, вырывая отчаянно из ее пальцев свой локоть, старуха
шатнулась от толчка и упала.
Дико завизжали тормоза.
- Задавил!.. Господи, задавил! Задавил!
Толпа надвигалась, она сжимала справа, слева, со всех сторон, и
пробирались сквозь нее вперед любопытные, а он спиной вываливался на-
зад, стараясь, чтоб незаметно, но все быстрее, быстрее.
- С ней кто-то был? Был с ней кто-нибудь, а?..
Зеленый свет. Он шел быстро назад через проспект, опять на ту сто-
рону, тротуар все ближе, сдерживаясь, чтобы не побежать.
Завыла за спиной сирена "скорой". Он оглянулся и сразу завернул за
угол дома.
Он шел по какому-то переулку вниз. Сворачивал, снова сворачивал.
Наконец начал подниматься куда-то вбок, вверх. Стало отчего-то опять
много людей. Навстречу шли, кто-то перегнал. Мальчишка вдруг выскочил
из ворот, наскочил на него.
Тихого места не было, хотя совсем стемнело. Ноги больше не шли.
Сесть. Надо сесть.
За что?! Колесо прошло в сантиметре, даже меньше от его сандалет.
Проклятая. Костлявая...
Маленький сквер. Скамейки. Но всюду сидят.
Он пошел наискось. Вот свободная, почти в кустах. Положил рядом па-
кет с больничным барахлом. Синяк, наверное, на левой руке над сгибом,
куда вцепилась (какая сила была невозможная!).
Надо уходить. Не к Антошке, к себе. Скорее...
Он все гладил правой ладонью то место на левой руке.
Когда добрался до больничных ворот, они были замкнуты на ночь на
цепь. Он двинулся вдоль решетчатой ограды к боковым воротам. Он шел,
шел вдоль решетки. Боковые ворота, он дергал их, были заперты.
Теперь он шел медленно, очень медленно и смотрел вниз: может, под-
копано где-то, кто-нибудь пролезал ведь под оградой... Фонари светили
бледно, очень редкие.
Вон, скорее всего. Он раздвинул мятый бурьян, нагнулся. Наверное,
это был собачий лаз, такой узкий и маленький.
Тогда он стал на колени, прикинул, лег на живот. Совсем вжался в
землю, как небольшая, наверное, эта собака, просунул голову, толкнул
вперед целлофановый пакет и пополз.
Концы решетки врезались ему в спину, он осторожней, извиваясь, под-
винулся вперед, разгребая, как собака, землю. Не сдавайся... Не сда-
ваться? Нельзя сдаваться.
И отполз назад. За что?.. Никто не поможет. Не сдавайся. Не сда-
ваться, слышишь!..
Снова по-собачьи пополз вперед.
Весь ободранный спереди и сзади, словно концы решеток полосами из-
резали ему спину, он ткнулся, задыхаясь, лицом в развороченную, с су-
хими комками землю. Наконец подтянулся с трудом на локтях, высвобождая
из-под решетки ноги. Он лежал теперь в больничном дворе на боку, сог-
нув ноги в коленях, ждал, когда успокоится грохот в голове, в ушах, в
груди, разрывающий сердце.
Потом вытащил из пакета больничное под тусклым фонарем: штаны и пи-
жамную куртку. Надо переодеваться. Штаны и куртка были полосатые, он
впервые подумал об этом, скривившись, - словно на концлагерных сним-
ках. Вдалеке мелькнул и ударял все ярче, приближаясь, фонарик, силь-
ный, как прожектор. Но он уже был одет в больничное. Человек в десант-
но-пятнистой форме - луч фонарика то описывал круги, а то утыкался в
землю - шел, немного покачиваясь, к нему. Пьяный, что ли?.. Сторож?
Охранник?
И, стискивая зубы, встал, выпрямился, чтобы не сидеть бессильным на
земле.
Человек - от него действительно попахивало водкой - осмотрел его,
подойдя чуть не вплотную, поводя снизу вверх лучом.
- Значит, выздоровел. Из терапевтического? В самоволку ходил? - Го-
лос, странно, был не молодой, а старческий. - Да не дрожи ты, малый,
это я у сына форму взял, чтоб сподручней, - хихикнув, объяснил, как
своему, сторож. - Ну что, кинул палку Марухе, а? Иди, иди, не заблу-
дись. - И посветил фонарем. - Вон терапевтический.
Он долго стоял у стены чужого корпуса, слушал, как уходит, что-то
бормоча, сторож.
Потом, держась за стену, - только б не упасть, - перебирая руками,
завернул к себе, в ортопедическое, в хирургию.
* * *
Почему ж теперь он знал точно, что умирает?
Не боль в ногах, ее можно терпеть, еще терпеть, а от непонятного
забытья.
Он выныривал оттуда, но на минуты только, и проваливался. Слишком,
оказывается, долго не приходит он в себя после наркоза, после опера-
ции.
Когда открывал глаза, то видел врачей. Они стояли, наклонясь, двое.
Нет, Саморукова больше не было. Эти стояли, хирурги.
Один был Дмитриев, другой - Егоров. Но почему Дмитриев был такой
сутуловатый, неопределенных лет и такой же гладко-седой, с таким же
пробором?.. А у Егорова были большие и даже теперь как будто ироничные
черные глаза?
Однажды - вечером это, ночью? - он увидел, как нянечка, врачи ее
звали Анусей, пыталась снять его боль. Она-то думала, что он спит.
Она отвернула его одеяло и, нагнувшись, шепча непонятное (по-та-
тарски, что ли), едва не касаясь ладонью, водила в воздухе вдоль обвя-
занных, забинтованных его ног. Доходила до пальцев, там, где под бин-
тами пальцы, и отбрасывала что-то в сторону, прочь, отмахивала ладонью
изо всех сил. Что отмахивала...
Не проходило забытье.
То музыка была далеко какая-то, то сны вроде, люди были, но не за-
поминалось.
Зато так четко вдруг пришло, как в воскресенье вечером, никаких
врачей в отделении, понятно, не было, он на Антошкиной машине с Антош-
кой перед самой операцией ездил к себе домой.
Вава к нему ни разу не приходила. С того дня, первого, как звонил
из больницы и все объяснил, телефон у нее не отвечал. Или вдруг трубку
вечерами брал курский "братец", но после "але" молча слушал и на по-
луслове отключался молча. Антошка сказал, что, когда он сам звонил,
было то же.
Машину Антошка остановил, не доезжая до дома. Бабки в платочках,
вечные как будто, сидели на своих лавочках у третьего подъезда, у вто-
рого, и, как говорил Антошка, пока дойдешь до своего, до первого, хоть
какая будет информация. Да и ставить машину под своими окнами было ни
к чему.
Все бабки смолкли сразу, уставились, прищурясь, но не на Антошку,
на него.
- Добрый вечер, - он кивал в сторону бабок, хотя лиц не различал.
- А-а, здравствуй, здравствуй. Что, на девятый день идете? Это они
Савельевну помянуть. - Бабки переглядывались.
"Умерла уже Манюня", - понял он.
Но у своего первого подъезда сидела одна только Анисья, опираясь на
палку, и жену его она чего-то давно не видела.
- Там живет какой-то, - шепотом сказала Анисья. - Мужчина ходит,
очки на носу толстые.
Они поглядели на окна, свет там не горел.
Он вынул из кармана ключи от квартиры и первым, за ним Антошка, во-
шел в подъезд.
Его ключ к дверному замку не подходил: замок явно был другой, заме-
ненный.
Совсем непонятно было: если это действительно девятый день с тех
пор, как Манюня умерла...
Он лежит на спине на кровати, приподнятой на винтах, боль не зати-
хала. Антошка намекал, что это никакой не "двоюродный братец", да и у
самого тоже ведь давно закрадывалось, но только где она, Вава?..
Он закрывал от боли глаза, и лезла в голову газетная статья ка-
кая-то о людоеде, который поедал потом своих любовниц.
Теперь он видел ясно застеленную чем-то белоснежным, а уже в пыли
кровать со спинками, огороженную, как в музее, тонкой лентой, и лежали
бумажные цветы на подушке.
Но ведь такое видел он наяву! - в квартире своего знакомого: все
было в память умершей любимой жены. Правда, знакомый этот скоро тоже
умер.
Любимой... Настоящее, самое настоящее у него, что он давно понял,
было - у многих было такое?! Ну и что! - только в девятнадцать лет.
Когда была Лена. Осенью, никого нет, а еще светло, листья всюду сухие
и рядом тоже, на скамейке. Но не холодно совсем.
И проходит мимо человек с велосипедом, ведет его за руль, листья
хрустят, колеса кажутся слишком большими, если сидишь на невысокой са-
довой скамейке и смотришь, когда уж он пройдет мимо.
Болят ноги. До чего... Все-таки до чего болят. Но надо терпеть.
"Надо потерпеть, - рассуждает с кем-то теоретик Саморуков (этот еще
откуда выполз?), - пациенты нуждаются иногда в физической боли, чтобы
отвлечься от всяких мук совести".
Стоп!.. Под тумбочкой на балконе действительно что-то сидит. Не там
ли динамик Саморукова? Копошится что-то и даже скребется, трепыхается
иногда. Бред... Все бред. Сдают нервы.
