Он отводит от меня глаза.
- Терпенье надо, - бормочет он. Я ему явно неприятен почему-то. -
Терпение, - повторяет он.
И слышу смех. Над кем?..
Смотрю: у окна на столе лежит кошка кверху брюхом, закрывается ла-
пой от света. Наверное, это кот спит, такой он сытый, довольный, ему
все равно, что рядом шумят, он отдыхает.
Все с охотой смеются, и мой - тоже, в берете.
- Еще и выпил, конечно. Конечно! А потом закусил!
У меня нет левого глаза. После той операции, последней, в январе,
он мертвый.
Но так бывает с культей руки или ноги: нервные окончания все равно
реагируют, и потому ты чувствуешь свою руку или чувствуешь ногу.
У меня - интересно - это как-то по-другому, когда я закрываю правый
глаз: я в и ж у.
Но если попробовать описать, то получится вот что: все время идет
там цветной фон, вроде бы стальной, отливающий голубым, и на нем раз-
ные фигуры, они не повторяются и возникают быстро.
То квадратики синие или красные возникают, то треугольники, а то
вроде бы силуэты. Правда, смутно. И вдруг (это всегда вдруг!) вспышки
света.
Тогда обязательно кажется, что вот-вот сквозь фон начнет проступать
реальное!
Ждешь. Однако пока не возникало.
Хотя иногда это похоже как бы на красное дерево. Что гораздо ближе.
Потому что действительно есть красное дерево, я знаю, оно называется
скумпия.
Оттого что мне все про все осточертело, чертов наш быт, наша черто-
ва "пропасть", "развал", "кризис", проклятое мое однообразие, вот это
вот интересно. И очень хочется еще раз начать новую, какую-то совсем
новую жизнь. Может, еще один, последний раз. Если веры и надежды нет,
осталась одна любовь.
Но как я теперь могу - я! я! - начать новую жизнь?! Да, может, и
она меня давно не помнит. Она, может, и хотела только, чтобы как отец
я пожалел ее!.. Или, может, наоборот? - пропустил я свое счастье.
Пропустил?.. Мелькает все мгновенно, но ничего никогда не поздно!
Слышите, никогда не поздно! Вон и на стенке мелом написано вечное:
"Ряба + Филатова = любовь. Р + Ф = дети".
Надо только быть твердым. Во всем! Надо не поддаваться, не подда-
ваться до конца!.. Тогда мы выдержим все.
А еще - о людях. Что нам дано знать?! Ну, например, во сне вдруг
появляются как будто очень знакомые люди, с кем-то связанные или с
чем-то связанные очень близко. И хотя ты почему-то знаешь, что их в
реальности нет, - они знакомы.
А это просто люди из прежних снов. Вон оборачивается к тебе во сне
огромный, нос картошкой, темноволосый (шел равнодушно мимо!), оборачи-
вается: "Валя!" - и обнимает крепко и тебя целует в губы. "Валя, я
ведь Леня!"
И ты его, родного, тоже целуешь крепко, покорно: да, действительно,
это Леня. Это Леня! Мой Леня! Только кто это такой?
1991
Человек из-под стола
Время от времени ножки у стола до того расшатываются, что Вава в
ярости требует, чтобы сделал сейчас же. Тогда он надевает очки, старый
берет, расстилает под столом отжившую клеенку. В руках у него большие
пассатижи.
Он лежит под столом на спине, как под автомобилем, и, сопя, подтя-
гивает у четырех ножек гайки. Приподымается, напружиниваясь, согнув
колени, - стол высокий, оттого не дотягиваются руки.
Скатерть на столе старомодная, тещина, почти до пола, он весь укрыт
под столом. Еще секунды он лежит на спине не двигаясь, отдыхая, прихо-
дит в голову одно и то же.
Ведь из нашей собственной жизни остается в памяти и не самое важ-
ное, но навсегда. Вот ему, наверное, было четыре года. Он под роди-
тельской кроватью с пикейным, почти до пола покрывалом и вспарывает
штопором резиновую кошку. А она все пищит... Она рвется, вырывается из
рук и пищит! Но его никто не видит, кровать высокая, это его дом.
Однако Вава дергает, тащит за ногу: снова приехал ее двоюродный
брат из Курска (ну каждый год приезжает), надо кормить, она и так отп-
росилась на работе.
Он и прежде ее братца не слишком жаловал (а чего ездит? Командиров-
ки? Гостиница есть), хорошо бы век его не видеть. Вот стоит вытирает
полотенцем пальцы осторожно в дверях ванной и пытается заискивающе
улыбаться. За толстыми очками помаргивают его кроткие белесовато-голу-
боватые глаза. И сам он такой лысеющий, мешковатый, в стареньком кос-
тюме с галстучком, хотя (странно) молодой вроде бы человек, лет трид-
цати пяти.
О чем с ним разговаривать, непонятно. Как всегда. К тому же Вава,
не допив чай, убегает на работу тут же, и двоюродный брат опять запи-
рается надолго в ванной, а он (будь вы прокляты) остается "на вахте".
Теще восемьдесят два года, и хотя она днем помногу спит, надо еже-
минутно быть начеку, они с Вавой по очереди приглядывают за ней, и от-
пуск сейчас именно у него, "без содержания".
Он медленно обходит, прежде чем спрятать пассатижи, квартиру. Ему
кажется, нет, он в самом деле видел вчера, как шмыгнула громадная бе-
лая мышь. Только почему светлая?! То ли в стиральном порошке вываля-
лась, то ли в муке (брр-рр) из Вавиных запасов, или лабораторная, сбе-
жавшая откуда-то, а значит, зараженная она!
До чего это все противно... Для чистоплотного да и вообще аккурат-
ного человека! Здорового, не идиота, сильного (разве двоюродный хлюпик
сумел бы потренироваться на турнике за домом, как он?).
Он стоит перед тещиной дверью, которая слегка приоткрыта, и сжимает
пассатижи.
Марья Савельевна, "Манюня", "Юня" (как ее называла давно уже помер-
шая подружка ее Сима), а в общем, Савельевна, огромная старуха с верб-
люжьим лицом, которую он (смогла бы одна Вава?) столько поднимал, ук-
ладывал, переворачивал. "Миниатюрный", видите ли, "мужичок"... И такое
подслушал однажды. Гады. А не меньше Высоцкого, ни на пол-, ни даже на
четверть сантиметра, - у того было - знают все! - сто семьдесят, а кто
б посмел назвать Высоцкого "миниатюрным мужичком", а?
Однако у кого угодно, у любого ангела может кончиться терпение. Он
бесшумно приотворяет дверь пошире, пряча за спину пассатижи.
Манюня, вытянутая во весь рост под одеялом, запрокинув серое, с
торчащим горбатым носом лицо с распахнутым беззубым ртом, не шевелит-
ся. Ни звука, ни дыхания... Глаза полуоткрыты.
Он не может сделать шаг, а она медленно вдруг поворачивает к нему с
подушки лицо, костистое, как у мертвеца, она глядит на его руку, в ко-
торой пассатижи.
- Фуух. - Он отступает назад. - Мышь, - говорит он. - Тут, понима-
ешь, мышь.
В общем... Он стоит уже в своей комнате, захлопнув двери.
Почему окно в доме напротив заставлено кирпичами сплошь, будто за-
делано кирпичной кладкой?.. Только оставлена дыра, как амбразура для
пулемета. Разве бывает так при нормальном ремонте? А почему лифт ходит
(слава Богу, мы на первом этаже) сам собой иногда, без людей, как го-
ворят соседи, останавливаясь на каждой лестничной площадке. И опять
ходит...
А вон, похоже, звонок в квартиру не в порядке, потому что во вход-
ную дверь стучат.
Высоченный парень с полуопущенными почему-то штанами стоит перед
отпертой дверью и смотрит на него, как на близкого друга.
- Выручай, - говорит просительно. - Бумажку. Дай бумажку.
Понятно, человек здорово выпил, но не сразу понятно, что собирается
явно присесть под дверью по большой нужде.
В одну секунду, трясясь от ярости, он поворачивает засранца спиной
и выталкивает во двор из подъезда в кусты, в палисадник, за дерево,
едва не падая вместе с ним.
- Горилла, - говорит он ему, - мы же люди! Лю-ди! Мы тут живем, ты
хоть здесь присядь, горилла.
Потом "горилла" все торчал под окном, укоряя:
- Пожарник ты!.. Бумажки пожалел, бумажки... Недомерок! Недоделок!
Но хлынул дождь. Прямые и сверкающие, словно из тяжеленного стекла,
струи; и, сгибаясь пополам, закрывая обеими руками голову, рванул и
исчез горилла. А за окном...
В левой половине сплошной стеной яростно хлестал отвесный ливень, а
в правой, точно отрезанная, отделенная вертикальной чертой, была тиши-
на. Какая была тишина... Покой, прозрачность, ни единой капли, ни ше-
веленья... Не вздрагивали листья, стояли прямо деревца, застыли кусты.
Граница дождя. Тут ему по телефону позвонил Антошка.
* * *
- Удалось! - заорал в ухо Антошка, школьный когдатошний соученик, а
ныне толстый, бородатый боров Антон Владимирович, важный чин в акцио-
нерном обществе "Надежда". - Мы застраховали твою жизнь, слышь? Пока в
три миллиона единовременно! Понял?! И все расходы оплачиваем. Все! А в
случае... В общем, в случае, так сказать, инвалидности есть обязатель-
ство: пенсия от нас. Я тут близко, я счас заскочу! Виталь, давай!
Аккуратная сумка была приготовлена заранее, очень давно. С самым
необходимым барахлом. Спасибо, Антошка.
В углу, между шкафом и стеной, заставленном книгами, он снял лежа-
щие сверху пачки газет и осторожно, за ремень, вытащил из пустоты, как
из колодца, сумку. Без суеты.
Курский "братец" все еще не показывался из ванной. Тогда, оставив
сумку в коридоре на табурете, он просунул голову в дверь к Манюне.
Старуха в сером халате поверх ночной рубашки сидела боком (а когда
сидела, то почему-то казалась еще длиннее) на кровати и тихонько гла-
дила обрывком газеты одеяло.
- Что, Юня, - спросил он ласково, - ты складываешь одеяло?
- Ищу, - кивнула она, не оборачиваясь, - помоги, начало и конец.
Он уложил ее снова, укрыл, успокаивая, и даже объявил, что сейчас и
не день вовсе, а глухая ночь, и она, посмотрев на него помаргивая и
поверив, закрыла наконец глаза.
Он подергал запертую дверь ванной.
- Сейчас, - умоляюще откликнулся курский "братец". - Я скоро! Я
сейчас...
Но во входную дверь уже звонил благодетель наш "Надежда"-Антоша, а
этот никогда не любил ждать.
- Понимаешь, - с ходу начал он объяснять, отворяя "Надежде"-Антоше,
только там не Антоша, а незнакомая (вроде из третьего подъезда) замух-
рышка в платке спросила глоток воды, надо было запить лекарство. Ле-
карство? Это ладно.
Он принес ей из кухни чашку с водой. В прихожей стояли теперь семь
или восемь женщин кружком и напевали, хлопая в ладоши. В середине
кружка молодая, присев на корточки, перепеленывала младенца, орущего
на полу.
"Понятно. Такой старый прием. Цыгане..."
Запах мочи от промокших пеленок бил ему в нос, а тетки пели все
громче, все сильней били в ладоши и что-то не очень были похожи на цы-
ганок. Не такие черные, юбки не яркие, не очень длинные...
Надо было скорее стать так, чтобы собой загородить коридор, чтобы
никто не проскользнул в комнаты.
Две тетки, одна постарше, другая моложе, отделившись от круга, ти-
хонько придвинулись к нему. Обе были выше его на голову.
- Назад, - сказал он жестко, сжимая кружку с водой. - А ну назад!
Но никто его не боялся.
"Почему у всех, - это непременно, всегда! - кто высокого роста, та-
кая наглая уверенность, такое унижающее презренье к тому, кто ниже?
Сейчас я буду их бить".
Они обе разглядывали его, оценивая.
- Мальчик, - сказала старшая, лицо у нее было в мелких морщинах, -
а, мальчик... - И потрогала его за плечо.
...Потом они ехали уже молча, Антошка не сбавлял скорость и все
оборачивался назад, ему казалось, что его догоняют.
В Антошкиной машине сильно тянуло бензином, хотя стекла были прис-
пущены, он тоже поглядел назад, куда посматривал Антошка, но там вид-
нелась одна лишь тупая, бордовая, глаза круглые, морда троллейбуса в
отдалении.
Когда из ванной выглянул с обрезком трубы потревоженный курский
"братец" (а это было старое черное колено трубы, что лежало под рако-
виной после ремонта и напоминало издали газовый пистолет), "певцы"
около младенца и обе эти, рядом, увяли, начали, переглядываясь, тол-
питься к дверям.
Курский "братец", сутулый из-за своего неплохого роста, глядел на
них, странно помаргивая за толстыми очками и выставив вперед трубу. А
