Илья Крупник
Карусель
Рассказы
Фьють
По улице Бюсси от бульвара Сен-Жермен мелкой трусцой быстро-быстро
двигалась кучка голых людей. Все разрисованы зеленой краской. Кругом
орала, выла, от радости свистала: "Фьють, фьють!" - улюлюкала толпа.
Боже ты мой, где я?
Бледные, сутулые, худые, груди трясутся. И пронеслись.
Дождь пошел, слабый, - морось. Я иду медленно под дождем.
За углом пусто. Начинает, похоже, сыпать с дождем снег, тротуары и
мостовая превращаются в белое поле, покрываются посверкивающим льдом.
Бабы в пуховых платках, с самодельными рюкзаками, выдыхают морозный
пар, пялятся на меня во все глаза: они гурьбой будут топать в Хлудне-
во, я один по лыжне через поле пешком в Лужки.
Я поднимаю руку - не бойтесь, бабушки! - и иду, проваливаясь, по
старой лыжне.
Края буханок ржаного хлеба в сумке утыкались резко в бок, а где-то
близко ссорились друг с другом птицы, хотя не было никаких птиц, - по-
ле белое, серые кусты торчат изо льда.
Я приподнимаю темные очки, и тут же утихают птички: они сидели в
кустах рядами, друг над другом, грелись.
Впереди уже поблескивали солнечные, толстые от снега крыши, но ду-
нул ветер, и я натянул намордник - ветрозащитную самодельную маску:
после операции глазной требовалось беречь лицо.
Полосы снега, эти косые опилки в ветре, залепляют мою светлую курт-
ку, черную сумку на ремне с запасом жратвы, а когда вошел наконец в
деревню, ветер стих.
Избы стояли такие же нетронутые, в два порядка, заваленные снегом.
По склонам, за избами, поднимались на голых корнях сосны, как на скрю-
ченных пальцах. У них стволы были желтые с черным, и - тишина, только
далекий-далекий вороний крик.
Запах старого дерева от заборов проходил и сквозь чистый снег.
Из-за заборов навстречу двигались колючие грушевые ветки, у некоторых
даже сохранялись листья, они как глиняные, по краям пупырчатый снег, а
в середине аккуратные снежные точки. И я тронул точку пальцем.
За углом из сугроба пялилась в меня красная машина с распахнутой
дверцей - видно, въехала сюда от холмов.
"К бабе Фае, - пожалел я себя, - ээ-эх. Не уезжай, баба Фая, не ос-
тавляй одного..."
Но из калитки выбежала, согнувшись, незнакомая фигура в дубленой
куртке, сапогах, с платком на шее и, что-то нацелив на меня, крикнула,
как собаке:
- Стоять!
В кулаке зажат черный баллончик с газом, левой рукой фигура заткну-
ла платком нос и рот.
- Оставь его, слышь! Не бойся. - За открытой дверцей машины высуну-
лось вялое лицо бабы Фаи. - Это квартирант мой, лыжник.
Человек опустил баллончик, все еще не доверяя, и отнял медленно от
носа платок. Это тоже была женщина, но не старая. С закушенными губа-
ми.
- Верно, - я подтвердил. - Тут я лыжник. - И, сообразив, отчего пу-
гаются, стянул намордник, темные очки.
- А может, возьмем его? - предлагает баба Фая, и на ее желтоватом
лице становятся вроде больше остренькие глаза, баба Фая только каза-
лась вялой.
- Это куда?! Нет-нет... - запротестовал я тут же, отпихиваясь от
них намордником.
- Поедем, милый. Ми-лый! - увещевает меня баба Фая. - Поможешь нам,
давай!
И уже покорно, обняв свою сумку с консервами и хлебом, я сидел по-
зади них, а впереди мелкоклетчатый платок бабы Фаи и белый с розами
Ани-водителя, сбоку проносились тяжелые, в снегу, лапы елей да такие
четкие, бледно-зеленые от лишайника стволы берез.
Потом в окне пошли поляны, одна, другая, стояли кое-где брошенные
машины носами навстречу, будто бежали оттуда, с той стороны.
- Остановись, - сказала Фая, стиснув Анино плечо, и Аня притормози-
ла.
Очень близко торчали две машины в затылок. Одна со снятым, начисто
выдранным мотором, точно безголовая, вторая без колес, только ржавчина
под ней на снегу.
- Погляди, милый, - обернулась баба Фая. - Что написано?
Я приотворил дверцу и прищурился.
На боку машины расплывшейся зеленой краской было намалевано криво:
"Малая грузинская дорога". И дальше, красной краской: "Савчук".
Я сижу на скамье. Набережная. Надо мной листья каштана.
Я смотрю вверх, зажмуриваю под осенним солнцем больные глаза: мимо
меня идут, я слышу, разговаривают деликатно, негромко, словно нежно
чирикают, тихие французы.
Бог ты мой, я всегда бежал. Но к чему?
Когда я сбежал первый раз из дома в нашем маленьком городке, мне
стукнуло, по-моему, пять лет. Я отстал от мальчишек, а вечер уже, и
везде погас свет, все знали: начались маневры. Наконец вышел куда-то
на берег по гремящей гальке к Черному морю. Кругом лежали мертвые
дельфины, я помню этот запах, а с моря шел далекий гул орудийной паль-
бы.
- Направо, - кивнула баба Фая, когда прочел ей надпись на раскуро-
ченной машине. - Отсюда направо, - пояснила она Ане, чтобы та сворачи-
вала на проселок.
Теперь деревья снова рядами пошли за стеклом, они стали тоньше, и
между стволами замелькало шоссе, очень светлое, широкое.
"Чего ж мы тут ковыляем?.." - хотел я спросить, но расступились де-
ревья, и я понял, что это река.
Впереди по снегу, поднимая руки, рванули люди, выскочившие из леса,
и Аня, поколебавшись, начала тормозить, вытаскивая из кармана куртки
баллончик с газом.
- Документы, - сказал, когда затих мотор, первый с автоматом, зажа-
тым под локтем, и пристукнул варежкой по нашему красному капоту. - Вы-
ходи! Патруль.
У этого было молодое, в каких-то буграх лицо, узкие глаза и губы -
как замерзшая бесцветная щелочка. Двое других, низенький, с широкими
плечами и худой, высокий, оба в таких же десантных куртках, стояли не
шевелясь с автоматами.
- Да мы к леснику едем, сыночки, к леснику, - успокаивая, заторопи-
лась, запела сладко баба Фая, отворяя дверцу.
"Сыночки" молча смотрели, как вылезает она из машины, объясняя, что
Аня приехала за матерью, а та ушла три дня назад и, может, у лесничихи
заночевала, у подружки...
- У подружки, - усмехнулся первый. - А ну, кому сказано? Выходи!
Высокий, огибая машину слева, отщелкнул багажник.
- Ну?.. - держась за ручку моей дверцы, наклоняясь, повторил с уг-
розой первый прямо мне в лицо, в приспущенное стекло. Под десантной
его каскеткой, из-под козырька, выглядывала на сморщенный лоб челочка.
Я медленно вылез.
- Паспорт, - приказал он, опустив ладонь на дуло висящего на ремне
автомата.
- Да кто вы такие?! - вдруг взорвалась Аня, выскочившая наконец на-
ружу, краснея пятнами, и подняла руку с баллончиком. - Какое право
вы...
- Стой! - крикнул, предупреждая, широкоплечий, низенький и сделал
шаг наперерез. - Мы дезертиров ловим. Ясно, девка?
Он соскользнул пониже взглядом, по дубленой курточке, рейтузам, ее
сапожкам.
- Постой ты, постой. Продолжай, сержант.
Я понял: вот их старший, и дальше качать права нельзя.
Я вынул паспорт.
- Та-ак, - листая, протянул сержант. - Вален-тин Михайлович? Так, -
повторил он, глядя на фотографию, потом на меня. - Откуда паспорт?!
Быстро! Отвечай! Где взял?
- Я?..
Мощный звук - вовсе не автомобильного мотора - к нам вынесло от ре-
ки, оттуда вылетела и повисла чуть не над головами светло-зеленая рыба
с длинным, тонким, загнутым вверх хвостом. Над металлической этой ры-
бой бешено вертелась мельница лопастей.
- Кончай!.. - крикнул низенький, дергая вперед автомат.
Но они уже бежали, сержант и худой, высокий, к лесу, пригибаясь.
Низенький повернулся и, так же петляя, как под пулями, бросился вслед.
Вертолет сделал плавный круг над машиной и поднялся выше, еще выше
- странная рыба с окошками, с колесами на животе, - поплыл к лесу.
- Скорей, скорей! Садитесь! - закричала Аня. Я подобрал отброшенный
в сторону паспорт, и мы скорей полезли в машину, она рванула с места,
и уже подпрыгивало в удлиненном зеркальце на лобовом стекле Анино ли-
цо, уменьшенное этим панорамным зеркальцем, маленькое, почти с кула-
чок, сморщенное, с несчастными, моргающими глазами.
Она плакала.
А ведь я тоже помню свою маму. Да и своего отца. Еще совсем молоды-
ми!.. Как отец приехал к нам: худенький, такой радостный, белокурый. А
мы, пацаны, сидели в пыли по-турецки, продавали мыло-кил, его лепили
из какой-то скользкой темной глины.
Мама работала через дорогу, в поликлинике, а я стою наконец-то на
крыше ее поликлиники, и внизу, как лилипуты, моя мама, мой папа, со-
седка тетя Люба, они просят меня сойти к ним.
Вот что писал мне оттуда отец (кажется, так еще недавно): "Я хожу
по нашему городу, где прожил три четверти века, но люди на улице мне
неизвестные, потому что близкие, все, кто помнил меня, они только на
кладбище".
Машина почти что уперлась в замкнутые ворота усадьбы лесника и,
качнувшись, встала. Глухой забор был из ошкуренных, проточенных жуками
бревен, наверху, на серых бревнах, торчала колючая проволока.
- Тарзан! Тарзан! - позвала Фая собаку, послушала, высвободив ухо
из-под платка. Громыханья цепи или лая в ответ не было.
Фая прислушалась еще.
Потом, подтянув рукав телогрейки, засунула пальцы за калитку, сбоку
ворот, и отвернула деревянную вертушку.
Мы прошли. Под ногами вздрагивали и скрипели ледяные доски настила,
на них цепочкой отпечатались закаменелые собачьи следы.
Фая шла быстро, как проводник, почти не оскальзываясь заплатанными
на пятках валенками. По обеим сторонам настила стояли в снегу редкие
ели. Желто-зеленые, такие нарядные синицы вспархивали над сугробами, у
одной развевалась в клюве размочаленная веревка.
С крыши бревенчатого дома лесника свисали сосульки. Труба не дымила
наверху, хотя, пожалуй, попахивало дымом. А за окнами были цветы, и в
одном окне сидел над цветами, непонятно на чем, попугай. Он был белый,
сидел, опустив хвост. Только подойдя ближе, я понял, что это кошка.
Баба Фая боком, пыхтя, влезла на крыльцо и стала дергать, а потом
кулаком тарабанить в дверь. Переждала немного. Опять затарабанила.
Я пошел наконец - Аня следом - вокруг дома, заглядывая в каждое ок-
но. Но ничего там не было видно, стекла запотели. Между рамами лежал
вместо ваты бледный зеленоватый мох, я прижался к холодному стеклу
лбом: пушились маленькие ветки, мохнатые маленькие стволы.
- Что это?.. - тихо спросила Аня у меня за спиной, и я обернулся.
Поодаль был небольшой холм, укрытый еловыми лапами. Сверху торчала
новенькая прямоугольная жестянка.
- Егоров Павел Лукич, - прочел я, нагнувшись. - Восемь... Восемь
дней только, - я показал на дату на жестянке.
- Это лесник?.. - Аня тронула меня за рукав.
- Не знаю, - прошептал я.
Опять стало слышно, как баба Фая с той стороны затарабанила в
дверь.
- Пойдемте... - умоляюще потянула Аня меня за рукав. - Поищем маму.
Она тянула меня, и я, шагнув за ней к сараю, приоткрыл заскрипевшую
дверь.
Было темно, и пахло сыростью, подгнившими овощами. Я распахнул
дверь пошире: под ногами расползалась разноцветная куча.
Я наклонился и протянул руку. Это была проросшая картошка. Навер-
ное, разных сортов.
Из грязной кучи поднимались вверх фиолетовые небольшие ветвистые
рога и тут же - белые стрелы с красными словно бы ягодами, а рядом, на
светлых ветвях, желтоватые, друг над другом круглые картофелины. Будто
вся куча под ногами была в бутонах.
- Погодите, - сказала Аня, не поворачиваясь. Она плечом прислоня-
лась к косяку, платок у нее размотался и упал, короткие темные волосы
свесились на половину лица. - Там... Это, наверно, запах?
- Какой запах?.. Стойте! - крикнул я, глядя, как она вдруг гнется
вперед, у нее подламываются колени. - Слушайте... - Я схватил ее. -
Вставайте! - закричал я в отчаянье, потому что не мог больше удержи-
вать: она выскальзывала, обвиснув и оседая в картошку, неправдоподобно
тяжелая, вверх поднималась одна дубленая куртка. - Вставайте! - кричал
я. - Вставайте!
На ее скуластом лице под совершенно мертвыми приоткрытыми глазами
