Итог: значит... Или - конец, или останешься навсегда калекой. Выхо-
дит, так обернулось... Где ж это он прочел в книжке: "У каждого гриба
свои иллюзии"?
Но он ведь неплохо жил! Институт закончил, работал!.. Институт...
Работа... Разве имеет это теперь значение?
Бабы, амуры. Все. Конец. И не может Ваву ни за что упрекать, да и
не любил он ее давно.
Она хотела детей, но не было детей. А у него есть! И от первой па-
рень, и от второй - хорошая его, разумная девочка...
Когда ж умерла Манюня? Какой был день?! Он все не мог сосчитать,
когда именно он шел к Антошке через проспект.
Лена... Все над ними смеялись, он ей был по плечо. Любимая, она его
любила... Он больше не видел ее никогда.
"Красота спасает"? "Красота спасет мир". Спасет?.. Он считал, для
нас, для всех, для всего мира наступило время, когда...
Но даже если выживет он... Он калека. Нет больше дома. Милостыню
просить? Но для калеки, и это особенно, чтобы оставаться во всем чело-
веком, нужен талант. Талант!
Это смерть все уравнивает... Как сказала восьмилетняя его девочка,
когда уходил он к Ваве: "Такова человеческая жизнь".
Не к кому обратиться. Один. Всегда. К кому обратиться?
- Прошу Тебя, все равно прошу! Прошу! Я прошу Тебя, чтобы только,
только не умирать...
* * *
Утром нянечка Ануся длинной щеткой медленно прибирала уже балкон. В
небе почему-то стояло зарево. Как радуга, что ли. Но не ко времени.
Черные дымы, не двигаясь, торчали далеко, рядами под непонятно радуж-
ным небом, словно черные деревья. И кверху они расширялись даже, будто
густо было там от листьев.
Ануся набок наклонила тумбочку, сдвигая ее, вымела оттуда щеткой
неизвестно что, как тряпки, и выбросила вниз на голые ветки осин. По-
казалось, что это - с растопыренными белыми крыльями.
В первый раз, весь закутанный, с Анусей как сопровождающей, опира-
ясь на костыли, он спустился на лифте во двор больницы.
Он стоял долго, поддерживаемый Анусей, на бетонном крыльце корпуса,
обвиснув на больших костылях. Голова кружилась, и так было плохо от
слабости, от вольного, от весеннего воздуха.
Прошла мимо нянечка-старуха в синем халате, несла поднос с едой,
накрытый салфеткой. По дорожке от дома ехал человек в инвалидном крес-
ле, двигал руками рычаги.
Он спустился наконец с крыльца, ушла Ануся, он глядел вверх на оси-
новые ветки, где застряло, наверно, то непонятное, с крыльями, но ни-
чего там не увидел.
В больничном дворе на скамейках сидели калеки, закутанные, в плат-
ках, в ушанках, подложив все теплое под себя: еще даже не растаяла
кое-где ледяная корка под деревьями. А всем хотелось на волю.
Он проковылял мимо этих убогих, некоторых из них он уже знал по фа-
милиям, даже по именам. Они тараторили, взмахивая руками, или сидели,
зажмурив глаза, лицами кверху, загорали под слабым солнцем. На него
никто внимания не обращал.
На скамейке возле Ургалкина, неунывающего пенсионера, было место, и
он подсел к нему.
Ургалкин в очках занимался делом, плел вроде бы сувениры, маленькие
такие лапоточки (для иностранцев, что ли?). Выходило у него ловко. Ур-
галкин подмигнул:
- Весной пришивали еще по две деревяшки, знаешь, вот сюда и сюда, к
подошвам, чтоб не промокали, к пяткам и к носку. Это к настоящим лап-
тям. Братики у меня сразу наденут и давай по избе друг за другом:
стук-стук, стук-стук, стук-стук.
- Да, - кивнул он. - Молодец.
У скамейки под ногами, под тонкой ледышкой, вроде пленки, ползла
уже, прямо бежала, разливалась весенняя вода. Он потыкал туда косты-
лем. Хотелось бы встать.
В палате, в боксе, но там никто ведь не видел, он тренировался:
чтоб без костылей. Он оперся ладонями о скамейку, стараясь приподнять-
ся. Привстать не получалось. Все, будь вы все прокляты, проиграл.
Может, надо еще как-то, боком. Но только б не упасть. При всех с
размаху вниз лицом...
Когда ж привстал наконец, цепляясь судорожно за скамейку, все равно
не мог он идти. И стоял так, вздрагивая, без костылей, сгорбившись,
видя только бегущую под ногами воду.
Потом сделал мелкий шаг, второй. Поднял голову.
Он был огромного роста. И все вокруг, затихнув, глядели снизу вверх
на него.
Тогда он зашагал по воде. Вначале, как деревянными, двигая ногами,
потом все лучше, потверже. Над всеми! Над всеми людьми! Да! Он был са-
мый высокий, выше даже этих, молодых, как палки, тонких деревьев. Он
потрогал верхушки пальцами. Вот! Вы! - чудо шагает по вашему ничтожно-
му, убогому двору!
Да ведь он и есть чудо! И стоит он теперь не жалкие три миллиона, а
пять, десять, двадцать, пятьдесят, сто миллионов! Или даже больше. Но-
вый владелец "Надежды" Святослав Костюков оплачивал все широко!
Сколько же лет, выходит, он прожил зря. Но, правда, разве можно бы-
ло это раньше...
Но все равно: он ведь не стар еще! Здоровье! Сила! Красота! Не за-
висит это теперь от возраста! Есть целый комплекс: не одна хирургия,
даже курс липоскульптуры и др. и пр. Его кожа станет упругой, она ста-
нет гладкой, разгладятся все морщины, и даже может измениться форма
ушей и разрез глаз...
Он шел по воде, разбрызгивая воду. Уволили - жалко, конечно, - ду-
рака Антошку, но разве ж дело в Антошке?! Есть Костюков, есть чудо-
деи-хирурги.
Да он и сам теперь может все! Весь мир болен, а он может все! Лю-
бое! Будет жить как хочет. Да! Потому что он выше людей! Выше всех лю-
дей. Да. Ну прямо-таки "человек-легенда". Но ведь неплохо кто-то ска-
зал: легенда - это много раз повторенная правда.
Калека в инвалидном кресле глядел на него во все глаза снизу вверх,
и стоял не двигаясь совсем малорослый "афганец", он все еще трениро-
вался с двумя палками. И только какой-то чужой ехал по дорожке на ма-
леньком велосипеде, озираясь.
- Стой! - приказал он этому дурацкому велосипеду, словно не в себе.
- Стоять! Слышишь!
И чужой пригнулся низко к жалкому своему велосипеду, оглянулся в
испуге.
Боже мой, стерлось давным-давно в памяти лицо Лены; прекрасные, ка-
кие прекрасные волосы ее, запах. Но лицо человека, который по листьям
мимо скамейки вел с огромными колесами велосипед, почему-то осталось.
Молодой был, черноволосый.
У человека на маленьком велосипеде было то самое лицо. Этого, ко-
нечно, быть не могло...
Надо было снова скомандовать, резко приказать остановиться, он по
дорожке двинулся широким и очень твердым шагом, но тот все быстрее
крутил педали, а когда оглянулся, в глазах был страх и даже было отча-
янье: неужели догонит чудовище?
1993
Заморозь - и съешь!
Последнее время странное ощущение: я отлично чувствую собственный
череп. Нет, не лоб, именно череп! Когда приложишь ладонь. И вовсе не
мудрые мысли, так, машинально. А не похудел. Наверное, от безделья.
То есть достиг желанного: я не делаю ничего. "Я б хотел навеки так
уснуть (как у Лермонтова), чтоб в душе дремали жизни силы и, дыша,
вздымалась тихо грудь".
Правда, у меня вздыматься начало пузо. Но ведь это почти у всех го-
родских мужиков к сорока годам начинает из штанов выпирать пузо. Мен-
талитет, как говорится. Сам, может, активный, дела делает, а - пузо. А
я не делаю дел.
Если припомнить, давно тайно я и хотел ничего не делать. В институт
постун пал - известно, родители зудели, пусть земля им пухом. Службу
мою - восемнадцать лет! - даже поминать скучно. И только сейчас, к се-
редине жизни, "везунчик"; конечно: живу на халяву.
Дядя умер, я продал его старинный письменный стол (взял зелеными),
его старинный буфет новым буржуям, часы с маятником, XIX век, ломбер-
ный столик. В общем, все. Вложил в акции, получил проценты. Большие.
Но не втянуло, лень. Забрал свое, оттого и не проиграл. Наоборот. Еще
как! И на их митинги, акционеров, мне ходить незачем.
Я, понятно, делаю вид, что ищу работу, контора наша вконец протух-
ла, закрылась, и на улице стараюсь не улыбнуться, вроде жизнью озабо-
чен, как все. Хожу, покачиваю хмуро деловым дипломатом, втягиваю пузо
и - счастлив.
Ну пусть, пусть пока. Но чего загадывать? Я не хиромант. Они гово-
рят, раньше лучше жили. Лучше?.. Для меня правильней поддакивать и,
еще раз повторю, на людях не улыбаться.
Правда, рожа иногда выдает. Умиротворенная. "Как луна", да! И нос,
им видится, картошкой. Но это считается, что добродушный. Вроде моло-
дой отставник, огородник, моложавый пенсионер.
Только вот, помню, в командировке, тысячу лет назад, познакомился:
инженер по гидроресурсам, здоровяк, сорок с небольшим, мечтает: "Выйду
на пенсию, тогда и оформлю, что задумал". А что задумал? Не ресурсы
никакие, а историю края, шире - республики! И все собирает для будуще-
го. Даже статистику по старым журналам венерических заболеваний в ты-
сяча девятьсот двадцать восьмом году.
А ведь я в полном соку мужчина, и на кой мне венерические заболева-
ния в двадцать восьмом году. Да и на пенсии, это обычно, вовсе хотят
оформить, описать не историю республики, а собственную жизнь. Почему?
Понятно.
Мне это не надо. "В жизни живем!" - говорил Никанор, как прочел
когда-то у одного писателя. Точно, вот совершенно точно.
Что еще важно: хорошая у меня жена. У нас как обычно бывает, сплошь
пилит, пилит и пилит, и то не так, и это не так, и то не сумел, и это
не может он. А он... Ну, две собаки. Ав-ав, гав-гав. Гав.
Но моя мудрая. Когда поженились мы семь лет назад, ей уже за трид-
цать было, значит, хорошо понимала - нельзя требовать от человека то,
что противно его натуре, ну что никак делать не может он.
Поэтому считает так же, что покамест могу вполне от службы отдох-
нуть. К тому ж детей у нас нет, сколько ни ходила к врачам, и я тут не
виноват, глава семьи.
Сама она конструктор, опытный. Но настоящий заработок подсобный те-
перь. Сметчик. Составляет сметы для новых богачей, для коттеджей. Это
мало сейчас кто тянет, расценки старые, но везде ж коэффициенты! Надо
рассчитать. А она - как семечки: щелк, щелк, щелк, щелк. Умница. Инже-
нер ведь. Правда, тучная уже стала и как бы ниже ростом, теперь в оч-
ках постоянно, и такие каштановые ее волосы посерели, и веснушчатая.
Но эти веснушки детские меня умиляют.
Сегодня спустился я, как всегда, утром в пол-одиннадцатого вниз на
лифте за газетами к почтовым ящикам. Вижу: с самого края ключи торчат
в нижнем ряду, целая связка в запертом чьем-то ящике. Какой-то дурак
забыл, раззява.
Сую связку в карман, замечаю номер квартиры и со своими газетами
под мышкой еду на лифте туда, на восьмой этаж.
У дверей квартиры на заляпанном полу сидит человек в джинсах и в
такой же голубоватой куртке. Положил голову на поднятые колени, волосы
длинные, белокурые, свисают чуть не до пола. Спит, значит.
- Ну, ты, - говорю я, трогая его ногой.
Он поднимает голову и пальцами с трудом прибирает волосы. Вот
так-так! Это девка. Глаза непонятные, они, что ли, синие, но как стек-
ло. Смотрит неотрывно, а вроде вообще меня не видит! Пьяная? Или "под
газом"?..
- Клю-чи, - выговаривает, еле двигая распухшими губами, и облизыва-
ет их. - Вой-ти не могу. По-теряла.
- "Потеряла"! Вставай. "Ключи". Ну, вставай, вставай.
Бросаю газеты, поднимаю ее, просовывая ладони ей под мышки. Ух ты,
какая грудь упругая.
Встает, пошатываясь, глаза закрыла. Я ее поддерживаю за локти уже.
Высокая, почти моего роста. А красивая. Ресницы... И нажралась. С
самого утра.
Скажу честно, я-то вообще не слишком пьющий. Вот разве что пиво.
Иначе как растянул бы баксы свои безбедно? Ну на торжествах - понятно,
на поминках - это охотно, люблю. А так... И тут вспомнил: да видел не-
давно, даже поразился - милиционер выталкивал эту, учреждение там ка-
кое-то недалеко отсюда, днем было, а она кричала, а приличная вроде,
ненамазанная, вся в "фирме".
