знакомому... И, казалось, хотела сказать ему:
- Посмотри, что со мной сталось!
Но месяц, не отвечал ей, поплыл дальше; она презрительно махнула на
него рукой, встала и побрела дальше.
На пригорке против господского дома стоял огромный высохший дуб. Это
был только труп прежнего дерева. Кору с него содрали, весь он был опален
снизу, ветер обломал ветви, и только несколько толстых сучьев отделялись
от ствола, как обрезанные руки. Две вороны уселись на нем, продолжая
ссору. На самом толстом суку висело что-то. Легкий ветер раскачивал этот
груз, и он поворачивался, как живой. Это был труп человека с красноватыми
волосами на поникшей голове, которые развевались по ветру. На лбу
виднелась корона, сплетенная из соломы. Открытые глаза были пусты: их
выклевали вороны. И тело его было страшно изуродовано людьми или зверями;
мясо черными клочьями отставало от костей.
Внизу два бурых волка, сидя под деревом и задрав пасти к верху,
поджидали, скоро ли ветер сбросит им добычу. Ждали терпеливо, высунув из
пасти голодные языки. Иногда какой-нибудь из них поднимется, завоет,
толкнет товарища и снова сядет спокойно, задрав голову кверху. Вверху
вороны, а внизу волки спорили из-за трупа, который медленно крутился по
воле ветра.
Старуха шла, и вдруг взгляд ее упал на повешенного. Она остановилась,
вздрогнула, сильнее оперлась на посох и рассмеялась громким, страшным
диким голосом, - и эхо из чащи леса повторило этот грохот. Волки бросились
в сторону, вороны улетели. Уселись немного подальше. Старуха подошла
ближе, приглядываясь к трупу.
Подошла к самому дереву, посох поставила, сама села и, оперев руки на
коленях, опустила на них голову. И снова засмеялась. А слезы текли по
извилинам морщинок и забирались ей в рот.
Сук, на котором висел труп, трещал и скрипел, словно жалуясь, что ему
приходится держать такую тяжесть. Старуха мокрыми от слез глазами смотрела
на мертвеца, и месяц присматривался к нему, не сводили с него глаз волки,
а ночь все окутывала черным покровом.
Стемнело... Старуха снова раскачивала головой, а из уст ее лилось
тихое, тихое пение, как поют матери над колыбелькой засыпающего ребенка.
Долго пела она, глядя вверх, и, устав, плакала до тех пор, пока в
груди не стало дыхания, а на глазах - слез... Тогда, вперив в него
неподвижный взор, она сидела молча, не двигаясь с места.
В это время в лесу послышался далекий шум - летел король-ветер!
Черные тучки несли его по небу.
Старуха обрадовалась ему, глаза ее заблестели.
Зашумело и в долине, труп нагнулся и начал метаться по воздуху.
Ветер так закружил его, что корона упала, волосы развеялись, полы
сермяги раздулись широко, - это был танец смерти повешенного! И старуха,
глядя на него, взялась за полы своей сермяги и принялась кружиться вокруг
дерева, распевая все громче и быстрее и прерывая себя смехом.
Волки завыли, подняв кверху пасти, - а ветер дул все сильнее.
И, казалось, все кружилось в этом танце смерти, принесенном ветром:
труп, старуха, вороны в воздухе, волки, бегавшие кругом дерева, и даже
тучи на небе, из-за которых то показывался побледневший месяц, то снова
прятался за них. Свист ветра в ветвях деревьев и в сухих тростниках болот
походил на звуки какой-то дикой музыки.
Старуха, напевая себе под нос, все кружилась с какой-то бешеной
быстротой, - вдруг что-то затрещало наверху, - она остановилась:
Труп повешенного сорвался с сука и упал к ее ногам.
Старуха остановилась над ним... Месяц выглянул из-за туч...
Она медленно подошла, села под деревом и осторожно положила себе на
колени голову с выклеванными глазами.
И в ту же минуту снова вспомнила колыбельную песенку, затянула ее и
заплакала.
Вороны, сидя на дереве, каркали над ее головой, волки придвинулись
ближе и стали обнюхивать труп. Теперь он вполне созрел для них - этот
дубовый плод!
В темноте четыре разбойничьих глаза сверкнули перед старухой,
отнимавшей у них добычу, - блеснули былые зубы. Взгляды их скрестились.
Она взяла палку и погрозила им.
- Прочь, собаки от княжеского тела, вон ступайте, - хриплым голосом
закричала она. - Не знаете разве, кто это? Это - плоцкий князь! Король
Маслав! А! Он - мой сын! Мой сын! Прочь, проклятые собаки, вон убирайтесь!
Волки отступили, старуха была смелее их, защищая дорогое ей тело...
Голову она положила к себе на колени и что-то бормотала про себя.
- Так ему суждено было погибнуть! Так! Все он имел, а захотел еще
большего! Еще ребенком он так ко всему тянулся. Враги не смогли, - так
друзья повесили! Ха, ха, - я-то знала, что так и случится!
Она опять закачала головой и заплакала. Взглянула в лицо месяцу,
словно спрашивая у него совета.
- Правда ведь? Мы не дадим его на съедение волкам? Мать вырастила,
мать похоронила... А кто мать похоронит?
Волки съедят... - она засмеялась, - ну, и на здоровье!
И положив голову мертвеца на землю, она встала, отряхивая седые
волосы... Взяла посох и пошла прямо на волков, отгоняя их, как собак...
- Не можете подождать, паршивые собаки! - говорила она им. - Отдам
вам за него свои кости. Его - не отдам!
И подняла палку; волки, попятившись назад, прилегли на земле. Она с
улыбкой взглянула на месяц.
- Ну, помогай! - сказала она ему.
Стала на колени подле трупа, запустила в песок костлявые руки,
отбросила мох и сухую траву и начала копать землю.
Сначала работа шла медленно; песок сыпался обратно в яму, тогда она
стала отбрасывать его далеко в сторону. Рыла поспешно, обеими руками,
разравнивала землю, выбрасывала ее далеко от себя.
Иногда бросала взгляд на труп и тихонько шептала:
- Не бойся, я устрою тебе гладкую постельку, найду и камень под
голову и обверну его полотном, засыплю тебе глаза сухим песком, чтобы не
болели... Будешь спать спокойно, как в колыбельке!
Задохнувшись от усталости, она отдыхала немного, стоя на коленях,
потом снова принималась за работу. Яма увеличивалась, расширялась и
углублялась.
Месяц заглядывал в нее одним боком, другой закрывала тень от дуба.
Старуха все спрашивала у месяца совета.
- Князь мой, брат мой, - достаточно ли глубоко? Может быть, надо еще
глубже? Волки тоже умеют глубоко рыть землю, но подождите же! Вместо камня
я лягу сама, а как меня съедят, так уж его не захотят есть...
Еле дыша от усталости, она снова села отдохнуть, уронив на колени
окровавленные руки. Роя яму, она наткнулась пальцами на корни, и пока
вырывала их, поранила себе пальцы, а когда и пальцы не могли справиться,
стала рвать зубами.
- Что это была за жизнь! - говорила она, продолжая рыть могилу. - Ох,
какая жизнь! Ребенок бегал босиком, а потом ходил весь в золоте,
командовал тысячами, а некому было вырыть ему могилу! Вот тебе корона...
корона...
На земле лежала сделанная в насмешку соломенная корона, старуха
отбросила ее подальше. Яма была уже достаточно глубока, она влезла в нее,
разгребая кругом осыпавшуюся землю; песок был мягкий, и рыть было легко.
Когда голова ее едва выделялась над землей, она высунула ее и
зашептала, обращаясь к мертвецу.
- Подожди! Еще не готово! Мать стара, руки у нее закостенели.
Месяц все плыл по небу и постепенно опускался, Старуха все еще рыла,
напрягая последние усилия, - потом начала утаптывать ногами дно ямы.
Поздно ночью, когда ветер стих, и месяц куда-то скрылся, она вылезла
из могилы, задыхаясь от усталости.
- Князь мой, господин мой! Постель твоя готова. Есть в ней и камень,
завернутый в полотно, а на дне - моя сермяга. Иди...
Говоря это, она обеими руками охватила труп и, почувствовав его около
своей груди, которая когда-то кормила его, прижала его к ней и долго не
могла опустить, лаская, как ребенка, и сама плача над ним, как ребенок...
А над могилой стояли два волка, и четыре волчьих глаза блестели во
тьме.
Месяц спрятался, наступила темнота; старуха вскочила и потащила труп
в могилу. Он скатился с края ямы и упал на дно лицом к земле... Старуха
влезла за них, чтобы уложить его на вечный отдых, и с огромными усилиями
повернула лицом кверху. Закрыла ноги, поцеловала в лоб.
- Спи, спи! - тихонько шепнула она. - Здесь хорошо, никто тебе не
изменит...
Она взялась руками за края ямы, - мягкий песок осыпался вниз; волки
щелкали зубами.
- Ну, подождите! - сказала она. - Что обещала вам, то и сделаю. Ведь
до утра еще далеко.
Бросила последний взгляд на сына и начала засыпать его песком, сыпала
поспешно, с нетерпением, почти с яростью, работала руками и ногами... И
все поглядывала вниз.
Лицо еще виднелось, ей жаль было засыпать его; но наконец закрылось и
оно.
- Спи спокойно!
Песок, как живой, выскальзывал из-под ее ног и из ладоней, падая вниз
и заполняя яму, - остался только след вскопанной земли и утоптанное место
под дубом...
Старуха, окончив работу, тяжело вздохнула и оглянулась вокруг.
Над лесами уже светлело, и среди разорванных облаков любопытно
выглянула бледная звездочка утренней зари.
Старушка шепнула.
- Кому вставать, а мне надо ложиться... Прощай и ты!
Рассмеялась, вытянулась во всю длину на свежем песке, одну руку
подложила себе под голову, другой закрыла себе глаза, - вздохнула тяжело и
- уснула.
Волки сидели и смотрели издали. Один встал и подошел поближе, потом
снова сел в ожидании, - другой тоже подошел.
Первый стал в головах, другой в ногах; оба, ворча, о чем-то
переговаривались. Старуха спала.
В небе рассветало, розовело и светлело.
Двое мужчин шли от усадьбы в лес.
- Смотри-ка, висельника сняли с дуба!
- А что нет его?
- Это ветер обломал сук и сбросил его.
Они боязливо подошли и остановились. Один из них в ужасе вскрикнул:
- Смотрите! Да он был чародей! Мы повесили мужика, а здесь лежит
баба, которую разорвали волки.
Оба постояли в раздумье.
- Да, он был чародей! - повторил другой. - Хорошо сделал Кунигас, что
замучил его и повесил! Сколько наших погибло из-за него! Чародей и есть!
И они пошли в лес.
Долго белели под дубом кости старухи, а ветер перебрасывал соломенную
корону.
6
За несколько дней перед битвой, которая дала Казимиру победу и
корону, в Ольшовском городище было великое смятение. Захворал старый
Спытек.
Весна, которая зовет других к жизни, его тянула в могилу; он
чувствовал, что не увидит более зеленых деревьев. Его душил насыщенный
воздух, и ночью он лежал в жару, а днем дремал. Был неспокоен и рвал на
себе одежду.
Все заботы Собка его раздражали, он не выносил болтовни жены, слезы
дочери были ему неприятны. И он всех гнал от себя прочь.
Ганна Белинова, хотя и была на него в обиде, жалела его и приносила
ему всякие снадобья и лекарства, - но старик ничего не хотел и от всего
отказывался.
- А зачем же мне жизнь? - бормотал он. - Калека? На коня не могу
сесть, топора не могу поднять, - света не вижу. На что мне жизнь?
Зашел к нему отец Гедеон со словом утешения; он выслушал его,
покачивая головой, - но исповедался, принял благословение на смерть и
просил не беспокоить его больше. В последнюю ночь Собек, по обыкновению,
сидел подле него; в полночь запел петух; больной зашевелился и подозвал к
себе слугу.
- Старик, - сказал он едва слышном голосом, - не могу умереть.
Послушай, вынь у меня все из-под головы, мне легче будет умирать.
Слуга, плача, послушался его и вынул все, что у него было под
