замешательство, и трудно стало различать своих от врагов - король
неожиданно исчез. Никто не знал, кто остался с ним, и в какую сторону он
заехал. Рыцарство, обеспокоенное его исчезновением, разбежалось во все
стороны, до самых границ поля сражения, многие шли, склонившись к земле и
осматривая грудами наваленные одно на другое тела.
Страшно горевали те, что привели с собою молодого государя и невольно
обрекли его на гибель.
В это время из-за Вислы послышались торжествующие клики, как будто
возвещавшие о новой победе. Вдали показалась медленно двигавшаяся группа
людей; Трепка и все остальные бросились в ту сторону.
Все сразу узнали верного Грегора, шедшего впереди всех и помогавшего
нести носилки из ветвей, на которых лежал раненый или труп, покрытый
окровавленным плащем. Рядом с носилками шел ксендз, прибывший вместе с
королем, и каждое утро, на рассвете, совершавший богослужение. Когда
рыцари приблизились, они тотчас же узнали в лежавшем короля...
Он был весь в крови, но черные глаза были открыты, и губы кривились
полустрадальческой, полублаженной улыбкой. Король взглянул на Трепку и
произнес слабым голосом:
- Хвала Богу! Мы победили!
Но, произнеся эти слова, он потерял сознание. Носилки поставили на
землю, и все, встав на колени, принялись приводить его в чувство водою.
Только теперь заметили, что за носилками тянулась кровавая дорожка, и сам
король был весь в крови. Нечего было и думать о том, чтобы нести его в
лагерь, в палатку, надо было тут же на месте поскорее омыть и перевязать
раны.
Одни побежали за повязками, другие - за хлебом и вином. Грегор,
отстраняя всех, сам осторожно поворачивал израненное тело, снимая доспехи,
расстегивая платье, с материнской нежностью и заботливостью отирал лоб и
старался угадать все желания своего воспитанника.
Придя в сознание, Казимир обвел всех взглядом, улыбнулся и шепнул еще
раз:
- Победа за нами!
Тут же, на поле битвы, перевязали королевские раны. Они были тяжелые,
и много вытекло из них драгоценной крови, но для жизни они не представляли
опасности.
Настала уже ночь, и месяц взошел над лесом, когда Грегор снова взялся
за носилки и направился с ними к лагерю. Король, почувствовавший себя
сильнее после нескольких глотков вина, данных ему графом Гербертом,
оглядывал поле и тихо спрашивал о судьбе своих рыцарей.
- Милостивый государь, - сказал Трепка, - мы еще не считали своих и
не знаем, кто жив, а кто погиб; мы думали только о тебе, ты исчез от нас,
а с тобой погибло бы все...
- Я перестал быть вождем, - сказал Казимир, - когда почувствовал себя
воином. Я сам не знал, что со мной сделалось. Помню только, что, когда
конь был убит, и я упал вместе с ним, я увидел над собой лицо Грегора и
его меч, которым он размахивал вокруг, защищая меня. Он на руках вынес
меня, ослабевшего и раненого, в более безопасное место, и ему я обязан
жизнью.
Грегор, который с угрюмым видом стоял, склонившись над королем, не
отвел глаз и не сказал ни слова... Трепка снял перед ним шапку и подал ему
руку.
- Высшая честь принадлежит тому, кто спас нам дорогого государя.
Грегор, снова взявшийся за носилки и молча шедший впереди, не
повернулся на эти слова и, может быть, даже и не слышал их.
Лагерь уже был близко; королевские слуги, завидев носилки, бежали
навстречу с плачем и криками, испугавшись, что несут тело короля.
Но как же велика была общая радость, когда все узнали о спасении его.
Со всех сторон съезжались рыцари, возвратившиеся с погони, и сходились
раненые, которых оставили на поле битвы, считая убитыми, а они пришли в
чувство и сами явились в лагерь; возвращалась и чернь, грабившая трупы.
Зажигались огни, всюду слышались радостные голоса и песни. Не
осталось сомнения в том, что поражение, нанесенное Маславу, было
решительной победой короля. Этой победой он был обязан вовремя подоспевшим
русским отрядам, а также шестистам рыцарям императорского отряда и
собственному войску, сколько его нашлось во всей стране.
Бой продолжался почти целый день, потому что Маслава, превосходившего
королевские войска численностью, не так-то легко было победить. Пруссаки и
поморяне бились мужественно, мазуры тоже не отставали от них, и до самого
вечера неизвестно было, на чьей стороне будет успех и только в последней
стычке, когда сам король во главе своего лучшего рыцарства бросился на
Маслава, его главные силы расстроились и отступили.
В палатку короля приносили вести отовсюду; начальники отрядов
собрались здесь на совете; сюда же вносили добычу, знамена и изображения
языческих богов, оружие, брошенное на поле битвы, копья и мечи. Целыми
грудами навалили около палатки эту жалкую добычу, но неизмеримо более
ценным, чем весь этот хлам, было поражение человека, бывшего причиной всей
этой войны и виновником всех несчастий в стране.
Неподалеку от палатки короля находилась небольшая палатка, где
помещались Вшебор с Топорчиком и Каневой. Сюда принесли израненного и
ослабевшего Доливу. Рыцари перевязывали друг другу раны и, несмотря на
боль и утомление, настроение у них было почти веселое, - такой радостью
наполняло их сердца сознание одержанной победы.
Только Вшебор выглядел угрюмых и печальным, среди своих веселых
товарищей.
Слуги разносили пищу и напитки, какие только могли достать. У графа
Герберта нашлось даже вино.
- Что тебя так удручает, что ты и нос повесил? - заметил Канева,
всегда отличавшийся хорошим настроением духа.
И он слегка подтолкнул Доливу.
- Ран и ушибов я не чувствую, - отвечал Долива, - меня мучает другое.
- Может быть, доспехи натерли? Так я дам тебе жиру, - это поможет.
Вшебор опустился на подушки, подложить руки под голову.
- На что мне твой жир? - ворчливо отозвался он. - Другая забота у
меня на сердце.
- Ну, так я знаю. Хочется тебе поскорее жениться на Касе! Подожди, уж
теперь недолго. Мы уж разбили на голову Маслава, скоро настанет мир, и мы
все поженимся! И я бы не прочь!
- Что ты там болтаешь глупости! - рассердился Долива. - Ты знаешь,
кто меня спас, знаешь? Маслав упился бы теперь моей кровью, если бы не...
- Белина тебя выручил! - докончил Канева. - Ну, и что же?
- Да ведь он - мой друг, мой враг! - сказал Вшебор. - Мне было бы
приятнее биться с ним, чем быть ему обязанным жизнью.
- Всему виною эта несчастная Кася Спыткова, - с улыбкой заметил
Канева, - потому что вы оба за нею ухаживали. Правда, что, если бы на
месте Томка был кто-нибудь другой, то непременно сказал бы себе: "Маслав
его убьет, а девушка будет моя".
Вшебор стремительно поднялся на подушках:
- Вот это-то мучает меня! - крикнул он. - Вот теперь ты угадал. Я
чувствую, что, если бы я был на его месте, а он на моем (он ударил себя в
грудь), ни за что не пошел был бы его спасать. Значит, я хуже его...
- А он глупее... - рассмеялся Канева.
- А теперь я еще должен ему поклониться и быть ему братом на всю
жизнь!
- И он будет ездить к тебе в гости и скалить зубы перед твоей
супругой.
Оба помолчали немного.
- Уж лучше бы меня зарубили эти мазуры, чем быть ему обязанным
жизнью, - прибавил Вшебор.
Другие посмеивались над ним.
Всю ночь шла беседа, и в лагерь до рассвета никто не ложился; чернь и
слуги искали добычи на поле битвы, возвращались и снова уходили... Надо
было подумать о том, что делать дальше.
Решено было завтра до рассвета выслать войско, чтобы занять Плоцк.
Отовсюду приходили вести, что Маслав, разбитый на голову, должен был
бежать вместе с пруссаками, следовательно, непосредственной опасности, но
надо было использоваться плодами победы и расстройством вражеских войск.
Весь следующий день считали убитых и сносили их на костры; многие
утонули в Висле, но и без них насчитывались тысячи трупов. Не мало воинов
пало и в королевском войске, и им готовили погребение по христианскому
обряду.
Весна была еще черная, деревья не отзывались на ее зов, и только
снежные покровы, дождь уничтожил последние остатки почерневшего снега и
освободил из оков то, что лежало под ним.
С юга летели птицы, в полях и лесах просыпалась шумная жизнь.
Заспанный медведь, исхудавший за время зимней спячки, шел на охоту.
Из ульев вылетали пчелы на первые цветы, прохаживались аисты, вступая
во владение лугами. Орлы и ястребы летели в небе...
Из глубины лесной чащи вышла, тревожно оглядываясь, старая женщина,
опиравшаяся на посох... Стань ее согнулся, губы посинели, седые волосы в
беспорядке падали на плечи. Измятая и испачканная толстая сермяга
прикрывала грубое, черное от грязи белье, ноги были босы, а за плечами не
видно было ни узелка, ни мешка. Она шла, подпираясь посохом, не разбирая
дороги и не раздумывая, шла, как будто ведомая какой-то непреодолимой
силой.
Если на дороге попадалось бревно, она перелезала через него, даже не
пробуя обойти, если был ручей, влезала прямо в воду, не ища перекладин.
Что-то влекло ее, что-то гнало вперед куда-то, куда стремилось сердце. Так
прошла она сквозь зеленую чащу, пробралась через болота. Ночью ложилась на
мокрую землю и засыпала мертвым сном. Волки подходили, смотрели на нее и,
не дотронувшись, скрывались в лесу; медведи глядели на нее, присев на
земле, и следили за ней взглядом, когда она шла; с ветки над ее головой
зелеными глазами всматривались в нее дикая кошка, но не двигалась с места.
Стада зубров паслись на лугу; они поднимали головы и разбегались, завидев
ее.
Проголодавшись, она срывала травинки и жевала их; иногда ладонью
зачерпывала воды и проглатывала несколько капель. И так шла она уже много
дней, шла, чувствуя, что все ближе и ближе цель ее странствий...
Лес расступался, в долине дымятся хаты, на холме - господский дом,
около него хлопочут люди.
Старуха остановилась, подперлась посохом, и смотрит... втянула
воздух... села. Кровь выступила из ее босых ног, она смотрела на них, но
боли не чувствовала. Приближался вечер, до деревни было еще далеко, но она
не спешила. Отдохнув, поднялась снова и медленно пошла вперед. Иногда она
останавливалась, потом снова шла. Что-то толкало ее вперед и в то же время
тянуло назад; она и хотела идти, и как будто, чего-то боялась. Кругом было
пусто. Две черные вороны сидели на дубу и ссорились между собой; то одна,
то другая срывались с места, хлопали крыльями и угрожающе каркали...
Старуха взглянула на них... Втянула глубже воздух; что-то оторвалось в ее
груди, какое-то далекое воспоминание; она в изнеможении опустилась на
землю. Слезы потекли из ее глаз, побежали по морщинкам, как ручейки по
вспаханному полю, добежали до раскрытого рта и исчезли в нем. И она выпила
свои слезы. Подперлось рукой и стала покачиваться из стороны в сторону,
как ребенок, укачиваемый матерью. Не старалась ли она усыпить собственные
мысли?
Становилось темно, до деревни было далеко, в поле пусто: только
вороны каркали, летая над нею.
Старуха прошла еще несколько шагов, потом легла на землю и прижалась
к ней лицом. Может быть, жаловалась на что-нибудь старой земле-матери,
потому что слышны были глухие стоны. С криком поднялась и снова упала.
А тьма сгущалась.
Над лесами из-за черных туч, показался серп месяца, красный,
кровавый, страшный, как вытаращенный глаз, из которого сочится кровь... Он
поднимался все выше и выше по небу. Черная тучка перерезала его пополам,
он выглянул из-за леса, словно раненый, огляделся вокруг, побледнел и
пожелтел. Старуха поглядела на него и кивнула головой, как старому
