занятия, прибавят ей ума. Спутал два понятия: знать и понимать. Бедняжка
превосходно разбиралась во многих вещах, которых мы не понимаем именно
потому, что знаем все.
3. -- Не занимайся словоблудием, -- сказал Рональд. -- Дешевый набор из
антиномий и полярных понятий. Я считаю, что ее глупость была платой за то,
что она была совсем как растение, как улитка, всем своим существом была
прилеплена к самым таинственным вещам. Ну вот, пожалуйста: она не способна
была верить в названия, ей надо было упереться пальцем в предмет, и только
тогда она признавала его существование. А так далеко не уедешь. Все равно
что повернуться спиной ко всем завоеваниям Запада, ко всем философским
школам. Плохо, когда при этом живешь в городе и должен зарабатывать на
жизнь. Ее это свербило.
4. -- Да, конечно, но она была способна испытать безграничное счастье,
сколько раз я смотрел на нее и завидовал. От формы стакана, к примеру. А что
я ищу в живописи, скажите, пожалуйста? Мучаешься, терзаешься, сколько дорог
исходишь -- и все для того, чтобы прийти к вилке и двум маслинам. Вся соль и
центр мира должны сосредоточиться здесь, на этом краю скатерти. А она
приходит и чувствует это. Однажды она пришла ко мне в мастерскую, я застал
ее перед картиной, которую только утром закончил. Она плакала так, как умела
плакать только она, всем лицом, и лицо у нее делалось страшным и чудесным.
Она смотрела на мою картину и плакала. Я не нашел в себе мужества
признаться, что утром тоже плакал. А ведь это могло дать ей покой, ты же
знаешь, как она терзалась, казалась себе незначительной рядом с нами,
блестящими фанфаронами.
5. -- Отчего только люди не плачут, -- сказал Рональд. -- Слезы ничего
не доказывают.
6. -- Что ни говори, они доказывают контакт. Сколько было таких, кто,
стоя перед холстом, сыпал гладенькими похвалами, сплошь заимствованными, что
только не говорили, но все -- вокруг. Знаешь, -- надо подняться до
определенного уровня, чтобы научиться соединять две вещи. Я думаю, что я --
поднялся, но таких, как я, -- не много.
7. -- Не многие достойны царствия небесного, -- сказал Рональд. -- Сам
себя не похвалишь...
б. -- Я знаю, что это так, -- сказал Этьен. -- Это так, я знаю. Но у
меня жизнь ушла на то, чтобы соединить две руки, левую -- с сердцем, правую
-- с кистью и холстом. Вначале я, как и другие, смотрел на Рафаэля, а думал
о Перуджино, как пиявка, присасывался к Леону Баттиста Альберти, соединяя
их, связывая в одно, это -- от Пико делла Мирандолы, это -- Лоренцо Балла,
обрати внимание, Буркхардт говорит, Беренсон отрицает, Арган считает, эта
лазурь -- как на сиенских фресках, эта ткань -- от Мазаччо. Я не помню
когда, но это было в Риме, в галерее Барберини, я разглядывал картину Андреа
дель Сарто, как говорится, анализировал, и вдруг увидел. Не проси, все равно
не объясню. Я увидел, причем не всю картину, а какую-то деталь на заднем
плане, фигуру на дороге. На глаза навернулись слезы, вот и все, что я -могу
сказать.
5. -- Слезы ничего не доказывают, -- сказал Рональд. -- Отчего только
люди не плачут.
4. -- Не стоит отвечать тебе. А вот она бы поняла. По сути дела, мы все
идем по одной дороге, только одни начинают свой путь по левой стороне, а
другие -- по правой. И бывает, что на самой середине кто-то вдруг увидит
край скатерти, рюмку, вилку, маслины.
3. -- Опять образы, -- сказал Рональд. -- Вечно одно и то же.
2. -- Другого способа приблизиться к утраченному, к отчужденному нет. А
она была близко к нему и чувствовала все это. Единственная ее ошибка -- она
хотела доказательства, что эта ее близость стоит всех наших словопрений. А
такого доказательства никто ей дать не мог, во-первых, потому, что мы сами
не способны постичь ее, а во-вторых, потому, что, так или иначе, мы все
неплохо устроились и вполне довольны нашим коллективным знанием. Мы всегда
помним, что под рукой у нас Литтре с полным набором ответов, и можем спать
спокойно. И полная ясность у нас потому, что мы не умеем задавать вопросы,
которые смели бы все до основания. Когда Мага спрашивала, зачем летом
деревья одеваются... нет, это бесполезно, старик, лучше помолчать.
1. -- Да, этого не объяснить, -- сказал Рональд.
(-34)
143
По утрам, еще купаясь в полудреме, которую даже холодящий треск
будильника не прогонял и не заменял ясностью и остротой пробуждения, они
подробно рассказывали друг другу свои сны. Касаясь головами, сплетясь руками
и ногами, они ласкали друг друга и честно старались передать словами
внешнего мира то, что пережили в сумеречные ночные часы. Тревелера, друга
юности Оливейры, зачаровывали сны Талиты, и ее сжатый или улыбающийся рот --
в зависимости от того, что она рассказывала, -- жесты и восклицания,
которыми она подкрепляла рассказ, и ее наивные предположения по поводу
причины или смысла увиденного во сне. А потом была его очередь рассказывать,
случалось, не дойдя и до середины, его руки начинали ласкать ее, и от сна
они переходили к любви, снова засыпали, а потом всюду опаздывали.
Слушая Талиту, ее сонно-мягкий голос, глядя на ее рассыпавшиеся по
подушке волосы, Тревелер удивлялся: как это может быть. Он касался пальцем
виска, лба Талиты ("А сестрой моей была тетя Ирене, кажется, так, но я не
очень уверена"), словно испытывал барьер, находившийся всего в нескольких
сантиметрах от его собственной головы ("А я был голый на жнивье и видел
белую-белую реку, она поднималась гигантской волной..."). Они спали голова к
голове и физически были рядом, почти одинаковыми были их движения, позы,
дыхание в одной и той же комнате, на одной подушке, в той же самой темноте,
под то же тиканье будильника, при одних и тех же для обоих уличных и
городских источниках возбуждения, одних и тех же для обоих магнитных
излучениях, при одинаковом сорте кофе и одинаковом расположении звезд, и
ночь была одна для них обоих, сплетшихся в одном объятии, но все равно они
видели разные сны и переживали совершенно непохожие вещи, и один улыбался, в
то время как другая в страхе убегала, и он снова должен был держать экзамен
по алгебре, а она в это время приезжала в белокаменный город.
В утреннем рассказе Талиты могла звучать радость, а могла -- тоска, но
Тревелер не переставал искать соответствия. Возможно ли, чтобы днем они были
во всем вместе, а ночью обязательно происходил разрыв и человек во сне
оказывался недопустимо одинок? Случалось, Тревелер возникал в снах Талиты
или, наоборот, образ Талиты разделял кошмар, привидившийся Тревелеру. Но
сами они того не знали, об этом надо было рассказать, проснувшись: "Тут ты
схватил меня за руку и говоришь..." И Тревелер обнаруживал, что, в то время
как во сне Талиты он хватал ее за руку и говорил, в своем собственном сне он
спал с лучшей подругой Талиты, или разговаривал с директором цирка
"Лас-Эстрельас", или плавал в заливе Ла-Плата. Присутствие в чужом сне в
виде призрака низводило его до положения строительного материала, и при этом
он был лишен возможности даже видеть все эти фигуры, незнакомые города,
вокзалы и парадные лестницы, являвшиеся непременными декорациями ночных
видений. Придвинувшись к Талите близко-близко, касаясь пальцами и губами ее
лица и головы, Тревелер чувствовал этот непреодолимый барьер, непроходимое,
как пропасть, расстояние, одолеть которое. не под силу было даже любви.
Очень долго он ждал чуда, надеялся, что в одно прекрасное утро Талита
расскажет ему сон и обнаружится, что ему снилось то же самое. Он ждал этого,
старался навести на это, ловил сходство, призывая на помощь все возможные
аналогии, отыскивая похожесть, которая вдруг вывела бы к узнаванию. И только
один раз (причем Талита не придала этому ни малейшего значения) приснились
им схожие сны. Талита рассказала про гостиницу, куда пришли они с матерью и
каждая должна была принести с собой стул. И тогда Тревелер вспомнил свой
сон: гостиница без ванных и надо было с полотенцем идти через весь вокзал,
искать, где бы помыться. Он сказал: "Нам приснился почти один и тот же сон:
гостиница, где не было стульев и ванных комнат". Талита рассмеялась: как
забавно, ну, давай вставать, давно пора, стыд, до чего мы разленились.
Тревелер верил и надеялся, но все меньше и меньше. Сны повторялись, но
каждому свои. Головы засыпали, касаясь друг друга, и в каждой поднимался
занавес над совершенно разными подмостками. Тревелер подумал с улыбкой: они
с Талитой напоминают два кинотеатра, что на улице Лаваль в соседних домах, и
оставил надежду. Теперь он уже не верил, что случится то, чего он так желал,
и он знал, что если нет веры, то и вовсе не случится. Он знал: без веры ни
за что не случится то, что должно было бы случиться, а с верой -- тоже почти
никогда.
(-100)
144
Благовония, орфические гимны, мускус и амбра... Тут ты пахнешь
сардониксом. А тут -- хризопразом. Здесь, ну-ка, погоди, здесь, кажется,
отдает травой, петрушкой, чуть-чуть, будто листик петрушки застрял в складке
замши. А тут начинается твой запах. Правда же, странно, что женщина не может
почувствовать свой запах так, как его чувствует мужчина. Вот здесь,
например. Ну-ка, не шевелись. Тут ты пахнешь ночным кремом, медом, который
положили в горшочек из-под табака, а тут -- водорослями, впрочем, это
обычное дело, не стоит и говорить. Но и водорослями пахнет по-разному. Мага
пахла свежими водорослями, только что выброшенными на берег последней
морской волной. И волной пахла. И бывали дни, когда запах водорослей мешался
с каким-то более густым, и тогда мне приходилось призывать на помощь иное
уменье... И тогда разом обрывались все запахи, чудесным образом обрывались,
и все становилось вкусом, исконные соки обжигали рот, и все проваливалось в
темноту, the primeval darkness343, все замыкалось на этой животворящей
ступице, вокруг которой вращалась сотворенная ею жизнь. И в этот миг, когда
острее всего чувствуешь свою общность с животным, являются взору образы,
венчающие начало и предел бытия, и во влажной впадинке, что тебе дает лишь
ежедневное облегчение, вдруг задрожит Альдебаран, вспыхнут гены и созвездия,
воедино сольются альфа и омега, тысячелетия, Армагеддон, тетрамицин, о,
замолчи, не надо, там, наверху, ты хуже, ты не похожа на себя, как смазанное
отражение в зеркале. Сколько молчания в твоей коже, какая это пропасть, на
дне ее судьба мечет игральные кости из изумруда, там комары, там
птица-феникс и провалы кратеров...
(-92)
145
Мореллиана.
Цитата:
"Таковы главные основополагающие и философские причины, побудившие меня
построить произведение на основе отдельных частей, исходя из концепции, что
произведение является частицей всего творчества в целом, и рассматривая
человека как сплав отдельных частей тела и частей души, в то время как все
Человечество я рассматриваю как смесь различных частиц. Но если мне
возразят, что моя концепция частиц на самом деле никакая не концепция, а
издевательство, насмешка, дурацкая шутка и обман и что я, вместо того чтобы
следовать строгим правилам и канонам искусства, пытаюсь обойти их при помощи
безответственнь1х выходок и издевательских вывертов, я отвечу: да, именно
таковы мои намерения. И, бога ради, признаюсь безо всякого колебания -- я
желаю держаться подальше от вашего Искусства, равно как и от вас самих, ибо
не выношу вас с вашим Искусством, не выношу ваших концепций, вашей
артистической деятельности и вашей артистической среды вообще!"
Гомбрович, гл. IV "Фердидурка".
