морских дорог в океане, лечь там в дрейф и встречать Новый год без лиш-
ней нервотрепки, и вдруг - Касабланка... Так, Марокко так Марокко.
Все-таки - к северу идти, в домашнем направлении... В ночь под Новый год
мой рулевой матрос так перепугался, что убежал с мостика! Честно говоря,
я тоже напугался: вдруг появилась в дожде и теплом тумане с левого борта
белесая и чуть светящаяся в ночном мраке полоса, уперлась нам в правый
борт в безмолвии и бескачании. Если бы не множество попутных и встречных
судов, то я бы решил, что мы нормально вылезаем на береговой накатик и
сейчас загремим брюхом по камням. А это, вероятно, были фосфоресцирующие
полосы пены, взбитые пролетевшим узким дождевым шквалом на штилевой ноч-
ной гладкой воде... Бр-р! Даже вспоминать противно... Увидишь такое и
потом поверишь в летающие тарелки - что-то бесшумно-космическое и зау-
нывное. Недаром морские смерчи в районе Марокко называют "танцующими
джиннами"... Так. Были все-таки елка, флаги в столовой команды и дед Мо-
роз. На деда Мороза набросился наш корабельный пес Пижон - не узнал сво-
его в таком чудище, облаивал его с ненавистью, хотя всех своих узнавал
безошибочно среди десятков чужих где-нибудь на стоянке в порту. Так. На
подходах к Касабланке сильный шторм, тяжелая качка, и мне довольно тош-
но, так как я, пусть простит начальство, встретил Новый год крепко...
Дальше... Что, и зачем, и почему "дальше"?.. Скособоченные ураганным
прибоем молы гавани. Тесная гавань. Возле нашего "Александра Пушкина" -
нос в нос итальянский суперлайнер "Микеланджело", водоизмеше-ние сорок
шесть тысяч тонн, модерные прозрачные трубы, специальный собачник, где
установлен фонарный натуральный столб, чтобы собачки туристов чувствова-
ли себя в привычной обстановке... На "Пушкине" полно английских ста-
рух... Старухи сидят в шезлонгах и дуют рашен водку через соломинки под
сигареты, между ними ездит на детском велосипеде английский воспитанный
мальчик, как Катька Фомича... Старухи часто режут дуба с перепоя... Реа-
нимация!!! "Поймите, не реаниматор я! Я обыкновенный судоводитель!"
- Дмитрий Саныч! - заорал я.
Он ракетой вылетел на крыло мостика.
- На новый семидесятый год где был?
- В Касабланке.
- Так мы же знакомы!
- Конечно, - совершенно спокойно сказал Дмитрий Александрович.
- Да я измучился, вспоминая, где и что!
- А вы бы у меня спросили. Рублев, не лезь на льдинку! Оставь ее сле-
ва!
И почему я, действительно, у него не спросил? А бог знает почему. А
почему так долго его вспомнить не мог? А потому что плох был со встречи
Нового года, и он мне подлечиться дал - бутылку великолепного шот-
ландского виски. Вот мне и отшибло память. А Саныч из деликатности не
хотел напоминать.
Какое облегчение испытываешь, когда вытащишь из зубов застрявшую там
жилу!
Все становится на места.
Я даже вспоминаю, как перелезал с "Пушкина" на "Невель" (мы стояли
борт к борту) с драгоценной бу-тылкой в кармане. Была уже ночь, и "Пуш-
кин" и "Микеланджело" залились веселыми, новогодними огнями иллюминации,
а мой "Невель" зиял абсолютной чернотой без палубного освещения. Даже
над трапом не горела люстра, и я чуть было с трапа не сверзился. И зару-
гался в полную мощь, опасаясь, естественно, более всего за целостность
виски в кармане, а не за шею. Во тьме схватил за руку третий штурман Же-
ня: "Молчи, Викторыч! Молчи, бога ради!" Оказывается, этот коварный хит-
рец вырубил огни специально, чтобы цикады убрались с нашего скобаря на
шикарные лайнеры - насекомые летят на свет. И они, действительно, понем-
ножку летели на иллюминацию.
- Женя, пожалей туристов! - сентиментально попросил я.
- А там не наши, - объяснил Женя. - Там сплошь британцы. Они колони-
альные песни поют!
И действительно, туристы пели грустную песню. Известно, что для того,
чтобы стать настоящим англи-чанином, то есть убежденным шовинистом, чуж-
дым всякой сентиментальности коммивояжером, сквернословом, но человеком
честным, надо попасть в изгнание - так утверждает Грэм Грин (а может
быть, Пристли).
В Касабланке англичане-туристы ощутили себя изгнанниками. И запели
старинную песню: "Далеко, далеко на родном берегу, помолитесь, друзья,
за душу мою..."
Певуньи-старушки печалились о былом мужестве первопроходцев, колони-
заторов и моряков. В их душах взбалтывался коктейль из деятельного прош-
лого, бездельного настоящего и рашен водки.
- А помните, о чем мы разговаривали, когда я к вам потом пришел чай
пить? - спросил Дмитрий Александрович посередине моря Лаптевых (на жар-
гоне: "Море лаптей").
- Помню. Только что померла старуха туристка. И вы намучились с тру-
пом.
- Это мелочи, - сказал Дмитрий Александрович. - Я другое запомнил. Вы
очень интересно про собак рассуждали. Тогда "Аполлон-двенадцать" недавно
только вернулся с Луны. Сели они еще спиной вниз, в оверкиль. И вот вы
переживали: будут теперь собаки и волки выть на луну или не будут? Пото-
му что мол, месяц теперь опошлен, и космос замызган, и влюбленным смот-
реть на луну уже как бы бессмысленно, и что придется переписывать старые
сказки, где действует месяц, потому что оттуда американцы сперли камушек
и луна уже не луна, а черт знает что такое. Очень интересно вы рассужда-
ли.
- Н-да, действительно, интересно... - согласился я на этот сомни-
тельный комплимент.
...Первым отвалил из Касабланки "Микеландже-ло" - двести семьдесят
пять метров стали, каждый метр - образец изящества и элегантности... Да,
а все-таки жаль, что авиация прихлопнула эти прекрасные лайнеры!
За "Микеланджело" отвалили в моря от борта "Пушкина" мы. Отшвартовка
происходила под взглядами английских туристов. Пришлось нацеплять форму
и вообще изображать морской театр - с архичеткостью команд и лихостью
выборки тросов и т. д. И я тогда в какой-то степени вдруг понял, что у
неморяков существует особенный интерес к морякам, какой-то завораживаю-
щий интерес. Англичане - морская нация, а лезли друг через друга, чтобы
посмотреть на обыкновенную отшвартовку одного судна от другого...
Через час после того, как Касабланка - фигурные пальмы, опутанные
цветущими растениями, кокетлиные паранджи женщин, лукавые и веселые
женские глаза в прорезях паранджей, причудливые фонтаны и пришедшая из
пустыни поглазеть на водяное изобилие бродячая голь, сувенирные лавки,
ятаганы, пуфы, ковры, пушистые и ослепительные овечьи шкуры, кувшины, и
т. д., и т. п. - осталась за кормой нашего скобаря, нас догнал и перег-
нал "Пушкин", следуя попутным курсом - на Саутхемптон. Он был отчаянно
красив - в огнях, в пене, в брызгах, - он бы понравился Александру Сер-
геевичу, и, пожалуй, Александр Сергеевич воскликнул бы: "Ай да "Пуш-
кин"!"
2
Щедрина открываю редко. Я и восхищаюсь огромностью и постоянностью
его издевательского потенциала-запала, и скучаю по красоте, когда читаю.
Когда художник обозлен социальной действительностью до колик, он спосо-
бен сохранить до конца чувство смешного (ибо это одна из инстинктивных
форм самозащиты и самоспасения), но теряет эстетическую ариаднину нить
искусства. Сам юмор, конечно, несет частицу красоты, но непроявленной,
растворенной в сложной смеси, как золото в морской воде. Душа же просит
красоты с тем большей тоской, чем труднее обстоятельства.
Помню, как долго не мог понять, чем настораживает пейзаж Голсуорси,
точный, с настроением, с ритмом близких и дальних планов, отлично сде-
ланный пейзаж. Кажется, теперь понял. Он пишет не вольную природу, а
подстриженные садовниками деревья частных парков, парковые, сделанные
рабочими водоемы, розарии и ирисы вокруг сделанных декораторами лужаек.
И чириканье садовых птиц...
Нам изменили точку встречи с дальневосточными ледоколами к северу.
Идем курсом восемьдесят пять. По-видимому, будем пробиваться в Восточ-
но-Сибирское море проливом Санникова.
Да, как бы фанфаронски это ни звучало, но надо идти навстречу жизни,
надо идти на нее грудью, подставлять себя под поток ледяной лавы. И тог-
да хотя бы на мгновение чувствуешь крепость в ногах.
03.08. 18.00.
Легли в дрейф среди голубой непорочности и тишины. Не верится, что в
шести милях мрачный и тяжкий лед.
Длинная и почти незаметная зыбь с запада перете-кает по морю Лаптевых
в чистейшей голубизне.
Три усталых судна покорно и чутко кланяются при каждом его вздохе,
как благоговейно кланялись наши языческие предки, когда их заносило в
чуждые, но прекрасные миры.
Тончайшим белым штрихом далекий лед отчеркивает голубые воды от голу-
бых, нежно вечереющих в покое небес.
И, разжалованный из старших помощников шикарного лайнера, второй по-
мощник лесовоза "Державино" чуть слышно пробормотал:
- Мы у ворот Снежной королевы...
Да, живет в его душе артистизм, и жаль, что судьба пронесла его мимо
ВГИКа. Я использую момент всеобщей размягченности и спрашиваю:
- И как вы вышли из положения с Соней?
- А! Списал. Нашел повод и списал. Потом пере-горело.
- А здесь как встретились?
- Так она же ничего не знала. Мне в те времена грешить никак нельзя
было. И не только из моральных соображений. Особенный момент был, когда
или вот-вот станешь капитаном, или не станешь никогда. Понимаете?
- Да, - сказал я. - Момент этот характеризуется поразительной неус-
тойчивостью. Легчайший ветерок от локона судьбы способен толкнуть чашу
весов с тобой и твоим будущим в любую из сторон света.
- Точнее все-таки сказать: в зенит или в надир.
- Да, так точнее. В подобной позиции все время думаешь: "Как бы чего
не вышло!" - и ведешь себя удивительно миролюбиво, и послушно, и
нравственно.
- Именно так я веду себя и ныне, - сказал Дмит-рий Александрович. - Я
еще не потерял всех надежд. Не имею права терять.
И стало ясно, откуда у него такая выдержка при общении со старпомом и
Фомичом, - его судьба в их руках. Они будут сочинять послерейсовую ха-
рактеристику, как он сочинял на сонь, маш, нин и роз.
И вспомнились "Воровский", невозмутимый капитан-эстонец Каск. Он сох-
ранял полнейшее спокойствие не только в ураганах, но даже когда музыкан-
ты сфотографировали голенькую нашу уборщицу и пустили фото-"ню" по рукам
и глазам всего экипажа. Помню, Михаил Гансович вызвал меня и приказал
расследовать дело. "Да, - сказал он. - Это не Бегущая по волнам. Небось
сама попросила. А теперь музыканты ее шантажируют. Расследуйте. Только,
пожалуйста, деликатно. И так плачет и переживает. Утешьте и ободрите".
Когда он произнес "расследуйте", я уже собрался лезть в трубу или в
бутылку: я здесь не следователем работаю и прочее... А потом понял, что
он думает не об официальных вещах, а жалеет девчонку и хочет помочь ей в
той дурацкой ситуации, куда ее занесло по глупости. Помню, как засел в
каюте, вытащил паспорта всей нашей женской составляющей - паспорта у ме-
ня хранились как у четвертого помощника, ибо мы без заходов в инпорты
работали. И я искал паспорт "ню".
И замелькали штампы прописок, мест рождения: город Дружковка Донской
области... село Землянки Глобинского района Полтавской области... дерев-
ня Бушково... село Заудайка Игнинского района Черниговской области... А
вот и литовка, татарка, украинка (26 листопада 1946 - это родилась. 25
травня 1966 - уехала в Мурманск). Посмотришь, у иной весь паспорт уже
синий от штампов прописок и работ, замужеств и разводов - а ей двадцати
еще не исполнилось. И где ее уже на мотала судьба. И сжалось нечто в ду-
ше. Вот они качаются там, внизу, под сталью палуб, посуду моют, картошку
чистят, погоду заговаривают, чтобы ветер стих и вечером танцы состоя-
лись, мечтают на танцах богатого рыбачка подцепить, еще разок замуж выс-
кочить... Как в них залезть, в их души простые? Как об их жизни правду
узнать, написать? И ясно тогда вдруг почувствовал, что это не проще, не-
