первым словом опытного русского администратора во всех случаях должно
быть слово матерное.
- Так вот я об чем, Викторыч, с тобой потолковать хотел, - сказал Фо-
ма Фомич, нервно посасывая леденец. - Дураком себя не считаю, и образо-
вание кое-какое есть. Но вот чего не пойму, это как они с л[cedilla]та,
с воздуха оправляются?
- Это вы про кого?
- А про живоглотов этих, чаек. Летит со Шпицбергена, ведьма, на Новую
Землю... Ведь честно если, оправиться по-малому и нам-то, мужикам, на
ходу трудно, а как чайки-то на ходу гадють? Давно я об этом думаю. Ведь
обязательно, ведьма, на видное место, на эмблему норовит. До того химия
въедливая! Помню, матросом плавал, сколько раз от боцмана по уху схва-
тишь! Если ввечеру нагадят, к утру краску до металла проест. А он, боц-
ман-дракон, тут как тут - по уху без всяких партсобраний, не то что нын-
че... А ты как, Викторыч, к этому вопросу подходишь?
- Знаете, Фома Фомич, - сказал я, - мне с л[cedilla]та трудно уг-
наться за вашей мыслью, меня, честно говоря, больше ледовый прогноз ин-
тересует. И еще. Что, Тимофеич вовсе рехнулся? Почему он за карты не
расписывается? Мне это дело надоело.
- Я сам, гм, понимаю, что старпом того... Сам я люблю подстрахо-
ваться. И молодых осмотрительности и осторожности учу, но старпом в дан-
ном вопросе... Утрясем, Викторыч, утрясем...
- Мне кошмары сниться стали, - сказал я. - Покойники к чему снятся?
- К деньгам, - авторитетно сказал Фомич. - Мне давеча тоже вроде как
покойник снился. В Певеке аванс, наверное, получим - переведут из паро-
ходства. Я им две радиограммы послал... А снилось, будто я в сельской
местности. Человек идет, и вдруг копье летит и прямо - бац! - ему в спи-
ну! Он, значить, поворачивается, вижу, копье-то его насквозь прошибло и
конец из груди торчком торчит. И вижу, что это, значить, Арнольд Тимофе-
ич. Он это нагибается, хвать камень и в меня! Потом по груди шарит вок-
руг копья, но крови нет! - очень многозначительно подчеркнул Фомич. -
Просыпаюсь, значить, и отмечаю, что крови не видел. Кровь-то к вовсе
плохому снится. Ну, думаю, все равно или у нас дырка будет, или Тимофеич
скоро помрет - одно из двух.
О скорой смерти своего верного старпома Фома Фомич сказал безо всяких
эмоций. А концовка рассказа про сон оказалась неожиданной и произнесена
была возбужденным и ненатуральным тоном:
- А ведь чем еще меня чайки эти так раздражають?! Никаких икринок они
не переносят, просто рыбу жрут!
Вот только тут я почувствовал, что у Фомича есть ко мне дело, и ка-
кое-то сложное, неприятное для него, и что он плетет чушь про птиц и во-
доемы от нервов и по привычке темнить и тянуть кота за хвост.
- Перестаньте вы, Фома Фомич, про чаек, - сказал я. - В этих белос-
нежных птичек души потонувших моряков воплотились, а вы для них рыбы жа-
леете!
Он встал, прошелся по каюте, нацепил очки, посмотрел бумажки на мост
столе, потом поднял очки на лоб и сказал:
- Вот вы их защищаете, а в Мурманске теперь только скользкого кальма-
ра купишь... - И продолжал грустно: - И это в самом центре рыбной про-
мышленности! А что про Бологое говорить? Там кильку-то последний раз на
елке в золоченом, значить, виде наблюдали! А для меня это не просто за-
кусь. Мне для жизни ее надо. Во всей династии нашей, как, помню, рыбу
уважали. Вот деда, например, помню, Степана Николаевича, так он любую
селедку с хвоста начинал и жабрами заканчивал. В костях-то самая польза
для мозга. А ты, Викторыч, такую чушь насчет их душ порешь...
Мне немного надоела эта сократовская беседа, и я поклялся, что все
хвосты и все позвонки от селедки, которые мне до конца рейса положены,
буду с теплой симпатией отдавать Фоме Фомичу.
Он отлично понял, что я понял, что он здесь с какой-то серьезной
целью и что мне надоело ждать сути дела. И он вытащил бланк радиограммы
и подал мне:
- Знаете?
"Родственники уезжают остаюсь на улице жду целую твоя Эльвира".
- Эту нет, - сказал я.
- Розыгрыш, Викторыч. Не вру. Я эту Эльвиру и пальцем не трогал. Да и
в кадры запрос послал. В рейсе она. Об этом и сказать хочу. Чтобы вы,
значить, чего-нибудь не подумали...
- Фома Фомич! За кого вы меня принимаете? За суку, что ли? - спросил
я, искренне обидевшись. - Вы супруги опасайтесь, а не меня.
- Вы сегодня на вахту не вставайте, - сказал Фомич, немного успокоив-
шись. - Ледок слабее пошел. Пускай Тимофеич покувыркается. Раньше-то,
когда без дублеров, старпомы сами кувыркались. Вот он, значить, и поку-
выркается.
- Спасибо, Фома Фомич, но я уже нормально себя чувствую, а старпому
не доверяю. Нельзя ему судно поручать. Опасно.
- Да, - вразумительно согласился Фомич и ушел.
А я принялся за "Пошехонские рассказы". Правда, рассказов среди них
пока как-то так не обнаруживается. Другой это жанр. И вышел Щедрин, мне
кажется, целиком и полностью из "Истории села Горюхина", из летописи
сей, приобретенной автором за четверть овса и отличающейся глубокомысли-
ем и велеречием необыкновенным.
Если бы кто заказал мне попробовать написать о Щедрине, то я начал бы
с покупки его книг в Мурманске. Потом съездил бы (обязательно трамваем и
с двумя пересадками) к нему на кладбище. И подробно, минута за минутой,
описал это трамвайное путешествие, стилизуя щедринские интонации и бес-
пощадно воруя его собственные высказывания, но, как и всегда в таких
случаях делаю, не заключал бы ворованные цитаты в кавычки. И назвал бы
"Андроны едут..."
Шопенгауэр видел источник юмора в конфликте возвышенного умонастрое-
ния с чужеродным ему низменным миром. Кьеркегор связывал юмор с преодо-
лением трагического и переходом личности от "этической" к "религиозной"
стадии: юмор примиряет с болью, от которой на этической стадии пыталось
абстрагироваться отчаяние.
В эстетике Гегеля юмор связывается с заключительной стадией художест-
венного развития (разложением последней, "романтической" формы ис-
кусства).
Салтыков-Щедрин - юморист высшего из высших классов, но ни под какое
из этих умных и интересных высказываний не подверстывается, ибо до мозга
костей русский, а высказывания эти - западные.
Когда Фомич мил? Когда простыми словами тихо говорит о тех муках и
жертвах, которые он пережил и перенес в блокаду и вообще на фронте и
после фронта. О лилово-чернильных деснах от цинги в Ленинграде, выпавших
зубах, замерзшем прямо на горшке-ведре его товарище по школе, о своем
младшем брате, который воевал ровно один день на Курской дуге, был
страшно ранен разрывной пулей сквозь брезентовый ремень в живот, перенес
три ужасные операции, потом туберкулез позвоночника, потом восемь меся-
цев гипса, потом три года в ремнях, и при этом "настрогал" трех ребяти-
шек, и "вот женка-то намучилась".
Все это Фомич говорит как полномочный представитель народа, который
своим животом заслонил страну от врага и гибели, но никак не кичится. Он
показывает на скрученном полотенце толщину и внешний вид шрамов брата,
показывает, какие у него самого были ручки и ножки - как у дохлого цып-
ленка, и т. д. И вдруг он проговаривается о каких-то странных деталях.
Например: израненного братца каждые шесть месяцев таскали на перекомис-
сию, но, вообще-то говоря, чего ему было со своим дырявым пузом ее бо-
яться? Ан выясняется, что родители отдали доктору из комиссии "полбара-
на", чтобы он не забрил братца обратно в армию. Так вот, откуда полбара-
на в сорок третьем или сорок четвертом годах? Или проскальзывает, что
братца отпаивали после госпиталя молоком, так как у родителей была коро-
ва. И конец войны Фомич встретил на побывке дома с коровой.
Вот оно как.
НЕОБЫКНОВЕННАЯ АРКТИКА
* 2
Три часа сорок пять минут ночи, и в нашей рубке раздается абсолютно
натуральный, чуть сонный, но уже победительный, вызывающий кукарек пету-
ха - полнейшая иллюзия предутренней деревни, и петух-передовик орет, а
потом хлопает крыльями и сваливается с насеста.
Это матрос первого класса Андрей Рублев приветствует близкий конец
вахты - до сдачи пятнадцать минут. Одновременно крик петуха обозначает
просьбу к вахтенному штурману стать на руль, а его, Андрея Рублева, от-
пустить на парочку минут в низы будить смену.
Хлопанье крыльев он имитирует не примитивным хлопаньем себя по бокам,
например, а падение петуха с насеста не банальным притоптыванием сапога
- нет! До такого примитивизма наш Рублев никогда не опускается. Все
изображается только при помощи языка, губ, глотки и черт знает еще чего,
но сам "петух" неподвижно застыл у рулевого устройства и глядит вперед,
ни на секунду не ослабляя внимания и даже не смахивая пот со лба.
- Вот зверь! - говорит Дмитрий Александрович не без восхищения, ста-
новится сзади и левее "петуха" и с полминутки присматривается к пейзажу
впереди по курсу с точки зрения рулевого, потом перенимает руль в свои
руки.
"Петух" радостно блеет веселенькой козочкой и сматывается с мостика.
Конечно, таланты Рублева врожденные, но проявились они после того,
как он некоторое время работал в зоопарке. Отпуск оказался чересчур
длинным, деньги он промотал и вместе с дружком нанялся в зоопарк подра-
ботать. Дружок - звериным поваром, а он - его помогалой. Оголодали ребя-
та, вероятно, к этому моменту здорово. Потому что уже в первое утро зве-
риный кок задумался: зачем это крокодилу надо кашу на молоке варить,
кроме всякого мяса и рыбьего жира? Кто ему на воле кашу варит? Никто не
варит! Ну, кто будет в Африке крокодилу этому кашу варить? Взяли сами и
выпили молоко.
В обед выясняется, что белым медведям положены кроме мяса и рыбы еще
и яблоки с морковью. Полное хамство! Яблоки - белому медведю! Может, ему
и ба-наны подавать? Сожрали по яблочку сами.
К ужину отхватили от львиного рациона кусочек посочнее и соорудили
нормальный шашлык.
Короче говоря, во-первых, надо самому слышать, как Рублев возмущается
всем этим звериным баловством; а во-вторых, через неделю дружочков отту-
да, ясное дело, с позором выгнали. Но за эту неделю он и обнаружил в се-
бе талант звериного имитатора. Так что наш Рублев вышел из зоосадной ис-
тории чем-то даже обогащенный. А дружок его так потом хвастался перед
соплавателями отпускным прошлым, что повел целую компанию в Калининграде
в зоопарк, был под сильным газом и, перечисляя продукты из рациона белых
медведей, положенные полярным существам в условиях жаркого или умеренно-
го климата, свалился в бассейн к медведям. Медведи на него серьезного
внимания не обратили, а в отделе кадров - обратили и прихлопнули визу
намертво.
Происшедшее Рублев объясняет так:
- Когда мы львиные шашлыки жрали и нас зоотехник накрыл, мы как раз о
происхождении человека спорили. Я утверждал, что мы от ленивых обезьян
происходим, типа, например, бабуинов. Корешок уперся, как баран, и твер-
дит, что, мол, от шимпанзе или макак. Вот и допрыгался...
А старпом сегодня рассказал, как был на приемке судна в ФРГ, купил
дешевое мужское белье. В гостинице обнаружил, что ему дали дорогой женс-
кий комплект. Дойдя до этого места рассказа, он захихикал.
- Чего хихикаете? - поинтересовался Саныч, сдавая ему вахту. - Приме-
рили, что ли? Перед зеркалом?
Здесь я тоже хихикнул, ибо представил фигуру нашего морского мерина,
нашего плоскозадого Арнольда Тимофеевича в нежном и пенном женском доро-
гом белье перед зеркалом в гостинице.
- Зачем примерять? - изумился вопросу Саныча старпом. - Зачем мне та-
кой пошлостью заниматься? Я тогда только подумал, как тот господин, ко-
торому мой пакет выдали, жену обрадует. Разворачивает она пакет и... мои
кальсоны!
- Так ты не вернул белье? - спросил Саныч. Он очень редко говорит Ар-
нольду Тимофеевичу "ты".
- Дурака нашел! Господин пойдет в магазин, и ему все обратно восста-
