отвернулся от вас сегодня вечером, когда вы рассыпали мои
книги. Ситуация была в тот момент очень опасной, и возглас
удивления или радости мог бы привлечь ко мне внимание и
привести к печальным, даже непоправимым последствиям. Что
касается Майкрофта, я поневоле должен был открыться ему, так
как мне необходимы были деньги. В Лондоне дела шли не так
хорошо, как я того ожидал. После суда над шайкой Мориарти
остались на свободе два самых опасных ее члена, оба -- мои
смертельные враги. Поэтому два года я пропутешествовал по
Тибету, посетил из любопытства Лхассу и провел несколько дней у
далай-ламы1.
Вы, вероятно, читали о нашумевших исследованиях норвежца
Сигерсона, но, разумеется, вам и в голову не приходило, что-то
была весточка от вашего друга. Затем я объехал всю Персию,
заглянул в Мекку и побывал с коротким, но интересным визитом у
калифа в Хартуме... Отчет об этом визите был затем представлен
мною министру иностранных дел.
Вернувшись в Европу, я провел несколько месяцев во
Франции, где занимался исследованиями веществ, получаемых из
каменноугольной смолы. Это происходило в одной лаборатории на
юге Франции, в Монпелье. Успешно закончив опыты и узнав, что
теперь в Лондоне остался лишь один из моих заклятых врагов, я
подумывал о возвращении домой, когда известие о нашумевшем
убийстве на Парк-лейн заставило меня поторопиться с отъездом.
Эта загадка заинтересовала меня не только сама по себе, но и
потому, что ее раскрытие, по-видимому, могло помочь мне
осуществить кое-какие проекты, касающиеся меня лично. Итак, я
немедленно приехал в Лондон, явился собственной персоной на
Бейкер-стрит, вызвал сильный истерический припадок у миссис
Хадсон и убедился в том, что Майкрофт позаботился сохранить мои
комнаты и бумаги точно в том же виде, в каком они были прежде.
Таким образом, сегодня, в два часа дня, я очутился в своей
старой комнате, в своем старом кресле, и единственное, чего мне
оставалось желать, это -- чтобы мой старый друг Уотсон сидел
рядом со мной в другом кресле, которое он так часто украшал
своей особой.
Такова была изумительная повесть, рассказанная мне в тот
апрельский вечер, повесть, которой я бы ни за что не поверил,
если бы не видел своими глазами высокую, худощавую фигуру и
умное, энергичное лицо человека, которого уже никогда не чаял
увидеть. Каким-то образом Холмс успел узнать о смерти моей
жены, но его сочувствие проявилось скорее в тоне, нежели в
словах.
-- Работа -- лучшее противоядие от горя, дорогой Уотсон,
-- сказал он, -- а нас с вами ждет сегодня ночью такая работа,
что человек, которому удастся успешно довести ее до конца,
сможет смело сказать, что он недаром прожил свою жизнь. Тщетно
упрашивал я его высказаться яснее.
-- Вы достаточно услышите и увидите до наступления утра,
-- ответил он. -- А пока что у нас и без того есть о чем
поговорить --- ведь мы не виделись три года. Надеюсь, что до
половины десятого нам хватит этой темы, а потом мы отправимся в
путь, навстречу одному интересному приключению в пустом доме.
И правда, все было как в доброе старое время, когда в
назначенный час я очутился в кэбе рядом с Холмсом. В кармане я
нащупал револьвер, и сердце мое сильно забилось в ожидании
необычайных событий. Холмс был сдержан, угрюм и молчалив. Когда
свет уличных фонарей упал на его суровое лицо, я увидел, что
брови его нахмурены, а тонкие губы плотно сжаты: казалось, он
был погружен в глубокое раздумье. Я еще не знал, какого хищного
зверя нам предстояло выследить в темных джунглях лондонского
преступного мира, но все повадки этого искуснейшего охотника
сказали мне, что приключение обещает быть одним из самых
опасных, а язвительная усмешка, появлявшаяся время от времени
на аскетически строгом лице моего спутника, не предвещала
ничего доброго для той дичи, которую мы выслеживали.
Я предполагал, что мы едем на Бейкер-стрит, но Холмс
приказал кучеру остановиться на углу Кавендиш-сквера. Выйдя из
экипажа, он внимательно осмотрелся по сторонам и потом
оглядывался на каждом повороте, желая удостовериться, что никто
не увязался за нами следом. Мы шли какой-то странной дорогой.
Холмс всегда поражал меня знанием лондонских закоулков, и
сейчас он уверенно шагал через лабиринт каких-то конюшен и
извозчичьих дворов, о существовании которых я даже не
подозревал. Наконец мы вышли на узкую улицу с двумя рядами
старых, мрачных домов, и она вывела нас на Манчестер-стрит, а
затем на Блэндфорд-стрит. Здесь Холмс быстро свернул в узкий
тупичок, прошел через деревянную калитку в пустынный двор и
открыл ключом заднюю дверь одного из домов. Мы вошли, и он
тотчас же заперся изнутри.
Было совершенно темно, но я сразу понял, что дом
необитаем. Голый пол скрипел и трещал под ногами, а на стене, к
которой я нечаянно прикоснулся, висели клочья рваных обоев.
Холодные тонкие пальцы Холмса сжали мою руку, и он повел меня
по длинному коридору, пока наконец перед нами не обрисовались
еле заметные контуры полукруглого окна над дверью. Здесь Холмс
внезапно повернул вправо, и мы очутились в большой квадратной
пустой комнате, совершенно темной по углам, но слегка
освещенной в середине уличными огнями. Впрочем, поблизости от
окна фонаря не было, да и стекло было покрыто густым слоем
пыли, так что мы с трудом различали друг друга. Мой спутник
положил руку мне на плечо и почти коснулся губами моего уха.
-- Знаете ли вы, где мы? -- шепотом спросил он.
-- Кажется, на Бейкер-стрит, -- ответил я, глядя через
мутное стекло.
-- Совершенно верно, мы находимся в доме Кэмдена, как раз
напротив нашей прежней квартиры.
-- Но зачем мы пришли сюда?
-- Затем, что отсюда открывается прекрасный вид на это
живописное здание. Могу ли я попросить вас, дорогой Уотсон,
подойти чуть ближе к окну? Только будьте осторожны, никто не
должен вас видеть. Ну, а теперь взгляните на окна наших прежних
комнат, где было положено начало стольким интересным
приключениям. Сейчас увидим, совсем ли я потерял способность
удивлять вас за три года нашей разлуки.
Я шагнул вперед, посмотрел на знакомое окно, и у меня
вырвался возглас изумления. Штора была опущена, комната ярко
освещена, и тень человека, сидевшего в кресле в глубине ее,
отчетливо выделялась на светлом фоне окна. Посадка головы,
форма широких плеч, острые черты лица -- все это не оставляло
никаких сомнений. Голова была видна вполоборота и напоминала те
черные силуэты, которые любили рисовать наши бабушки. Это была
точна копия Холмса. Я был так поражен, что невольно протянул
руку, желая убедиться, действительно ли сам он стоит здесь,
рядом со мной. Холмс трясся от беззвучного смеха.
-- Ну? -- спросил он.
-- Это просто невероятно! -- прошептал я.
-- Кажется, годы не убили мою изобретательность, а
привычка не засушила ее, -- сказал он, и я уловил в его голосе
радость и гордость художника, любующегося своим творением. -- А
ведь правда похож?
-- Я готов был бы поклясться, что это вы.
-- Честь выполнения принадлежит господину Менье из
Гренобля. Он лепил эту фигуру несколько дней. Она сделана из
воска. Все остальное устроил я сам, когда заходил на
Бейкер-стрит сегодня утром.
-- Но зачем вам понадобилось все это?
-- У меня были на то серьезные причины, милый Уотсон. Я
хочу, чтобы некоторые люди думали, что я нахожусь там, в то
время как в действительности я нахожусь в другом месте.
-- Так вы думаете, что за квартирой следят?
-- Я знаю, что за ней следят.
-- Кто же?
-- Мои старые враги, Уотсон. Та очаровательная компания,
шеф которой покоится на дне Рейхенбахского водопада. Как вы
помните, они -- и только они -- знали, что я еще жив. Они были
уверены, что рано или поздно я вернусь в свою прежнюю квартиру.
Они не переставали следить за ней, и вот сегодня утром они
увидели, что я возвратился.
-- Но как вы догадались об этом?
-- Выглянув из окна, я узнал их дозорного. Это довольно
безобидный малый, по имени Паркер, по профессии грабитель и
убийца и в то же время прекрасный музыкант. Он мало меня
интересует. Меня гораздо больше интересует другой -- тот
страшный человек, который скрывается за ним, ближайший друг
Мориарти, тот, кто швырял в меня камнями с вершины скалы, --
самый хитрый и самый опасный преступник во всем Лондоне. Именно
этот человек охотится за мной сегодня ночью, Уотсон, и не
подозревает, что мы охотимся за ним.
Планы моего друга постепенно прояснились для меня. Из
нашего удобного убежища мы имели возможность наблюдать за теми,
кто стремился наблюдать за нами, и следить за нашими
преследователями. Тонкий силуэт в окне служил приманкой, а мы
-- мы были охотниками. Молча стояли мы рядом в темноте, плечом
к плечу, и внимательно вглядывались в фигуры прохожих,
сновавших взад и вперед по улице напротив нас. Холмс не говорил
мне ни слова и не шевелился, но я чувствовал, что он страшно
напряжен и что глаза его не отрываясь следят за людским потоком
на тротуаре. Ночь была холодная и ненастная, резкий ветер дул
вдоль длинной улицы. Народу было много, почти все прохожие шли
торопливой походкой, уткнув носы в воротники или кашне. Мне
показалось, что одна и та же фигура несколько раз прошла взад и
вперед мимо дома, и особенно подозрительны были мне два
человека, которые, словно укрываясь от ветра, долго торчали в
одном подъезде невдалеке от нас. Я сделал попытку обратить на
них внимание Холмса, но он ответил мне лишь еле слышным
возгласом досады и продолжал внимательно смотреть на улицу.
Время от времени он переминался с ноги на ногу или нервно
барабанил пальцами по стене. Я видел, что ему становится не по
себе и что события разворачиваются не совсем так, как он
предполагал. Наконец, когда дело подошло к полуночи и улица
почти опустела, он зашагал по комнате, уже не скрывая своего
волнения. Я хотел было что-то сказать ему, как вдруг взгляд мой
упал на освещенное окно, и я снова почувствовал изумление.
Схватив Холмса за руку, я показал ему на окно.
-- Фигура шевельнулась! -- воскликнул я.
И действительно, теперь силуэт был обращен к нам уже не в
профиль, а спиной.
Как видно, годы не смягчили резкого характера Холмса, и он
был все так же нетерпелив, сталкиваясь с проявлениями ума,
менее тонкого, чем его собственный.
-- Разумеется, она шевельнулась, -- сказал он. -- Неужели
я такой уж безмозглый болван, Уотсон, чтобы посадить в комнате
явное чучело и надеяться с его помощью провести самых хитрых
мошенников, какие только существуют в Европе? Мы торчим в этой
дыре два часа, и за это время миссис Хадсон меняла положение
фигуры восемь раз, то есть каждые четверть часа. Само собой,
она подходит к ней так, чтобы ее собственный силуэт не был
виден... Ага!
Внезапно он затаил дыхание и замер. В полумраке я увидел,
как он стоит, вытянув шею, в позе напряженного ожидания. Улица
была теперь совершенно пустынна. Возможно, что те двое все еще
стояли, притаившись, в подъезде, но я уже не мог их видеть.
Вокруг нас царили безмолвие и мрак. И во мраке отчетливо
выделялся желтый экран ярко освещенного окна с контурами черной
фигуры в центре.
В полном безмолвии я слышал свистящее дыхание Холмса,
выдававшее сильное, с трудом сдерживаемое волнение. Внезапно он
толкнул меня в глубь комнаты, в самый темный ее угол, и зажал
мне на минуту рот рукой, требуя тем самым полного молчания. В
