-- Я должен перед вами извиниться, -- произнес он, поднося
к глазам золотой лорнет.-- Надеюсь, вы не сочтете меня
навязчивым... Боюсь, что я принес в вашу уютную комнату
некоторые следы бури и дождя.
-- Дайте мне ваш плащ и зонт, -- сказал Холмс. -- Они
могут повисеть здесь, на крючке, и быстро высохнут. Я вижу, вы
приехали с юго-запада.
-- Да, из Хоршема.
-- Смесь глины и мела на носках ваших ботинок очень
характерна для этих мест.
-- Я пришел к вам за советом.
-- Его легко получить.
-- И за помощью.
-- А вот это не всегда так легко.
-- Я слышал о вас, мистер Холмс. Я слышал от майора
Прендергаста, как вы спасли его от скандала в клубе Тэнкервилл.
-- А-а, помню. Он был ложно обвинен в нечистой карточной
игре.
-- Он сказал мне, что вы можете во всем разобраться.
-- Он чересчур много мне приписывает.
-- По его словам, вы никогда не знали поражений.
-- Я потерпел поражение четыре раза. Три раза меня
побеждали мужчины и один раз женщина.
-- Но что это значит в сравнении с числом ваших успехов!
-- Да, обычно у меня бывают удачи.
-- В таком случае, вы добьетесь успеха и в моем деле.
-- Прошу вас придвинуть ваше кресло к камину в сообщить
мне подробности дела.
-- Дело мое необыкновенное.
-- Обыкновенные дела ко мне не попадают. Я высшая
апелляционная инстанция.
-- И все же, сэр, я сомневаюсь, чтобы вам приходилось за
все время вашей деятельности слышать о таких непостижимых и
таинственных происшествиях, как те, которые произошли в моей
семье.
-- Вы меня очень заинтересовали, -- сказал Холмс. --
Пожалуйста, сообщите нам для начала основные факты, а потом я
расспрошу вас о тех деталях, которые покажутся мне наиболее
существенными.
Молодой человек придвинул кресло и протянул мокрые ноги к
пылающему камину.
-- Меня зовут Джон Опеншоу,--сказал он.--Но, насколько я
понимаю, мои личные дела мало связаны с этими ужасными
событиями. Это какое-то наследственное дело, и поэтому, чтобы
дать вам представление о фактах, я должен вернуться к самому
началу всей истории...
У моего деда было два сына: мой дядя, Элиас, и мой отец,
Джозеф. Мой отец владел небольшой фабрикой в Ковентри. Ему
удалось расширить ее, когда началось производство велосипедов.
Отец изобрел особо прочные шины "Опеншоу", и его предприятие
пошло очень успешно, так что когда отец в конце концов продал
свою фирму, он удалился на покой вполне обеспеченным человеком.
Мой дядя Элиас в молодые годы эмигрировал в Америку и стал
плантатором во Флориде, где, как говорили, дела его шли очень
хорошо. Во времена войны1 он сражался в армии Джексона, а затем
под командованием Гуда и достиг чина полковника. Когда Ли
сложил оружие2, мой дядя возвратился на свою плантацию, где
прожил три или четыре года. В 1869 или 1870 году он вернулся в
Европу и арендовал небольшое поместье в Сассексе, вблизи
Хоршема. В Соединенных Штатах он нажил большой капитал и
покинул Америку, так как питал отвращение к неграм и был
недоволен республиканским правительством, освободившим их от
рабства.
Дядя был странный человек -- жестокий и вспыльчивый. При
всякой вспышке гнева он изрыгал страшные ругательства. Жил он
одиноко и чуждался людей. Сомневаюсь, чтобы в течение всех лет,
прожитых под Хоршемом, он хоть раз побывал в городе. У него был
сад, лужайки вокруг дома, и там он прогуливался, хотя часто
неделями не покидал своей комнаты. Он много пил и много курил,
но избегал общения с людьми и не знался даже с собственным
братом. А ко мне он, пожалуй, даже привязался, хотя впервые мы
увиделись, когда мне было около двенадцати лет. Это произошло в
1878 году. К тому времени дядя уже восемь или девять лет прожил
в Англии. Он уговорил моего отца, чтобы я переселился к нему, и
был ко мне по-своему очень добр. В трезвом виде он любил играть
со мной в кости и в шашки. Он доверил мне все дела с прислугой,
с торговцами, так что к шестнадцати годам я стал полным
хозяином в доме. У меня хранились все ключи, мне позволялось
ходить куда угодно и делать все что вздумается при одном
условии: не нарушать уединения дяди. Но было все же одно
странное исключение: на чердаке находилась комната, постоянно
запертая, куда дядя не разрешал заходить ни мне, ни кому-либо
другому. Из мальчишеского любопытства я заглядывал в замочную
скважину, но ни разу не увидел ничего, кроме старых сундуков и
узлов.
Однажды -- это было в марте 1883 года -- на столе перед
прибором дяди оказалось письмо с иностранной маркой. Дядя почти
никогда не получал писем, потому что покупки он всегда
оплачивал наличными, а друзей у него не было.
"Из Индии, -- сказал он, беря письмо. -- Почтовая марка
Пондишерри! Что это может быть?"
Дядя поспешно разорвал конверт; из него выпало пять сухих
зернышек апельсина, которые выкатились на его тарелку. Я было
рассмеялся, но улыбка застыла у меня на губах, когда я взглянул
на дядю. Его нижняя губа отвисла, глаза выкатились из орбит,
лицо стало серым; он смотрел на конверт, который продолжал
держать в дрожащей руке.
"К.К.К."!--воскликнул он. -- Боже мой, боже мой! Вот
расплата за мои грехи!"
"Что это, дядя?" -- спросил я.
"Смерть", -- сказал он, встал из-за стола и ушел в свою
комнату, оставив меня в недоумении и ужасе.
Я взял конверт и увидел, что на внутренней его стороне
красными чернилами была три раза написана буква "К". В конверте
не было ничего, кроме пяти сухих зернышек апельсина. Почему
дядю охватил такой ужас?
Я вышел из-за стола и взбежал по лестнице наверх.
Навстречу мне спускался дядя. В одной руке у него был старый,
заржавевший ключ, по-видимому, от чердачного помещения, а в
другой -- небольшая шкатулка из латуни.
"Пусть они делают что хотят, я все-таки им не сдамся! --
проговорил он с проклятием. -- Скажи Мэри, чтобы затопила камин
в моей комнате и пошла за Фордхэмом, хоршемским юристом".
Я сделал все, как он велел. Когда приехал юрист, меня
позвали в комнату дяди. Пламя ярко пылало, а на решетке камина
толстым слоем лежал пепел, по-видимому, от сожженной бумаги.
Рядом стояла открытая пустая шкатулка. Взглянув на нее, я
невольно вздрогнул, так как заметил на внутренней стороне
крышки тройное "К" -- точно такое же, какое я сегодня утром
видел на конверте.
"Я хочу, Джон,--сказал дядя,-- чтобы ты был свидетелем при
составлении завещания. Я оставляю свое поместье моему брату,
твоему отцу, от которого оно, несомненно, перейдет к тебе. Если
ты сможешь мирно пользоваться им, тем лучше. Если же ты
убедишься, что это невозможно, то последуй моему совету, мой
мальчик, и отдай поместье своему злейшему врагу. Мне очень
грустно, что приходится оставлять тебе такое наследство, но я
не знаю, какой оборот примут дела. Будь любезен, подпиши бумагу
в том месте, какое тебе укажет мистер Фордхэм".
Я подписал бумагу, как мне было указано, и юрист взял ее с
собой.
Этот странный случай произвел на меня, как вы понимаете,
очень глубокое впечатление, и я все время думал о нем, не
находи объяснений. Я не мог отделаться от смутного чувства
страха, хотя оно притуплялось по мере того, как шли недели и
ничто не нарушало привычного течения жизни. Правда, я заметил
перемену в моем дяде. Он пил больше прежнего и стал еще более
нелюдимым. Большую часть времени он проводил, запершись в своей
комнате. Но иногда в каком-то пьяном бреду он выбегал из дому,
слонялся по саду с револьвером в руке и кричал, что никого не
боится, и не даст ни человеку, ни дьяволу зарезать себя, как
овцу. Однако когда эти горячечные припадки проходили, он сразу
бежал домой и запирался в комнате на ключ и на засовы, как
человек, охваченный непреодолимым страхом. Во время таких
припадков его лицо даже в холодные дни блестело от пота, как
будто он только что вышел из бани.
Чтобы покончить с этим, мистер Холмс, и не злоупотреблять
вашим терпением, скажу только, что однажды настала ночь, когда
он совершил одну из своих пьяных вылазок, после которой уже не
вернулся. Мы отправились на розыски. Он лежал ничком в
маленьком, заросшем тиной пруду, расположенном в глубине нашего
сада. На теле не было никаких признаков насилия, а воды в пруду
было не больше двух футов. Поэтому суд присяжных, принимая во
внимание чудачества дяди, признал причиной смерти самоубийство.
Но я, знавший, как его пугала самая мысль о смерти, не мог
убедить себя, что он добровольно расстался с жизнью. Как бы то
ни было, дело на этом и кончилось, и мой отец вступил во
владение поместьем и четырнадцатью тысячами фунтов, которые
лежат на его текущем счете в банке...
-- Позвольте, -- прервал его Холмс. -- Ваше сообщение, как
я вижу, одно из самых интересных, какие я когда-либо слышал.
Укажите мне дату получения вашим дядей письма и дату его
предполагаемого самоубийства.
-- Письмо пришло десятого марта 1883 года. Он погиб через
семь недель, в ночь на второе мая.
-- Благодарю вас. Пожалуйста, продолжайте.
-- Когда отец вступил во владения хоршемской усадьбой, он
по моему настоянию произвел тщательный осмотр чердачного
помещения, которое всегда было заперто. Мы нашли там латунную
шкатулку. Все ее содержимое было уничтожено. Ко внутренней
стороне крышки была приклеена бумажная этикетка с тремя буквами
"К" и подписью внизу; "Письма, записи, расписки и реестр". Как
мы полагаем, эти слова указывали на характер бумаг,
уничтоженных полковником Опеншоу. Кроме этого, на чердаке не
было ничего существенного, если не считать огромного количества
разбросанных бумаг и записных книжек, касавшихся жизни дяди в
Америке. Некоторые из них относились ко времени войны и
свидетельствовали о том, что дядя хорошо выполнял свой долг и
заслужил репутацию храброго солдата. Другие бумаги относились к
эпохе преобразования Южных штатов и по большей части касались
политических вопросов, так как дядя, очевидно, играл большую
роль в оппозиции.
Так вот, в начале 84 года отец поселился в Хоршеме, и все
шло у нас как нельзя лучше до 85 года. Четвертого января, когда
мы все сидели за завтраком, отец внезапно вскрикнул от
изумления. В одной руке он держал только что вскрытый конверт,
а на протянутой ладони другой руки -- пять сухих зернышек
апельсина. Он всегда смеялся над тем, что он называл
"небылицами насчет полковника", а теперь и сам испугался, когда
получил такое же послание.
"Что бы это могло значить, Джон?" -- пробормотал он.
Мое сердце окаменело.
"Это "К.К.К.", -- ответил я.
Отец заглянул внутрь конверта.
"Да, здесь те же буквы. Но что это написано под ними?"
"Положите бумаги на солнечные часы", -- прочитал я,
взглянув ему через плечо.
"Какие бумаги? Какие солнечные часы?" -- спросил он.
"Солнечные часы в саду, других здесь нет. Но бумаги,
должно быть, те, которые уничтожены".
"Черт возьми! -- сказал он. -- Мы живем в цивилизованной
стране и не можем принимать всерьез такую чушь. Откуда это
письмо?"
"Из Данди", -- ответил я, взглянув на почтовый штемпель.
"Чья-нибудь нелепая шутка, -- сказал он. -- Какое мне дело
до солнечных часов и бумаг? Нечего и обращать внимания на
этакий вздор!"
"Я бы сообщил полиции", -- сказал я.
"Чтобы меня высмеяли? И не подумаю".
"Тогда позвольте мне это сделать".
"Ни в коем случае. Я не хочу поднимать шум из-за таких
пустяков".
Уговаривать отца было бы напрасным трудом, потому что он
