экземпляр? Тем лучше! Никому на свете не нужно искусство, от которого
тошнит!
Юра вспомнил Моцарта, вспомнил Гайдна, присел на фаянсовый краешек и
заплакал. Потом встал и принялся мыть руки в обжигающе холодной воде,
пока они не покраснели, не вспухли. Потом направился в коридор,
приоткрыл дверь в свой номер; стараясь не глядеть ни на соседа, ни на
его подружку, задерживая дыхание, чтобы как можно меньше перегара
попало в легкие, покидал в чемоданчик немногие свои вещи и, бросив
сонной администраторше, что уезжает, вышел на улицу. У гостиницы,
приманивая зелеными лампочками, томилось несколько такси. Юра открыл
дверцу первого и сказал: в Домодедово.
259.
260. 4.23 - 5.09
Где-то там, далеко, у Лики, спотыкаясь о забоины на бороздках, давай,
брат, отрешимся, поет бард, давай, брат, воспарим, но не
проникновенному, заклинающему голосу удается вытащить Арсения в
реальность из невыносимого кошмара, а остановке машины и тишине.
Реальность является низким, затянутым грязной байкою потолком
Узапорожцаы да куском ртутного фонаря (остаток срезан углом окна),
достаточно яркого, чтобы неприятно слепить даже на фоне слегка
сереющего неба. Рука, на которую Арсений оперся, подламывается:
затекла, - и тут же провоцирует рефлекторное еб твою мать сквозь зубы.
4.23 на часах. Метро - входной вестибюль УПлощади Революцииы -
УПлощади Свердловаы - фантастическое совпадение! - равно как и
памятник самому Якову Михайловичу, закрытый поднятым капотом, а видны
Большой с Малым да угрюмый геморроидальный Островский, засранный
птичками; за ветками - холодильник с бородою, основоположник, и над
его головой - кровавая звездочка Кремлевской башни. Справа УМетропольы
и много машин около него: Уфордыы, Уто°тыы, Уфольксвагеныы. Машины
мертвые, на приколе, а живых - ни одной, хоть и самый центр Москвы.
Время, видать, такое.
Вильгельмова копается в моторе, но вместо нормального что случилось?
или почему стоим? Арсений, не найдя в себе покуда сил окончательно
переключиться из кошмара в реальность, произносит: когда построили
УПлощадь Революцииы, и кивает головою назад, в тридцать восьмом,
кажется, в самый разгар, - привезли на приемку Сталина. Ночью. В такой
же, надо думать, час: между волком и собакой. Хозяин все ходил, ходил,
раза четыре, говорят, взад-вперед прошелся, к статуям присматривался.
К курам, к петухам, к пионерам и комсомолкам, к пограничникам с
овчарками. Ты обращала внимание: там ведь и куры есть, и петухи.
Вильгельмова не реагирует, копается в моторе, но Арсений, весь в себе,
в приснившемся ужасе, не реагирует на то, что Вильгельмова не
реагирует, знай продолжает рассказ: лицо, говорят, мрачное, молчит,
трубочкою попыхивает. Свита настороже: на скульптора, как на
покойника, поглядывает. Тот, естественно, сам не свой. Идут к
эскалатору: похоронная процессия. И тут Главный Искусствовед
оборачивает свое рябенькое лицо и произносит два слова: кэк жывие. Так
вот, представляешь: я попадаю туда, к ним, в подземелье. И эти вот кэк
жывие начинают и впрямь оживать, то есть остаются металлическими, но
разгибаются; руки, ноги, поясницы затекшие разминают со скрипом:
знаешь, как когда оловянный пруток гнешь, - им ведь больше сорока лет
пришлось под низенькими арками простоять в позах, каких нормальному
человеку и получаса не выдержать; квохтанье, лай, бронзовые петушки
над головою порхают, а люди - их ведь там каждого по четверо,
одинаковых, как близнецы, - это почему-то всего кошмарнее
показалось! - бросаются ко мне и просят себя подменить, хоть
ненадолго, хоть на недельку! У них там и наганы, и винтовки, могли б
припугнуть, заставить, а они просят, именем революции просят, или нет,
постой! именем площади революции, женщины плачут, на колени падают. А
мне и деваться некуда: все шесть эскалаторов бегут вниз с бешеной
скоростью, входы на пересадку колючкой под током замотаны... А чего
мы, собственно, стоим? соображается, наконец, Арсений с ситуацией.
Поломались, что ли? Молнию застегни! отрывается Лена от мотора. Чтоб я
прибора твоего недоделанного больше не видела!
Арсений проводит рукою по брюкам: действительно; тянет язычок вверх.
Глядит на часы. Еще две минуты назад абстрактные, три циферки являют
зловещий свой смысл. Перекличка же через полчаса! Вильгельмова
сверкает на Арсения бешеным глазом, злобно, с размаху швыряет какую-то
железяку в недра моторного отделения. Ну-ка пусти, отталкивает
художницу Арсений и лезет под капот с головою, вытаскивает толстые
высоковольтные провода из свечных колпачков. Включи-ка, кричит,
стартер! Только не газуй! Искры, едва коленвал завертелся, сыплются
синие, жирные. Стоп! Хватит! Аккумулятор посадишь. Что же может
случиться еще? Система питания? Бензонасос? Диафрагма? Глядит на часы:
4.29. Впрочем, спокойно! пока до нас дойдет дело... У тебя переноска
есть? спрашивает. Может, спички? (Идиот!) А ключи? Или хоть пассатижи?
Диафрагма, бензонасос, передразнивает Арсений сам себя, еще немного
покопавшись под капотом. Бак-то сухой! Лягушка-путешественница!
отплачивает Лене за прибор и снова глядит на часы. Арсений и в
Умерседесы готов сейчас забраться за литром бензина, но у
Вильгельмовой, оказывается, нету даже шланга!
Слышится шум приближающегося автомобиля, скользит свет фар. Арсений
бросается наперерез: такси! Шеф! Бензина! Капельку! До заправки
добраться! Позарез! Юра вжимается в заднее сиденье, отворачивает лицо,
бросает: опаздываю! Шофер ударяет по акселератору. Ше-е-еф! У,
с-сучара! Ну, может, хоть банка у тебя какая есть? Вильгельмова снова
лезет в багажник и извлекает ржавую жестянку из-под горошка. Ладно,
сойдет. Тут рядом заправка, у китайгородской стены. Пошли! Окошко
закрыто фанеркою, и надпись на ней: с 6 00 до 23 00 Как по заказу!
Все? Пиздец? 4.34! Нет, худа без добра не бывает: у запертой заправки,
в укромном уголке, стоит, привалясь к стене, старенькой модели Уяваы,
такая точно, какую имел в свое время Арсений, - продал, когда женился
на Ирине и получил доверенность на Ужигулиы. Уж не она ли? Арсений
сдергивает шланг с карбюратора, сует в ржавую банку, поворачивает
краник. Боже! как медленно льется бензин! И как его мало!
Но вот стакана три в баке, и наши путешественники двигаются вперед, к
ближайшей круглосуточной колонке: до площадки на трех стаканах хрен
доберешься. К Бе-го-вой! Гнать нельзя: экономия горючего, и вот это
противоречие между внутренней лихорадкою и скоростью километров в
пятьдесят, не больше, выматывает всю душу. За спиною Узапорожцаы
клубится черный дым, ибо в мотоциклетный бензин подмешивают масло,
глаз горит только левый, - точно, что ступка. Благо ГАИ пока спит.
Топливо заканчивается за двадцать метров до цели. Взглянув на часы -
4.41, - Арсений, словно полководец в разгаре решающего сражения,
отдает команду: покатили! Художница с журналистом выходят, упираются с
обеих сторон в передние стойки, напрягаются. Пошло! Арсений
подправляет баранку. Открытые дверцы Узапорожцаы торчат, как
оттопыренные уши.
Тридцать литров, запыхавшись, протягивает Арсений заспанной продавщице
Ленин трояк. Только по талонам, с удовольствием цитирует продавщица
пункт инструкции и захлопывает окошечко. Хоть пять литров дайте! И
сдачи не надо, переходит Арсений на уже привычный просительный тон и
тянет руку к Вильгельмовой за добавочными деньгами, трет большим
пальцем средний и указательный, но заправщица давно в глубине, в
темноте и, сколько можно догадаться, улеглась на диван, досыпает.
Арсений принимается изо всех сил барабанить кулаками по плексигласу и
вдруг чувствует острую боль в запястье: согнулась, сломалась, впилась
в плоть запонка. Еб твою мать! И 4.54 на часах...
А издалека, с Ваганьковского моста, как спасение, надвигается зеленый
огонек. Ему наперерез бросается теперь уже Лена, не надеясь, что
успеет вырвать Арсения из озверения, в котором он колотится о будку
колонки. В парк! высовывается водитель. Уйди с дороги, блядища! Кому
говорю: в парк! Нам до Водного, заискивающе молит блядища и кивает на
табличку за лобовым стеклом. По дороге. Пятерочка, отвечает водитель,
мгновенно уяснив ситуацию: и жаловаться не станет, и выхода у нее
нету. Арсений! Да оставь же ее, Арсений! Поехали! У Арсения хватает
сознания, чтобы понять: через три секунды Лена бросит его, укатит
одна. Он и сам поступил бы так же.
5.02. УДинамоы. 5.05. УАэропорты. А куда мы, собственно, так рвемся?
успокаивается вдруг Вильгельмова, и кажется, что ей даже стыдно за
недавнюю истерику, за готовность предать попутчика на произвол судьбы.
Дай Бог, чтобы до наших номеров к шести дошло. Мы бы и на метро
успели. Не следует быть слишком оптимистичной, отвечает Арсений. Они
могут начать перекличку сзаду наперед. Неужели? и Ленине лицо снова
цепенеет. 5.09. Тоннель под УСоколомы...
261. 5.13 - 5.13.03
Почти застывшее, многократно растянутое, как в кино на рапиде,
мгновение, что потребует для описания нескольких полновесных страниц,
Арсений обозначил именно тремя секундами потому только, что цифры
машинка печатала вровень с прописными буквами, и придать первым смысл
секунд, а времени - шестидесятикратное умаление возможно было, лишь
ударив по буквенным клавишам, схожим с цифровыми, а таковых
наличествовало всего две: Узы и Уоы. Из четырех же возможных (при
двузначности) их комбинаций одна не годилась вовсе, ибо
символизировала если не сортир, то удвоенное ничто, а две из трех
оставшихся обозначали - Арсений чувствовал - слишком крупный для
мгновения, что застало Арсения едва вышедшим из такси и придерживающим
дверцу для Вильгельмовой, повернув голову поверх жестяной салатного
цвета крыши в сторону площадки, где в неверной серости наступающего
утра, от этой серости двумерные, плоские, толпились населяющие
площадку тени, - временной отрезок; впрочем, если бы даже в
распоряжении Арсения находились и остальные восемь цифр размером со
строчную литеру, большей точности обозначения времени действия он все
равно не добился бы, ибо 03, 02 или, скажем, 08 - одинаково условны,
никем не измерены и нужны для того лишь, чтобы несоответствием секунд
страницам создать у читателя полумистическое ощущение то ли прозрения,
то ли бреда.
Увиденные и узнанные все сразу, мгновенно и одновременно, толпились на
площадке те, кого встретил, вспомнил или вообразил Арсений в этот
бесконечный романный день (который, впрочем, давно можно было бы
считать оконченным, если бы удалось Арсению отбить его от следующего
хотя бы несколькими десятками минут нормального, не извращенного
снами, сна в постели) или, если угодно, те, кто окажется загнанным в
плоскую герметичную коробку УДТПы.
Двое без лиц, что вели Арсения длинным подземным коридором, а потом,
многими часами позже, пытались догнать; старуха уборщица в застиранном
халатике, вытиравшая с мрамора кровь Арсения; водитель метропоезда,
безжалостно, несмотря на все Арсениевы вопли, произнесший утром свое
ВПЕРЕД; голая Лика на корточках, с телефонною трубкою у уха, - нет!
Лики на площадке нету, это показалось, - с трубкою, на корточках,
сидит ее муж, Женя, которого Арсений не видел никогда в жизни, даже на
фотографиях, и который неизвестно как и зачем прибыл сюда из
Владивостока; с ужимками на лицах комично прыгает четверка: руки
крест-накрест, как у маленьких лебедей в балете: шурин Миша, его
любовница Марина, Маринин муж-ориентолог и Мишина жена Галя с
комсомольским значком на вспухшей молоком голой груди; Гарик с трубкою
в зубах лениво дирижирует танцем; продавщица Уявыы с татуировкою УУ,
ЕВРЕИ ХИТРОЖОПЫЕы на лбу; Равиль в косоворотке, в очаровательной своей
эспаньолке, пародийно прямо сидит на стуле с высокою спинкою: глава
семьи! и по обе стороны от него стоят, положив одна - правую руку на
левое, другая - левую на правое его плечо первая Равилева жена Людка,
Людмила с обваренными - сквозь ошметки кожи видны куски мяса - ногами
(пьяная в гостиничном номере какого-то командированного залезла в
