коробочку под одиноким случайным деревом и проживу в ней хотя бы
два-три дня так, что ни одна собака в этой стране, в которой все обо
всех всегда вс° знают, не будет и подозревать, где я в настоящий
момент нахожусь! Задумался, что-то припоминая, по губам скользнула
летучая улыбка, и добавил:
...я мчал, по пояс гол,
по крымским солонцам верхом на мотоцикле
и чувствовал себя вольнее, чем кентавр,
когда почти кипел в огромном горном тигле
моих колесоног расплавленный металл.
Впрочем, улыбнулся снова, это про мотоцикл.
225. 3.05 - 3.42
Когда ведешь автомобиль, особенно после долгого перерыва, следует
предельно сконцентрировать внимание на нем, на дороге, на знаках и
светофорах, а не болтать с попутчицею, не читать ей стихи, припоминая
давнее приятное, не анализировать собственные ощущения, не восхищаться
своей манерой езды, не зажиматься от каждой естественной на
непривычном, да еще и разболтанном аппарате микроошибочки, вроде
треска при переключении передачи, не пытаться, наконец, угадать
впечатление, которое производишь на сидящую сзади даму, - в противном
случае обстоятельства могут поставить тебя перед необходимостью резко
ударить по тормозам, так что машину закрутит на свежем, корочкою льда
покрытом асфальте, и соответствующая железа впрыснет в кровь лошадиную
дозу адреналина, и конечности ослабеют, и зрачки расширятся, и
пересохнет во рту. Арсению такую необходимость явило человеческое
тело, неожиданно возникшее прямо перед капотом, за одним из плавных
поворотов. Автомобильчик крутануло пару раз и остановило у самого
бордюра внутренней стороны проспекта, там, где его разделяла надвое
пятиметровая аллея. Вильгельмова взвизгнула. Она не видела лежащего на
асфальте, смысл произошедшего был для нее загадкой.
Едва руки-ноги кое-как стали подчиняться Арсениеву мозгу, тот заставил
их сделать несколько движений: из машины, наружу, к мягкому,
скрючившемуся на разметочном пунктире телу. Вильгельмова, все еще
ничего толком не понимая, следила, как Арсений вышел, приблизился к
неподвижному темному предмету, наклонился, секундою позже выпрямился,
принялся злобно, бешено колотить предмет ногами, и, когда художница
открыла дверцу, чтобы подойти к Арсению, услышала летящий сквозь
сжатые зубы попутчика черный, последний мат. Что вы делаете? крикнула,
разобрав в лежащем предмете человека. Что вы делаете?! и схватила
Арсения за плечи. Что я делаю?! Вот что я делаю! и, пнув тело еще пару
раз, Арсений носком ноги перевернул его навзничь. Несмотря на только
что полученные телом пинки, лицо его, тронутое кровоподтеками,
пьяно-блаженно улыбалось. Алкаш! Видите - алкаш! А если б я его
переехал?! Помогите мне, сказала Вильгельмова, не ответив Арсению, и
взяла подмышки, попыталась приподнять тяжелого, словно труп, человека.
Надо оттащить хоть в кусты.
История разыгрывалась словно бы в пустыне, единственная машина,
миновавшая их за все время, прошла по противоположной, за аллеею,
стороне. Пережитые напряжение и злоба на стекляшку преобразили
Арсения, обычно сравнительно мягкого. Он вырвал пьяного из Лениных
рук, шмякнул об асфальт: пусть лежит где лежал! пусть издыхает как
собака! Алкаш, еби его мать! и силою потащил Лену к машине, распахнул
дверцу, пихнул Вильгельмову на заднее сиденье. Она подчинилась без
слова, без обиды, чуть ли, кажется, не с оттенком восхищения. Арсений
обошел капот, сел за руль и взял с места так, что колеса взвизгнули. В
зеркале заднего вида мелькнул оставленный на дороге человек. Лена
смотрела на Арсения, а назад не оборачивалась.
Напряжение мало-помалу спадало, уступая место стыду и раскаянью,
которые в этот ненормальный для людей час, час между волком и собакой,
как звали его древние, приняли химерический вид: явились Арсению
сначала абсурдным допущением, потом - убежденностью, что пьяный на
дороге - Лика. Несколько минут Арсений отмахивался от навязчивой
нелепой идеи и гнал Узапорожецы вперед, дальше, к Ликиному же дому,
но, когда идея овладела сознанием до невозможности ей сопротивляться,
резко развернулся и - назад, по прежней полосе, против движения,
которого, по счастью, в четвертом часу утра не было. Что вы делаете?!
простонала Вильгельмова. Арсений только мотнул головою.
Мотор пронзительно свистел: Узапорожецы выбивался из последних сил.
Впереди показалась черная Уволгаы и, заметив Арсения, начала свирепо
мигать желтыми, скрытыми за решеткою радиатора фарами и сигналить.
Арсений, почти не обращая внимания, почти инстинктивно, чуть тронул
руль вправо, и машины разъехались, едва не шаркнув друг по другу
бортами. Зеленый глаз светофора, под которым Арсений проскочить не
успел, сменился красным, и вдогон одноокому зверю понесся с
перекрестка заливистый свисток постового, неизвестно как оказавшегося
там о ею пору. Остановите же машину! Вильгельмова уже кричала. Что вы
делаете! Остановите машину!
Где лежит Лика? - единственная мысль занимает Арсения. Не Лика ли это?
а именно: где лежит Лика? и ничего вокруг он не видит и не слышит. На
каком же месте она лежит?! Дорога пуста, как взлетная полоса в туман.
Может, дальше? И там ничего, кроме асфальта. Еще дальше? Еще? Нет, уже
проскочил. Крутило до развилки. Если крутило вообще. Если не
померещилось. Снова разворот и - вперед, но уже по шерсти и медленнее,
внимательнее. Лена примолкла. Дорога так и остается пустою. Никто на
ней не лежит. Никто. Померещилось, с облегчением решает Арсений. Все
померещилось. Никакого пьяного в реальности не существует. А тем
более - Лики. Бред. Галлюцинация. Игра расстроенных нервов. Как с
автоматическим расстрелом в переходе на УПроспект Марксаы. Или не
померещилось? Спросить, что ли, у Вильгельмовой? вспоминает Арсений о
ее присутствии. Лучше не надо. Идиота из себя разыгрывать! Никого не
было - вот и все! Ни-ко-го-не-бы-ло! Ни-ко-го!
Ну, как прокатились? с улыбкою обернулся Арсений. Не страшно? Ничего,
сказала художница с облегчением, ибо подумала: конечно же никакой не
сумасшедший! Просто решил покуражиться перед бабой.
226.
Если бы мы имели дело не с главою романа, а с частью кинофильма, то
как раз в данный момент синкопированная, напряженная, приправленная
острыми диссонансами музыка сменилась бы сентиментально-лирической
скрипичной темою, которая, настроив зрителей (тех, в ком не вызвала бы
раздражение вплоть до того, чтобы, хлопнув сиденьем, выйти из зала
вон) на трогательный лад, подсказала бы им, что герой снова пускается
в воспоминания, на сей раз сравнительно светлые. И действительно,
наплывом, как это было модно в тридцатые годы, салон трескучего
Узапорожцаы превратился бы в обитый красным атласом салон древнего
Умерседесаы, игрового реквизита той самой картины, на которой,
дожидаясь собственной постановки, работал Арсений ассистентом, а
вместо лица Вильгельмовой на экране возникло бы лицо Лики:
трогательное, беззащитное до красоты, трезвое вполне. Вы знаете,
Леокадия Степановна, легли бы на музыку бархатные Арсениевы слова, я
несколько раз видел вас в роли Жанны, и до сих пор... Оставьте, ради
Бога! перебила бы Лика. Жанна давно умерла. Ее сожгли на костре. А я
еще живая, не надо меня хоронить!
Мы увидели бы лицо Арсения крупным планом: кривая усмешка от обиды,
что заткнули рот, когда именно он, Арсений, уговорил дуру-режиссершу
пригласить на место внезапно выбывшей со съемок актрисы всеми
позабытую Лику; именно он, буквально оборвав директорский телефон,
разыскал ее в Москве и соблазнил приехать; но Арсений, конечно, не
скажет ничего подобного, а, как ни в чем не бывало, займется
представлением движущихся за окнами таллиннских
достопримечательностей. О, если б он заранее знал, что Лика не сумеет
преодолеть зажим перед аппаратом, если б мог предугадать, как больно
станет она переживать свои неудачи на площадке, как в конце концов
напьется до положения риз и тихонько, воровато сбежит в Москву! Он,
разумеется, не затеял бы эту авантюру, несмотря даже на то, что именно
авантюра и принесла в подарок ту волшебную, ту удивительную, ту лучшую
в его жизни ночь.
Почему пьяная Лика перед побегом - Арсений в тот, первый раз толком и
понять-то не сумел, что она не слегка подшофе, а именно что пьяная, во
всяком случае, не на счет алкоголя отнес последовавшее - постучалась
именно в его дверь? заметила ли на себе вечный обожающий взгляд и
невольно ответила взаимностью, или просто номера оказались рядом?
Арсения до сих пор мучил этот вопрос, а Арсений, в свою очередь, время
от времени мучил вопросом Лику. Так или иначе, но, когда Арсений
прижался к ее горячему, красивому, маленькому телу, точно Арсению по
размеру, так что спрятать под мышкою и хоть на край света унести, все
мысли и вопросы вылетели из головы и внемысленно стало ясно: она, моя,
единственная, мне Господом назначенная. Вот любовь! Вот счастье! Вот
полное растворение и забвение себя. Господи! спасибо Тебе! И утром,
чуть свет, в Умерседесеы по всему Таллинну - за розами: положить на
подушку, пока Лика не проснулась.
Розы назывались баккара.
227. 0.48 - 1.53
Лика оперлась ладонью на перемычку между дверцами и собралась выяснить
у Юры, добрый ли Арсений, но такси вдруг рванулось из-под руки, да так
резко, что Лика едва устояла на ногах, а когда поняла, что устояла,
долго еще смотрела вдаль, хотя машина с хамом-таксистом за рулем
давным-давно скрылась из глаз. Лика плюнула вслед, презрительно
ухмыльнулась и вошла в парадное. У почтового ящика приостановилась,
порылась в сумочке, не вдруг попала ржавым ключиком в скважину, но
попала-таки и вытащила вечерку и письмо от Жени. Письмо повертела в
руках и засунула назад в ящик, заперла. Лифт не работал. Отправилась
пешком к себе на одиннадцатый. Шла долго, с остановками. И все время
блуждала улыбка по лицу. Ухмылка.
Дома обшарила холодильник и все шкафчики в поисках выпивки, не доверяя
собственному знанию, что взяться ей там неоткуда. Потом включила
проигрыватель и поставила любимую, заезженную чуть не до дыр
пластинку, которую слушала, впрочем, только по пьяному делу: Окуджаву.
Возьмемся за руки, друзья, пел бард, возьмемся за руки, друзья, чтоб
не пропасть поодиночке, и про виноградную косточку, и про
комсомольскую богиню, а Лика сидела на корточках, не сняв даже синюю
свою дубленку, и заливалась тихими слезами. Сентиментальное Ликино
настроение достигло апогея, когда бард поведал о том, как кого-то
сняли с креста и не пообещали воскресения. Жалко было и этого кого-то,
и себя, и Олечку с Женею, даже недоброго Арсения, кажется, тоже было
жалко, хотя больнее его никто в жизни Лику не обижал.
На звонок, открывать дверь. Лика шла в твердой уверенности, что увидит
на пороге Арсения, и за те несколько секунд, что понадобились на
путешествие через комнату и прихожую, успела - очень смутно - подумать
и о вине перед любимым, что снова сорвалась, пьяна, и озлиться на него
за предательство, и открывшийся проем стал свидетелем вызывающего
Ликиного лица с выражением примерно таким: никому на сеете в своих
поступках не обязана давать отчет, а если мне хочется пить, то я и
буду!
Какой соли? спросила, не вдруг разобравшись, что, вместо ожидаемого
Арсения, площадка предлагает усатого соседа в вытертых и латаных
голубых джинсах и красной, с заграничной надписью, майке. Какой соли?
Окуджава пел за спиною, потрескивая:
Давайте жить, во всем друг другу потакая,
тем более, что жизнь короткая такая.
Поваренной, объяснил сосед. Обыкновенной поваренной соли. А выпить у тебя
найдется? поставила условие Лика. С солонкою в руках они пошли через этаж
вниз, оставив в пустой квартире постукивающую о сход бороздки иглу
проигрывателя, автостоп которого был давно и безнадежно поломан.
Прежде сосед считался художником, последние же полтора-два года
торговал иконами, в чем и преуспел. Грязная квартира захламлена
богатым хламом: валютными бутылками и сигаретами, датским пивом,
