любви, а особенно в браке - не главное и даже, пожалуй, унижающее;
начались злые шутки при друзьях и жалобы родителям; началась неуемная
дневная раздражительность; между слов стал проскакивать подтекст,
превратившийся постепенно в прямые тексты: я дала тебе все: прописку,
дом, службу. А ты... Ирине в то время не исполнилось и двадцати, и за
жизнь она лично не заработала и полтинника.
И еще страх, вечный гнетущий страх, что Серафима с разоблачающими
Арсения монологом и самочувствием Золотова прочтут Ирина, теща, тесть.
Повесть писалась подпольно, чуть ли не молоком, по-ленински; пряталась
в тайник. Но тайники в этом доме все были ненадежные, и пришлось в
конце концов перепрятать Серафима в пылающую печку и нового ничего не
начинать.
Может, сгоревший монолог характеризовал как-то существенно и
Золотова - не одного Арсения, но восстанавливать главку, работая над
романом, пожалуй что не стоит: слишком уж противно снова погружаться в
то дерьмо, из которого посчастливилось, из которого достало сил
однажды выбраться. Тем более - ну-ка, что там идет дальше? - тем более
что сюжет не прервался.
И Арсений снова уткнулся в блокнот: ехать оставалось еще минут восемь.
192.
Телефон заверещал неожиданно и более чем некстати: позавчерашний
случайный заказ, разговор с женою. Ситуация идиотская: рядом, в
постели, самая прекрасная женщина на земле, первая и последняя любовь
Золотова. И после всего, что наговорил он ей ночью, и наговорил
искренне, - этот звонок! Не брать трубку? - почему? - вправе будет
спросить Аура, взять - и что дальше? Впрочем, запоздалые мысли пришли,
когда Золотов успел уже сказать в микрофон совершенно бодрым,
оптимистическим тоном: Ирина? Привет! С праздничком! Как ты там?
Скучаешь? Ни за что не догадаешься - из Пушкинских Гор! Игорь
чувствовал спиною Ауру и боялся обернуться. Болтал с Ириною, а в
голове вертелось навязчивое: все! Привет! Крушение. Все. Привет.
Крушение. Все. Привет. Крушение.
Аура оделась в давешнее свое неглиже и бесстыдно выскользнула из
номера. Золотов даже не взглянул - услышал. Но и Ирина, кажется,
что-то почувствовала: занервничала на том конце провода. Золотов
попытался успокоить ее как мог, и, наконец, глупый, неуместный
разговор закончился. Художник тоже оделся и вышел в холл. Зачем?
Догонять Ауру? Если бы на ее месте была любая другая женщина, была
Ирина, Игорь сумел бы разрядить обстановку. Но Аура! Как посмотришь в
ее глаза? Что скажешь ей?
Аура взбежала на площадку сама - вроде бы как ни в чем не бывало, и
вот это как ни в чем не бывало и было страшнее всего. Представляешь:
они меня не дождались. Укатили. Проводишь до рейсового автобуса? Все.
Привет. Крушение. Что? спросила Аура, - видать, последняя Игорева
мысль прозвучала вслух. Ничего. Разумеется, провожу.
Ближайший рейсовый отходил только в пять с чем-то. Уйма свободного
времени, еще полчаса назад показавшегося бы подарком судьбы, теперь
сковала Золотова, словно облепленные глинистой грязью сапоги. Да...
раз в жизни выиграть по лотерее и потерять билет! Сходим в Тригорское?
Аура пожала плечами, что можно было истолковать и как согласие.
Дорога, сильнее, чем вчера, разъезженная; те же пустынные поля; те же
гниющие жерди изгороди. Посмотри, Игорь остановил Ауру. Представь
себе, вот здесь, на этих самых жердях, сидит огромная стрекоза; крылья
вымокли под дождем и неспособны вознести грузное, отяжелевшее тело. А
тут, чуточку подальше, верхом на понурой кобыле тоже насквозь вымокший
человек - черный с белым атласным подбоем плащ, пижонский цилиндр, с
которого струйками стекает вода, - и глядит в гигантские стрекозиные
глаза-многогранники. И молчат. И думают, наверное, что и тысячу, и
полторы тысячи лет назад такие же вот осклизлые жерди огораживали
такое же сырое, пустынное, неплодное поле, и через пятьсот лет все так
же останется, и через тысячу. Если мне удастся это написать, то две
трети полотна займет бурая хлюпающая слякоть, лужицы, подернутые рябью
дождя. Аура молчала так несочувственно, что явившийся сюжет, тот, что
Золотов готов был принять за подсказку Серафима, показался тусклым,
вымученным, нелепым, претенциозным, особенно человек в цилиндре и
плаще, рыжий, низкорослый, - национальный поэт, которого давно не
читают, но тем более - чтят. Глупая поездка! Пустая поездка! Пошли
дальше?
Добрались до Тригорского. Стали по лестнице подниматься на холм.
Ступенек оказалось великое множество, больше сотни. Скользкие, в
грязи, подгнившие. Молчание включило механизм паранойяльного счета про
себя: одна, две... двадцать девять... восемьдесят четыре... Выбрались
на площадку. Внизу свинцово поблескивала петля Сороти. Золотов
отдышался и зачем-то прочел затверженные позавчера автоматически
строки про домашнюю сень лип, и ему показалось вдруг, что Аура плачет.
Но хорош бы он был, если бы принял за слезы капли холодного дождя, и
Золотов положил, что это дождь. Ничего подлинного, проронила Аура. Все
выстроено десять лет назад. На подлинных местах! возразил художник.
У автобуса скопилась неожиданная толпа: ах, да! праздник! Игорь с
Аурой едва протолкнулись в салон и сели на разные места: он снова
сзади, она - на откидное, рядом с водителем. Можно, конечно,
попробовать обменяться с соседом, чтобы ехать вместе, но Золотов
подумал, что Ауре этого совсем и не хочется. Мелькнула, правда, мысль,
что не случайно же Аура целый день провела с ним, но, даже если и
надеялась, что Игорь сумеет склеить то, что вдребезги разбил утренний
звонок, - Золотов все равно не знал как, какими словами. Нет, он,
разумеется, не упустит последнего шанса, он попытается-ноне так же:
через длинный полный автобус, предварительно сговорившись с соседом, а
Аура вдруг возьмет да и откажется пересесть! - мило будет Золотов
выглядеть в глазах публики! Вот остановимся в Острове - тогда Игорь к
Ауре и подойдет.
Но в Остров автобус почему-то не завернул. Так они и добрались до
Пскова врозь. Когда же Золотов оказался на площади. Аура уже скрылась
из глаз. Не судьба! выдохнул Игорь и направился к гостинице. Будем
считать, что просто приснилось.
193.
Рука, полезши в карман за сигаретами, наткнулась на сложенный вдвое
путеводитель по Пушкинским Горам. Игорь вспомнил, как ночью, на ощупь,
нацарапал на нем продиктованные Аурой цифры телефонного номера ее
родителей, и остановился под фонарем, взглянул на кособокую надпись.
Плотную, глянцевую бумагу тут же, вмиг, усеяли мелкие линзочки
дождевой воды. Под глазами засвербело, и Золотов, чтобы избавиться от
унизительного чувства острой к себе жалости, скомкал путеводитель и
стал искать урну, которой поблизости не оказалось, но которая,
впрочем, ничуть и не помогла бы: номер слишком прочно отпечатлелся в
памяти. Одиночество, дикое одиночество в пустом и чужом праздничном
городе с новой, повышенной остротою почувствовалось художником. Он
подумал, что следует завтра же, с рассвета, в один присест, все равно
как, сделать работу и уезжать отсюда к эдакой матери, но вместе и
подумал, что вряд ли план выполним, ибо такие усталость и безразличие
ко всему навалились на Золотова, что дай ему Бог добраться до
гостиницы, а там он рухнет на кровать и не встанет, может, и неделю.
На скамейке у входа, в своем канареечного цвета веселеньком плаще,
намокшем под дождем, точно крылья Серафима, сидела Ирина. Она
поднялась навстречу мужу, уткнулась в его плечо, заплакала. Игорь
обнял ее, попытался успокоить, гладил по голове, но она только сильнее
плакала: ты один? Нет, правда, ты-один?! Один, шептал Золотов. Я
совершенно один. Совершенно.
Через полчаса Ирка, красивая, во всеоружии макияжа, с влажными от
дождя волосами, сидела с Игорем за столиком гостиничного ресторана. Ты
так странно говорил со мною по телефону. Мне показалось: что-то
случилось отвратительное, оправдывалась она. Игорь разливал вино,
мерзкий провинциальный Урубины, и счастливо улыбался. Сейчас, впервые
за долгие месяцы, Золотову стало почти хорошо: тепло, уютно, - и эта
женщина рядом, на которую все мужики восхищенно оглядываются и которая
любит Игоря всякого, такого, каков он есть: звонок не звонок - все
возможно объяснить, все в конце концов прощается! - эта женщина рядом
вселяла в душу покой и умиротворение. Слишком требовательная Аура была
давно, Ауры не было, Аура действительно просто приснилась. Как
Серафим. Настало пробуждение, и весеннее утреннее солнышко радостно
бьет в окно.
Игорь уже дремал, но, когда Ирина, вдоволь наплескавшись в ванной,
скользнула под одеяло, прижалась - ощутил бедром свежую колючесть под
животом жены, и дремота отлетела. Я соврала, что у нас не работал
телефон. Меня три дня не было дома, и Ирина снова зарыдала, задрожала,
задергалась. Опять аборт! Третий аборт от него. Надо же так сложиться,
что те нечастые случаи, когда они с Ириною занимались любовью,
буквально через один заканчивались беременностями! А беременности -
соответственно - абортами. Отвращение к операции, пережитые страх,
боль, унижение - Золотов понимал жену и искренне ей сочувствовал -
выплакивала сейчас Ирина, но и Ауру, угаданную за шесть сотен
километров, но и свою, пока летела сюда, ревность, а, главное, все
же - потребность в ребенке, потребность в каком-то, наконец, покое,
устойчивости, во всем, чего Золотов покуда не решался ей дать,
опасаясь за собственную свободу, а может, не находя смысла в
продолжении себя; желание продлить лежащую рядом с ним женщину вообще
не приходило в дырявую душу Золотова.
Но сегодня - сегодня особая ночь, особенная, и Золотов решился
пообещать Ирине ребенка. И даже пожалел, что из-за ее операции не
может приступить к реализации обещания тут же, чтобы завтра некуда
было отступать. Золотову показалось: именно сегодня, именно этой ночью
определяется, выходит на финишную прямую его жизнь, что не случится в
ней больше перемен крутых: только плавные, медленные, текущие вместе
со временем - вперед и немного вверх. А потом - вниз. Перспектива
получалась в значительной мере грустная, однако покойная. Но сколько
же можно ждать чего-то, на что-то надеяться! Нет, художник
окончательно положил считать нынешнюю свою жизнь не временным
эпизодом, но жизнью собственно, принять ее как раз навсегда
назначенную ему, выбранную им данность и не пытаться сбежать из нее в
жизнь иную, которой, скорее всего, просто и нету; к аурам, к
серафимам, к никогда не будущим шедеврам. На мгновенье, дальней
зарницею озаренная, вспыхнула давешняя картина, но тут же и померкла,
как от холодного Ауриного пожатия плечами, - потускнела, показалась
надуманной, случайной, умозрительной, никому на свете, даже самому
автору, не нужной. И пришло успокоение. Игорь незаметно засыпал,
ощущая рукою теплое плечо жены, и между глазными его яблоками и веками
порхали фрагменты грядущей их жизни: пастельных тонов, без орущих
цветовых диссонансов, без композиционных перенапряжений. На свете
счастья нет, но есть покой и воля...
Пробуждение было внезапным. Тьма за окном и голубоватый свет от спинки
кровати. На ней, на металлической никелированной дуге, сидел, как на
верхней жерди вчерашнего забора, Шестикрылый Серафим и смотрел на
Золотова холодными многогранниками глаз. Художник попытался отвести
взгляд, но не сумел. Серафим развернул стрекозиные крылья: с
внутренней стороны каждого - небольшие, подобные клеймам на иконе,
картины. Не картины - рамочки оптических визиров, за которыми
открывался уменьшенный и потому очень яркий, отчетливый, видный во
всех деталях гиперреальный мир (эффект перевернутого бинокля). Там, в
прямоугольниках этих окошек, заключается сюжет будущего полотна,
представленный под разными углами зрения, с разных высот и удалений, и
одно из наибольших открывало стоящее у обреза, перед изображенным
Серафимом, перед Пушкиным, - крупно - лицо Ауры, как раз такое, каким
Игорь увидел его тогда, в монастыре и какое все не мог припомнить,
