ощущением единственно собственной правоты и знания Истины в последней
инстанции, а потому и с непременной нетерпимостью, с ненавистью к
инакомыслящим, к мыслящим вообще... Атеист! горько пожалела Арсения
Лена и тут же посуровела. Следует верить, а не рассуждать, не
мудрствовать лукаво. Мудрствование - грех, а спасемся мы только верою.
От чего спасемся? Лена снова гневно сверкнула глазами: ни одно
достойное дело не свершается без молитвы! Я позавчера вернулась из
провинции: мы выпускали с молоденьким мальчиком, с дипломником ГИТИСа,
спектакль - суровость сменилась на заволакивающую очи нежность, -
мальчик, безусловно, талантлив, а спектакль не склеивался никак, хоть
плачь. Бедняжка, по-моему, даже и плакал. И вот я лежу как-то ночью у
себя в номере, и мне словно бы голос, чтобы я мальчику помогла, чтобы
открыла Истину. Я встала, халатик накинула и постучалась к нему...
(УШестикрылый Серафимы, с улыбкой подумал Арсений. Пародия на
УШестикрылого Серафимаы!) Захожу и говорю: давай, говорю, молиться.
Без молитвы, говорю, не свершается ни одно достойное дело. Мы стали
рядышком на колени и молились до самого утра...
Арсений выслушивал чушь Вильгельмовой, украдкой поглядывая на часы.
Когда времени стало слишком много, решился-таки вклиниться в ее
монолог, простите, Лена. Одиннадцать минут третьего. Мы опоздаем на
перекличку.
204.
205. 2.12 - 2.23
Одноглазый вильгельмовский Узапорожецы, коро-тышкина двадцать первая
Уволгаы и зеленая Упобедаы собрались в островок, вокруг которого
колыхалась черная масса, похожая в полутьме и издалека на нечто хотя и
органическое, но значительно менее, чем сообщество людей, сложное:
червей, муравьев, тараканов... Коротышка, приблизя тетрадочку к самой
переноске, темброво не окрашенным, белым - и от этого тихим голосом
выкрикивал номера. Длинный, в черной куртке с погончиками, стоял сзади
и громко дублировал. Из толпы отзывались фамилиями те, до кого очередь
доходила, и тогда коротышка ставил в списке крест. Когда на номер не
откликались, длинный, торопливо повторив цифру, бросал в толпу,
вычеркиваем! Коротышка соответственно проводил долгую линию в
тетрадке. Сейчас шел номер двести восемьдесят третий... четвертый...
пятый...
Неизвестно когда, незаметно как успела собраться вокруг Арсения с
Вильгельмовой толпа, тесно прижала их друг к другу. Тут только Арсений
осознал, что значит номер тысяча триста четырнадцать, как долго ждать
до него, как мало шансов получить автомобиль. Открытку на автомобиль.
Арсений бы, пожалуй, будь предмет не столь вожделенен: мебель
какая-нибудь, даже машинка пишущая, - плюнул бы и поехал домой спать,
плюнул бы, несмотря и на Лену, с которой, кажется, что-то намечалось.
Голова, впрочем, уже не болела, но все представлялось как во сне:
реальность расползалась, расплывалась, текла вокруг, целиком в свой
поток не принимая. Арсений, подумав о себе, вспомнил из детства, с
урока физики, иголку, смазанную маслом и оттого плавающую в стакане с
водой: вода продавливалась, но не сильно: держала иглу. Так реальность
сейчас продавливалась под Арсением, держала его на поверхности, на
границе с нереальностью.
Нам еще долго, выйдем отсюда! И зачем вы меня так рано притащили?
сказала Лена. Если б мы подошли позже-мы б номеров не услышали.
Чувствуете, как далеко периметр толпы... Периметр! Вы, я вижу, крупный
геометр! К тому времени отметившиеся разойдутся. Человек сто всего и
останется. Мы ведь в самом хвосте записывались. Выбраться, однако,
оказалось непросто: сильно давили со всех сторон. Ладно, сменила Лена
гнев на милость. Постоим - послушаем. Интересно. Может, для работы для
какой пригодится.
Двести девяносто шесть! Клювиков! Двести девяносто семь! Хаймзон!
Двести девяносто восемь.' Сзади что-то зашевелилось, задвигалось,
Арсения совсем уж прижало к Лене. Ну, денечек! подумал он. Сплошные
сексуальные раздражители. И никак не кончить. Триста четырнадцать!
Еев! Триста пятнадцать!
К заднему шевелению прибавился женский голосок: товарищи! Разрешите,
пожалуйста. Разрешите. Товарищи, разрешите. Я номер свой пропустила.
Разрешите мне вперед... Судя по тому, как медленно двигался за
Арсениевой спиною голос, разрешали его владелице не очень. Двигался,
однако, и вот владелица коснулась Арсения рукою, попробовала
втиснуться между ним и Леною. Не надо! сказал Арсений твердо. Не надо
меня пихать. Я ведь все равно вас сильнее. Ну, разрешите пройти,
пожалуйста! Человек вы или нет? Я номер свой пропустила! Это ваше
личное дело, буркнул Арсений, так к женщине и не обернувшись, не
увидав, какова она, - напрягся только сильнее, чтобы никак ей между
ним и Леною не пролезть. Женщина почувствовала стену и пошла в обход.
Человек я, в самом деле, или нет? подумал Арсений и вспомнил свой
утренний, про бесконечный поезд, сон.
Триста шестьдесят первый! Пауза. Триста шестьдесят первый!
Вычеркиваем! Триста шестьдесят второй! Уразаев! Триста шестьдесят
третий! Какой вы, однако, жестокий, неодобрительно произнесла Лена.
Мне не нравится быть дурее других, огрызнулся Арсений. Разве что дурее
вас. И циничный! Вы, Лена, тоже не слишком-то подались, когда она
перла. Триста семьдесят девятый!
Голос женщины, называвший собравшихся товарищами и выясняющий, люди ли
они, громко прорезался где-то невдалеке, но все-таки впереди: меня
отметьте, пожалуйста! Триста двенадцатый! Трайнина! до самого капота
женщине добраться не удалось, и она, чувствуя, как все дальше и дальше
уходят номера вперед, неостановимо, невозвратимо, словно вода сквозь
пальцы, словно жизнь, - решилась крикнуть с расстояния: Трайнина!
Триста двенадцатый! Отметьте меня, пожалуйста! Я сзади кричала - не
услышали! Всех услышали - одну ее не услышали - ужасно саркастический
бас откуда-то из темноты, из противоположного конца толпы. Кто
опоздал - вычеркивать! громко добавил злой за вопрос о человеке
Арсений, словно десяток опоздавших мог серьезно повысить его шансы.
Полторы тысячи дадут - попадем в список и так, а дадут триста - все
равно не поможет, всех не повычеркнешь, шепнула христианка Лена. А
если тысячу триста? Как раз нам на четырнадцать номеров и не хватит.
На тринадцать, возразила Вильгельмова.
Четыреста сорок три! Антипп! Ты фамилию говори! Так у меня же фамилия
Антипп! на полном серьезе попытался объяснить номер четыреста сорок
третий, через два Упы, и вся толпа грохнула хохотом. Четыреста сорок
четыре! Трай-ни-на-а-а... Три-ста-две-на-дца-тый! Отметьте же меня,
пожалуйста! это был вопль о помощи, мольба о жизни перед лицом
неизбежной гибели. Трай-ни-на-а-а-а-а... Вычеркивай, вразнобой
откликнулись толкущиеся. Товарищи! За что?! Товарищи!! совсем уж в
истерике бился голос Трайниной, номер триста двенадцатый.
Вы-чер-ки-ва-а-а-ай! единодушно - и как им только удалось! -
проскандировали товарищи. Да заткните ее в конце концов! крикнул
поверх голов, вдаль, в толпу черный с погончиками. Работать
невозможно! Все поперепутаем, перекличку никогда не кончим! Четыреста
семьдесят три! Подлубный! Четыреста семьдесят четыре!..
Там, откуда доносился голос женцины, произошло легкое движение,
бурление, визг ее: я же на минуточку только и опоздала! Товарищи!
Това... и оборвался на полукрике, заглушенный неразборчивыми басами.
Потом все смолкло. Остался ровный, чуть слышный шумок чутко слушающей
толпы, ее дыхание, что ли. Поверх - дубль-номера, завершаемые
фамилиями. Четыреста девяносто девять! Сидоров-Казюкас! Пятьсот!
Что с нею сделали? заволновался кто-то сзади: голос, человек, черт?..
Какой вы пугливый! обернулась Лена. Ничего не сделали. Сказали,
наверное, что отметят после или что-нибудь еще. Успокоили... Арсений
не ожидал от высокомерной Вильгельмовой, даже при всем ее
христианстве, такой заинтересованности случайною, к ней не относящейся
репликою, и ему стало жутко. Не по себе. Кого она уговаривает? Тише!
шикнули на художницу сбоку. Номер пропустим!
Вильгельмова снова обернулась - презрительно - но не знала к кому, и
презрение пропало даром. Это выглядело смешно. У меня есть
стихотворение, встрял Арсений, но совсем шепотом, наклонившись к Лене,
чтобы не вызвать нареканий сотолпников. По ассоциации вспомнилось. И
не атеистическое, скорее наоборот. Можно, прочту? Погодите, ответила
Вильгельмова, вроде бы вслушиваясь в номера, на деле же - преодолевая
смущение после презрительного своего взгляда, не нашедшего адресата.
Еще не скоро, успокоил Арсений. Еще и до шестой сотни не добрались.
Так можно? и, не дожидаясь второго ответа, который обещал быть
подобным первому, начал:
Я видел раз, как в зале ожиданья
Московского вокзала в Ленинграде
живые петербургские преданья:
калеки, алкаши, альфонсы, бляди -
толпою, слишком красочной для были,
забившись в полуосвещенный угол,
свою товарку молча злобно били,
как только бьют в кино тряпичных кукол.
Она молчала, пьяная шалава,
лишь закрывала голову руками,
покуда милицейская облава
не застучала в зале сапогами...
Красненко! очень громко крикнул прямо над ухом у Арсения черт, стоящий
позади. Крас-нен-ко! тот самый, судя по хриплому баритону, что
интересовался судьбою Трайниной, номер триста двенадцатый. Шестьсот
шесть! Векслер! Шестьсот семь!
Ленино предсказание не сбывалось: толпа почти не спадала. Отметившиеся
почему-то не выбирались вовне: то ли непросто это было, то ли
сознавая, что участвуют в некоем мистическом ритуале, смысл которого
не в одних отметках. Слушайте дальше, суетливо произнес Арсений, боясь
потерять инициативу:
Беззвучно, как от крестного знаменья,
мгновенно, как от криков петушиных,
растаяли, исчезли привиденья
в ночи и в зарешеченных машинах.
Потом, когда опасность миновала,
и шантрапа, свободная до срока,
повылезла, как мыши из подвала,
мне удалось услышать подоплеку:
ту женщину, попавшую на круг им,
ночная голь нещадно колотила
за то, что не пошла она с безруким,
которому пятерки не хватило...
Это на каком же вы вокзале блядей видели, что дороже пятерки стоят?
поинтересовалась Лена. Старыми деньгами, отмахнулся Арсений. Не
мешайте читать! Так и писали бы: полтины, не унималась хорошо
осведомленная в предмете собеседница. Ладно, ответил Арсений. Полтины!
Дальше слушайте:
которому полтины не хватило, -
пусть будет по-вашему!
...за то, что быть добрей и чище надо,
что не смогла потрафить инвалиду,
что, отказав герою Сталинграда,
всему народу нанесла обиду.
Его тотчас утешила другая...
Но сколько было злобы и усердья,
жестокость и осмысленность какая
в расправе сей во имя милосердья!
Ну как, нравится?
Нет, не христианские это стихи. Талантливые, но не христианские.
Циничные. Бога в них нету, Бога! И не держите меня, пожалуйста, за
талию: во-первых, не место, во-вторых, - ничего не следует делать
исподтишка. Семьсот одиннадцать! Долин! Семьсот двенадцать!
Незаметно когда толпа уменьшилась в размере, однако тесно оставалось
по-прежнему. У коротышки голос совсем сел, зато длинному с погончиками
не делалось ничего, звук, казалось, только крепчал: семьсот тридцать
восемь! Данелия! Семьсот тридцать девять! Семьсот тридцать девять!
Вычеркиваем. Семьсот сорок!
Ну, хорошо, а как вам вот это понравится? сказал Арсений, получивший
за сегодня уже третий щелчок по носу, но не теряющий надежды покорить
хоть кого-нибудь поэтическим своим гением, хоть Лену. Реквием для
топора. Совсем небольшая поэма, и, на испуганный взгляд Вильгельмовой:
скорее - цикл стихотворений. Можно? Эпиграф такой: прощай и помни обо
мне. Гамлет. Это тень отца Гамлета говорит, в первом акте... Да, я
