скверный, да еще и в композиции чужого полотна, и к Золотову пришла до
гадка: не подвернись ему псковская халтура, не выпихни из Москвы
десять дней назад - он бы уже неделю как удавился. Догадка привела за
собою предчувствие: он удавится и здесь, в Пскове, прямо в двадцать
шестом номере гостиницы УОктябрьскаяы. Если сейчас же чего-нибудь не
сделает. Не переменит.
Мужчину Ван Гог изобразил старого и седого - Игорю же едва исполнилось
тридцать семь, однако разницы между мужчиною и собою Золотов не
чувствовал. Даже физически встать со стула и выбраться на улицу
оказалось едва под силу. Шло пятое ноября. Город разукрасили красными
тряпицами и разноцветными лампочками. На улицах появилось больше
обычного пьяных. Анонс нового спектакля драматического театра
УКОМЕНДАНТСКИЙ ЧАСы кричал со всех заборов метровыми черными буквами,
и казалось, что, несмотря на тряпицы, лампочки и пьяных, едва
фиолетовая предвечерняя краска воздуха сгустится - улицы опустеют, как
пустели каждый вечер, и по асфальту гулко затрещат сапоги патрулей.
Когда, перспективно совмещаясь по линии беспокойного Игорева взгляда,
красные сатиновые лоскуты попадали на белеющие в сумраке стены древних
церквей, его натуры, которую он переносил на бумагу по заказу
УИнтуристаы, к золотовскому горлу подступала смутная тошнота. Игорь
никогда не был религиозен, но почти физиологически чувствовал
нарушение стиля, надругательство над гармонией. Взять бы сейчас,
бессильно злобился он, все эти мои благостные картинки, заляпать
кумачовыми флагами и идиотскими лозунгами и бросить в издательские
хари! Хотел бы я посмотреть, много ли долларов они наживут на сучьей
своей идеологии!
Незаметно для себя Золотов оказался у автовокзала и пристроился к
первому попавшемуся на глаза хвосту очереди. До Пушкинских Гор... До
Пушгор? переспросила кассирша с вулканическим прыщом на шее. До
Пушкинских Гор! Пересчитал сдачу. Взглянул на часы: сорок минут
пустого времени. Съел бутерброд с сомнительной, сизою колбасою.
Выкурил сырую сигарету. Ехать следовало сию же секунду - иначе могло
случиться что-нибудь скверное. За углом, у пивной, один из алкашей
рвал на груди засаленный пиджачишко, под которым не было ни рубахи, ни
белья, и кричал: братцы! Помилосердствуйте! Поглядите на меня! Я до
полном коммунизма дожился! И я тоже, подумал Золотов. И я, кажется,
тоже ложился уже до полного коммунизма.
По крышу заляпанный грязью, подошел УИкарусы. Игорь устроился к окну,
на предпоследнее сиденье, и привалился головою к холодному стеклу.
Чуть-чуть полегчало. От двигателя вместе с урчанием пошло приятное
тепло. Мимо двинулся некогда славный, ныне захолустный древний
городок. Сгущались сумерки. Небо становилось темно-сиреневым.
186.
Игорь очнулся от остановки, от тишины. Взглянул на часы: какие-то
сорок минут всего и ехали, а за окнами - глухая ночь. И сон, этот
непонятный, безумный сон! Стрекозиные крылья, фасеточные глаза. Таким
Дьявол, кажется, не представал еще ни перед кем. Впрочем, Дьявол ли?
Игорь помнит, как несколько раз употребил выражения вроде ради Бога,
ей-Богу! - Тот даже не поморщился. Шестикрылый Серафим? Золотов
пробрался по длинному проходу, вышел на воздух, достал сигарету. Она
совсем уже, до невозможности, до неприличия оказалась сырою, и
пришлось ее долго разминать, вытаскивать табачные сучья. Не бросайте
бычки в писсуар: они размокают и плохо раскуриваются. Влажный дым
обжигает язык. Безумный сон! Создать шедевр! Словно в наше гнилое
время такое еще возможно! Техника, конечно, изощрена, свободы хоть
отбавляй, общий уровень достаточно высок. Всяческие концептуальные
идеи. Но шедевры?.. А тот, уставясь на Игоря прозрачными
тысячегранниками, знай твердит свое. Дело происходило не в реальности,
потому Игорь сильно разволновался, стал что-то доказывать незваному
гостю, но тот доказательств не слушал, а так вот, в упор, и давил:
хочет он или не хочет написать картину, которая стала бы всемирной,
ибо люди увидели бы в ней выход? Ценою души, что ли?! презрительно
взрывается Золотов. Дешевле такие вещи не стоили никогда! отрезает
инфернальный собеседник. Только его, мол, Золотова, душа до того
стерлась, до того износилась, что на просвет - сплошная дыра. Так чего
же тогда он пристает к нему, к Золотову?!
Глаза постепенно привыкают ко тьме. Грязная площадь. Красная тряпка.
(Красная площадь, грязная тряпка.) Шум воды. У стены несколько мужских
теней, переговариваясь, попыхивая огоньками, мочатся. И белеется на
середине не столько видимой, сколько слышимой реки небольшой старинный
храм. Что это, мужики? спрашивает Золотов, кивая в ту сторону. Первый
раз, что ли? Остров! Городок такой - Остров. Поскольку на острове -
церква! А пристает он, Серафим, вот почему: скоро-скоро во власти
Золотова окажется чужая душа, новенькая и весьма аппетитная, и, если
художник решится пожертвовать ею, шедевр ему обеспечен. В моей власти?
Игорь даже расхохотался в гигантские фасетки. Никогда в жизни ничьей
душою не владел, не собираюсь, мне не по желанию, да, кажется, и не по
силам! Эту-то проблему нам решать, главное - принципиальное согласие,
заключает Серафим, и Игорь как раз и просыпается от остановки, так что
ни подумать над предложением не успевает, ни возразить, что никакого,
дескать, принципиального согласия никому пока не давал. Идиотический,
дурацкий сон! Выход! Будто искусство способно подсказать людям хоть
что-нибудь!
Автобус тем временем трогается, петляет по грязным переулкам,
выбирается на длинный деревянный мост. Узкий: приходится ждать, пока
проедут встречные грузовики. И снова - уже с моста - развернутая
апсидою церковка в темноте. Жаль, не посмотрел, думает Золотов. Назад
надо поехать днем, чтобы увидеть обязательно. А может, и хорошо, что
так она и останется, - еле сереющая, скорее воображенная, нежели
увиденная в плещущей темноте реки?
187.
Прибыв на место, автобус мгновенно опустел, и несколько пассажиров,
доехавших с Игорем до конца, тут же слились с темнотою. Вдалеке
угадывался белый собор Святогорского монастыря. Узкая дорога вела
круто вверх. Художник прошел по ней десятка три шагов и прямо на стене
одного из монастырских строений увидел вывеску ГОСТИНИЦА ТУРБАЗЫ.
Романтика святых мест! разозлился на себя Игорь. Приперся!
Экзотические своды, железная койка с продавленной сеткою, комната на
десятерых, клопы - все это уже было в Тобольске. Есть здесь
кто-нибудь?!
Эхо. Дальний угол коридора выпускает старуху в черном сатиновом
халате. Я художник, из Москвы. Мне требуется как следует отдохнуть.
Нет ли у вас отдельного номера? А! всплескивает руками старуха, словно
во внешности Игоря или в его фразе заключается нечто экстраординарное,
волнующее. Эт тебе, милок, в городскую надоть, а у нас здеся турбаза.
Ты как пойдешь, так пряма и иди, а потом сверни у магзина... У
магазна! поправляет Игорь. Ага, у магзина, и иди мим почты... Да я
первый раз у вас, никаких ваших почт не знаю, никаких магазинов! Ну
так я вот, сталоть, и говорю: свернешь налево, а она, милая, там и
стоить по дороге. Ладно, спасибо, и, выходя, мысленно: за что я ее?
Не прошагал Игорь и километра, как заметил невдалеке здание в четыре
этажа. Но почему горят только два окошка внизу, остальные - темные?
Неужто и приезжие ложатся здесь спать в девять? Комендантский час? Ах,
вон в чем дело! Золотов - единственный постоялец. Комнатка небольшая,
уютная, даже с душем, хоть горячая вода и не идет. Ну и хрен с ней!
Телефон на столе искушает позвонить. Куда? Кому? Игорь повалялся на
кровати, полистал истрепанные путеводители со стола.
Но и в дали, в краю чужом
Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, над холмом,
В саду под сенью лип домашней...
(А. Пушкин).
Снял трубку. Чужая душа! Шедевр! Москву заказать можно только на
завтра, на утро. На завтра так на завтра.
Опять навалилась тоска. Здесь казалось еще одиноче, чем во Пскове.
Золотов лежал, не раздеваясь, поверх покрывала и в полудреме вспоминал
давешнего Серафима, который мелькал где-то между глазными яблоками и
веками, но не материализовывался и в разговор не вступал. Дьявол - это
ведь падший Ангел? Спугнул Серафима звук подъезжающего автобуса.
Игорь выглянул в окно: МОК, московский номер. Очень кстати. Сунул ноги
в башмаки и спустился в вестибюль. Там было полно народу, но ни одной
физиономии, к которой хотелось бы присмотреться. Впрочем, неправда:
молоденькая девочка в красной нейлоновой куртке; толклась вместе с
остальными и все же оставалась особняком, сама по себе, неуловимо
чем - выражением ли лица, манерою ли держаться, какой-то особенною
осанкою, - словом, породой. Игорь дождался, пока туристы оформятся, и
поплелся за ними в ресторан, тоже съел разогретый бифштекс, хотя до
того есть и не собирался. Потом, сидя в холле на втором этаже,
наискосок от своего номера, краем глаза следил, как расселяются
пришельцы. Особо отметил, что та девочка оказалась одна в соседней с
ним комнате.
Пока этаж не опустел, Золотов все сидел и сидел в кресле и всякий раз,
когда девочка проходила мимо, провожал ее взглядом. Только взглядом,
головы не поворачивал. Впервые за Бог весть сколько времени Игорь с
облегчением почувствовал, что его тоскливое одиночество обращено
вовне, но подойти к девочке, завязать разговор не пытался. Если
Соблазнитель - играл с давешним сном - имел в виду ее, пусть и
приведет ко мне. Кто бы Он ни был, я за Него Его работу делать не
собираюсь!
Коридор постепенно затих. Художник ушел к себе. Он лежал в постели и
прислушивался к стенке, разделявшей его номер с номером девочки. Он
думал о незнакомке. Он еще не знал, что ее зовут Аура.
188.
Отца Ауры, крупного вильнюсского инженера, директора радиозавода, едва
ей исполнилось пять лет, перевели в Москву, в главк, и сейчас он
служил первым заместителем министра. Аура прижилась в Москве, ходила
во французскую спецшколу, занималась во Дворце пионеров. По-литовски
говорить почти разучилась - отец в Москве женился на русской, - зато
без акцента говорила по-русски и по-французски; мало-помалу учила и
санскрит. Школу окончила с медалью и сразу же поступила на филфак в
Университет. Аура любила и понимала язык и полагала, что учиться будет
легко и приятно. Но, параллельно со специальными, начались
общественные дисциплины, лекции - это еще Бог с ними, - семинары! - и
Аура, по натуре горячая, импульсивная, прямая настолько, что несколько
даже своей прямотою и кокетничала, вместо того чтобы формально сдавать
зачеты, ибо, как цинично предупредили студентов на первой же лекции, с
них спрашивают не истину, а знание предлагаемых для запоминания
формул, - стала ловить ведущую семинары даму на тысячах противоречий
между теорией и существенностью развитого социализма. Аура приводила
примеры из жизни собственной семьи, рассказывала о закрытых
распределителях, персональной даче, разъездах мачехи на УЧайкеы к
портнихам, о деньгах в конверте, о Четвертом управлении, о прочем,
прочем и прочем, и однажды преподавательнице, прежде мешавшейся от
Ауриных выступлений и совсем было уже собравшейся пробиваться к ее
отцу - жаловаться на дочку, хватило ума Ауру во всем и обвинить: что
ж, мол, она, пользуясь этими незаслуженными благами, изучает себе с
приятностью и комфортом языки индоевропейской группы, вместо того
чтобы реально производить материальные ценности? что ж, мол, не идет
на завод?! Вот тогда она уже и сможет с полным внутренним правом
бороться против того, что кажется ей в нашем жизненном устройстве
неидеальным, не соответствующим учению классиков и элементарной
справедливости! А кто она сейчас?!
Реакция девочки на публичный обвинительный монолог оказалась
значительнее, чем предполагала преподавательница: Аура забрала
