парижских звукооператоров резко сбрасывать ползунки потенциометров, спасать
от зашкаливания стрелку уровня записи, - голос покойного Барда:
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
оши-и-ибка, ошибка!
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
и мы - ни к чему!
В шестьдесят восьмом - Боже, когда это было! - в новосибирском
Академгородке, на первом и единственном фестивале такого рода песни,
Арсений, сидя в двенадцатом ряду полуторатысячеместного зала Дома
ученых, слышал, как Бард пел этот самый реквием под гитару. Несколько
дней - до разгромной статьи в новосибирской газете, после которой
фестивальчик прикрыли, несколько последних дней казались совершенно
прекрасными; дней и ночей. Арсений вспомнил, как однажды, в разгар
ночного концерта в зале УМоскваы, часа уже в три, появился Бард, и все
встали и устроили овацию. Потом Бард до утра пел баллады, от
исполнения которых на объявленных концертах воздерживался, причем
воздерживался не по соображениям автоцензуры, - величие Барда
заключалось, возможно, не столько в том, что он писал, сколько в том,
что вел себя как человек свободный, - а в уступку устроителям
фестиваля: им, надо полагать, каждый пункт программы приходилось брать
у властей с боя.
Сейчас реквием звучал совсем по-другому, чем со сцены Дома ученых, чем
в любой из московских записей: то прорезался звук совершенно лишней
здесь, на Арсениев слух, эстрадной трубы, то простенькие аккорды
гитары подхватывались целым хором тремолирующих струнных. В УДевочке и
Богеы запели чуть ли не цыгане, а одна песенка - ее Арсений не слышал
раньше никогда - не лезла уж ни в какие ворота: нечто
кваснопатриотически-ностальгическое, на мотив УПрощания славянкиы, -
что вроде никак не могло принадлежать Барду, если б не уникальный, не
поддающийся подделке голос. Боже! подумал Арсений. Этот независимый
человек, вытерпевший на родине пусть не Бог весть что, не лагерь, не
психушку, но - выдворение из больницы с инфарктом, но - запрещение
спектаклей по его пьесам, но - изъятие фамилии из титров фильмов, -
как же быстро поддался он влиянию дешевенького эмигрантско-парижского
вкуса! Как легко и скоро сломался. Да, поэты все же погибают не от
несчастных случаев.
Сквозь группку народа, сгрудившегося в соседней, много меньшей
комнате, Арсений пробрался к Яшкиной вдове. Твоя? спросил, кивнув в
сторону пластинки: хотелось взять диск домой, вслушаться, разобраться.
Его, ответила Тамара и кивнула в сторону мальчика с иголочки. Сказал,
что привез из Парижа. А кто такой? Тамара пожала плечами. Вообще-то,
ты проспал самое смешное, прошептала, чтобы не мешать Барду, который,
впрочем, был ей столь же малоинтересен, сколь и то, о чем она
собиралась рассказать Арсению. Он (снова кивок в сторону мальчика)
предложил прокрутить свой диск, а дверь (кивок в сторону комнатной
двери) - заперта. Постучали - тихо. Потом что-то матерное. Пэдик
поддал плечом - на Регининой кровати (кивок в сторону смятой,
развороченной постели) две голые девочки, а между них пьяный Кутяев, -
ну, это-то дело понятное, и - не поверишь, - Яков. Почему ж не поверю,
ответил Арсений. Поверю еще как! Хорошо, ты догадалась Регину отвезти
к матери, и, прикинув с холодным любопытством: как же они вчетвером
тут уместились? - бросил взгляд на Ирину, авторшу отчета.
Когда я вернусь, -
пел тем временем законсервированный голос давно не существующего на земле
Барда, -
ты не смейся! - когда я вернусь,
когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
по еле заметному следу к теплу и ночлегу... -
но Арсению почему-то слушать стало неинтересно, словно меж ним и тенью
Барда пробежала черная кошка парижской пластинки.
Когда последняя песня кончилась, все немного поохали и повздыхали,
потом мало-помалу начался треп. Речь пошла о зарубленных на днях у
УНационаляы шведах. Кто-то из ЛИТОвцев принялся рассказывать, что как
раз в тот момент проезжал на троллейбусе мимо иё В разговор вмешался
мальчик с иголочки: мы его как раз и брали. Брали, допрашивали.
Простите, перебил вежливый Владимирский. Кто мы? Вы где работаете? В
КГБ, впроброс ответил мальчик, увлеченный рассказом. Это, конечно,
сумасшедший, но с очень уж определенной идеей. Мне, говорит, бедных
шведов до слез жалко. Я, говорит, сначала шахматиста Карпова хотел
зарубить, суку, но за ним, оказывается, охрана ходит. Я, говорит,
против шведов ничего не имею, но как, говорит, иначе выразить протест
против вашей сраной жизни?! так и сказал: не нашей, а вашей. Чтобы,
говорит, меня услыхали везде? Меня, говорит, просто возмущает
идиотическая глухота и слепота Запада. Они не ведают, говорит, что
творят: торгуют с вами, помогают. Вот, говорит, доиграются, придет и
на них социализм, - начнут локти кусать, да поздно. А так, говорит,
хоть Швеция, хоть ненадолго, а прервет с вами отношения. Прервет, как
же, усмехнулся мальчик и продолжил за убийцу: лучше бы, говорит,
конечно, Америка. Типичный шизик. Молодой, лет двадцати пяти, не
больше. Мы его даже бить не стали - на экспертизу в серпы отправили.
Наверное, лечить будут. И то сказать: не судить же больного человека.
Гебист? взвешивал Арсений, вглядываясь в мальчика. Нет, эпатирует,
мистифицирует. Ни один гебист и недели в Конторе не продержится, если
станет так принадлежностью своей козырять. А впрочем, кто их,
новых-то, разберет? И вспомнил про Максима.
166.
Арсению всегда представлялось, что хоть Дориан Грей внешне и не
старел, нечто в глазах его с возрастом менялось. Нечто неуловимое, не
поддающееся описанию, потому Уайльдом и не описанное. А может, и
описанное - Арсений плохо помнил.
На одном из ЛИТО очень красивый и молодой, однако вызывающий
ассоциацию с как минимум сорокалетним Дорианом Греем человек сидел в
углу, держа на коленях включенный на запись магнитофон. И имя у
молодого человека было красивое: Максим. Первый раз он мелькнул на
ЛИТО года три назад, прочел тоже красивые, но не вполне внятные стихи
и с тех пор до самого этого вечера не возникал. Когда в чтении по
кругу (Пэдик иногда устраивал чтение по кругу: по одному, по два или
по три стихотворения - в зависимости от ширины круга и количества
пустого времени) очередь дошла до молодого человека, он выключил
магнитофон и негромко, потому особенно убедительно сказал: я работаю в
области концепта. В области чего-чего? переспросил Пэдик. Концепта, ни
на полтона не повысил Максим голос. Так почитай нам из области
концепта, едко выделил Пэдик последнее, явно впервые услышанное слово.
Концепт, пояснил кто-то из сидящих дальше, это концептуальная поэзия.
Она не всегда годится для чтения вслух, часто ее необходимо смотреть
глазами. Ах, извините, закривлялся по адресу молодого человека вконец
обиженный Пэдик, который убежденно считал себя крупным специалистом и
знатоком в любой области как поэзии, так и прозы. Извините,
пожалуйста, что мы, неучи, не знаем, что такое концепт! - Сейчас
последнее слово было произнесено уже с Джомолунгмы сарказма. Извиняю,
вежливо ответил Максим. Хотя не знаете, оказывается, не все.
Чтение, в котором одна из девиц, кивнув на микрофон Максимова
магнитофона, принимать участие отказалась, покатилось дальше и
закончилось на Пэдике, и тот, пользуясь дополнительною (сверх
вышеперечисленных) привилегией руководителя, а также, вероятно,
компенсируясь за поражение в разговоре с безупречным молодым
человеком, промучил собравшихся чуть не полчаса давно уже всем (кроме
разве Максима) известными наизусть стихами, ибо новых Пэдик не сочинял
лет эдак пятнадцать. Потом Пэдик объявил общее обсуждение: каждый о
каждом.
Басовитый поэт-прораб начал: тут вот нас записывают... - тогда Максим,
на девицын намек-отказ смолчавший, попросил слова: уже второй раз я
слышу по моему адресу двусмысленности... Да что вы! Да что ты! Да это
просто шутка!.. Да никто и не... - хором посыпалось со всех сторон,
словно в комнате сидели люди, знающие друг друга от младых ногтей и
имеющие все основания доверять друг другу абсолютно. Максим остановил
их хор, по-римски подняв руку. Я не собираюсь убеждать вас, что я не
стукач. Просто мне кажется, что, если бы даже я и работал на КГБ, если
даже я и работаю на КГБ, у вас все равно нету никаких оснований не
читать при мне своих стихов. Раз ваша поэзия кулуарна, подпольна, раз
вы боитесь выступить с нею перед кем угодно - она ничего не стоит. Не
избежать паралича в литературном круге, с вопросительной интонацией
процитировал себя тезка-философ, коль будем видеть стукача и в недруге
и в друге? Вы меня неправильно поняли, так же тихо и спокойно, как
прежде, возразил красивый Максим. Я говорил о прямо противоположном.
167.
168. 22.37 - 22.42
А новую пластинку Окуджавы вы слышали? как всегда некстати вопросил
Иван Говно. Большую? поинтересовался кто-то. Какая ж она новая?
Маленькую, с предисловием Михалкова на конверте. Сергея Михалкова?
удивился Арсений. Чему вы удивляетесь? возразил Владимирский. Михалков
не так прост, как вам хотелось бы его видеть. Вот вам история: мне ее
рассказывал сам Окуджава. Лет пятнадцать назад Михалков позвал их всех
к себе: Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, Ахмадулину, ну и
самого Булата... И они пошли?! Разумеется, осадил Арсения Владимирский
и продолжил: позвал, усадил и стал читать стихи. Минут двадцать читал.
Потом говорит: это, говорит, ребята, все мое. Вы поняли? Так что,
говорит, завязывайте выделываться и принимайтесь за работу. Стихи,
между прочим, потрясающие.
Не верю! взорвался Арсений. Не-ве-рю!! Михалков потрясающие стихи
написать не способен в принципе! Это один из мифов, которые они сами о
себе сочиняют и распускают. А мы тут как тут, рады стараться!
Действительно: раз уж человек Секретарь Правления, или Лауреат Премии,
или Член Правительства, или еще какой-нибудь там Член, - не может же
он быть круглым идиотом, бездарью или мерзавцем! - словно в безумном
калейдоскопе, промелькнули в мозгу Арсения, дробясь, умножаясь,
складываясь во всезаполняющие отвратительные узоры мутноцветные
осколки: бездарь и мерзавец Г. с его вонючими фильмами, засаленными
рублями и подкладываемой под Берия женою; самовлюбленный осел Ослов:
прочтя впервые его редакторские правки, Арсений едва чувств не
лишился, - он же дурак! крикнул Аркадию. Не злодей, а просто дурак! А
от него добрый десяток лет зависел весь советский кинематограф!
Главный театральный начальник Москвы Урыльников, раскатывающий по
улицам в бронированном ЗИЛе и заставляющий звезд часами, днями,
месяцами высиживать в приемной, - соученик Лики по заочному ГИТИСу,
где передувал контрольные и выклянчивал у преподавателей тройки по
мастерству, - промелькнули, поранили его, разбередили; мозг
закровоточил. А вот то-то и оно, что может! - И Юрка Червоненко тут же
вспомнился, друг детства, умница, который, женившись на дочке мэра
М-ска, мгновенно, в какой-то год, превратился в кретина: стал на
полном серьезе рассказывать легенды про интеллект, образованность,
работоспособность тестя - недоучки и алкоголика, про КГБ, без которого
всем нам просто зарез, про мясо, которого хоть завались, но которое
мудро запасают впрок на случай войны. Я бы даже больше сказал: не
может быть другим! Без таких качеств человеку просто не дослужиться в
наших условиях до Секретаря или до Члена!
Одну минуточку! Владимирский, хоть и скрывал это за спокойствием тона,
кажется, обиделся лично. А вы возьмите, Арсений, себя. Почему Михалков
мерзавец? Потому что написал, а потом переписал гимн? Учора у Парижи
совейскую делехацыю устречали гим-ном! выразительно смерив Ивана
Говно, произнес с хохляцким акцентом поддатый Каргун. А у вас, не
обратив на шутку внимания, продолжил Владимирский, в вашем
молодогвардейском сборнике, что-то там, кажется, про куранты? Значит,
и вы мерзавец? Значит, и у вас не может быть хороших стихов? Арсений
