обшарпанный трамвайный вагон, беленое четырехэтажное здание с намордниками,
длинный, пахнущий вчерашними скисшими щами и подгоревшей кашею,
серо-зеленой масляной краскою выкрашенный коридор, томительное, как у
кабинета зубного врача, ожидание, смысл которого едва четырехлетнему
мальчику не уловить - наверное, потому и плачет, - и, наконец, небольшое
квадратное окошко в стене: что-то вроде кассового на провинциальном
вокзальчике, только зарешеченное, - а за железными прутьями - на мгновенье,
пока мать держит на руках, - лицо отца: папа в командировке; и, видать по
контрасту, нужды нет, что два года спустя тот же мальчик, счастливый
донельзя, под ноль остриженный, на фоне разряженной елки фотографируется в
форме старшего лейтенанта МГБ, сбывшейся своей заветной мечте: бабушка
сшила из старого обмундирования коменданта - они друзья! - который
презентовал в придачу и запасные своп погоны.
Деревянная ванна, бак, снабженный душевым раструбом, трехколесный
велосипед, (фотоаппарат Улюбительы с трещиною, залитою жидким стеклом,
два улья на пасеке, куда Арсений с отцом пошли как-то сами и без
дымаря и откуда бежали стремглав, унося под сетками безжалостно
жалящих пчел, самодельная коптильня на огороде, пахнет дымком, снова
попахивает ретро, но тут же к воспоминаниям примешиваются мысли,
вопросы, недоумения или, напротив, понимания: и про польский язык,
которому отец, польский шпион, не то что не учил Арсения - о
существовании которого никогда не заговаривал, строчечка русский в
метрике, после - в паспорте, то, се, пятое, десятое и наконец: а что,
если б отец не загремел в лагерь? Военный врач, он наверняка оказался
бы на фронте и скорее всего там бы и погиб. Но зато, если бы не погиб,
был бы, надо полагать, и генералом, и профессором, и жили бы они
давным-давно в Москве, где-нибудь на Песчаных, в пятикомнатной, с
паркетом, с четырехметровыми потолками квартире... Впрочем, кто они? С
матерью бы отец тогда не познакомился, и сын его, если допустить, что
сын положен Арсениеву отцу судьбою, - сын оказался бы уже не Арсением,
если бы даже и звали его Арсений.
Два часа пролетают незаметно. Лист так и остается чистым. Все это,
конечно, думает Арсений, не вполне семейные хроники, которыми я,
собственно, занимаюсь. Отложим это куда-нибудь на потом.
Но роман стремительно несется вперед, потом так и не наступает,
вернее, наступает, но значительно позже.
157.
В тюрьме, месяца эдак с третьего, воспоминания о месте отцовой ссылки
станут посещать Арсения все чаще, пока не преобразятся в твердое
намерение, едва освободившись, съездить туда. Но, едва освободившись,
разумеется, не окажется денег, зато в избытке - насущных проблем.
Впрочем, поездка, пусть и с опозданием на несколько лет, все-таки
состоится.
Арсений, застав его нежилым и запустелым, с трудом узнает дом, где
прошло детство, будет бродить по полуразобранным полам под проломами в
потолке и пытаться хоть что-нибудь восстановить в памяти. Самым
поразительным окажется, что Арсения узнают и вспомнят и что об отце до
сих пор здесь ходят легенды, как о враче-чудодее, Человеке С Луны.
И тогда, вернувшись домой, Арсений напишет наконец о детстве большую
повесть, где дом деревенской ссылки сольется в одно с домом среди
полей; где могучий старик, срисованный с отца, каким тот неожиданно
откроется Арсению при поездке, встанет во весь свой недюжинный рост,
напрочь затмив маленького, слабого сына, которому Арсений безжалостно
передаст многое от себя.
Надежд на публикацию повести на Родине будет немногим больше, чем в
связи с романом, однако, в отличие от рукописи УДТПы, Арсений не
рискнет передать рукопись трагедии за рубеж.
Ибо повесть получится трагедией.
158.
Взамен дяди Антония (офицера польской армии) и дяди Андрея (советского
композитора), погибших в лагере в конце тридцатых - настоящих, кровных
дядьев Арсения, - ему предложили дядю Костю: дядю не вполне
настоящего, друга отца с гимназической скамьи. Пока все шло
относительно спокойно, дружба их преодолевала расстояния между
Москвой, где учился, а потом и работал дядя Костя, и Одессой, где
учился, Николаевом, Воскресенском, Голтой и прочими мелкими городками,
где, отказавшись от ординатуры, приобретал врачебный опыт Арсениев
отец. Когда же последнего, оттрубившего несколько лет в
Дальневосточном военном округе (на поле брани, под смертоносным
дождем, спасать людям жизни!..), заслужившего орден и едва не
защитившего диссертацию, которая сгорела при аресте, взяли
одновременно с Блюхером и К‡, дядя Костя, естественно, с горизонта
исчез. И то сказать: не лезть же ему на рожон, не доказывать, рискуя,
собственно - прямо пренебрегая! жизнью, что лучший его друг отнюдь не
польский, не японский и не какой-нибудь там латинский шпион и вряд
ли - участник антисоветского военного заговора, - тем более что,
во-первых, не доказал бы, во-вторых, - вплоть до самого пятьдесят
шестого узнать, в чем обвинен Арсениев отец, было неоткуда, в-третьих,
в главных - лучший друг сам во всем сознался.
Впрочем, надо отдать дяде Косте должное: едва Евгений Ольховский,
отсидев положенные восемь лет, освободился и вышел за ворота зоны с
полугодовалым сыном на руках (последняя фигура - риторическая: мать
Арсения, вольняшка, работала в лагере по найму, так что наш герой,
хоть и родился в лагерной больничке, где отец фактически
начальствовал, мытарился сравнительно легкими мытарствами первого
круга - младенчество провел все же на воле), дядя Костя (он
направлялся с какою-то спецгруппою через Владивосток в побежденную
Японию) разыскал и навестил одноклассника, сознавая, надо думать, при
этом, что по тем временам общение с пусть и отбывшим наказание, но все
же врагом народа ничего хорошего принести не может, особенно ему,
выездному политэконому-ориенталисту. Естественно, возраст у Арсения
был не тот, чтобы в первую встречу запомнить дядю Костю: профиль
ученого попугая, его очень сильные линзы очков, за которыми и глаз-то
не разглядишь, сверхкоротко остриженные по бокам и взбитые впереди
коком рано седые, но при этом довольно крепкие волосы, - однако
рассказанная и пересказанная умиленными родителями история
дальневосточного свидания возбудила чувствительное воображение
настолько, что в конце концов Арсений обзавелся собственным о ней
воспоминанием.
Вторая посадка и последовавшая за нею ссылка отца еще раз отбросили
дядю Костю за границы мира, доступного семье Ольховских, и дядя Костя
вновь пересек их (вернее, они расширились, захватив его) почти сразу
же после пятьдесят пятого, не дожидаясь окончательных реабилитаций,
которые шли волнами добрый десяток лет.
Так или иначе, а дружба отца с дядей Костею казалась крепка и
выдержала испытание временем (не в философском или физическом смысле,
а тем временем) и до определенной поры воспринималась Арсением как
нечто удивительно романтическое, прочное, незыблемое, становилась
объектом подражания и предметом зависти, и только потом, много позже,
Арсения ошпарило неожиданное открытие: в каком страшном мире они
живут, если мужская дружба, отягощенная трусостью и рядом
полупредательств, не рассыпается и даже представляется неким
древнеримским идеалом, причем не ему одному, а всем об этой дружбе
знающим, - и перестал дядю Костю навещать, хоть тому уже стукнуло
восемьдесят и никого, кроме Арсения, в Москве у него не осталось.
Впрочем, последнее следовало понимать фигурально: давняя домработница,
разжиревшая, ощущающая себя полной хозяйкою, заботилась о дяде Косте в
надежде на наследство; вертелись вокруг всевозможные аспиранты и
докторанты, готовые ради положительного отзыва или белого шара терпеть
до поры сентенции профессора, а для души шла интенсивная переписка и
ежегодные встречи с другом детства, сын которого вдруг проявил себя
таким неблагодарным хамом.
159.
Выйдя из тюрьмы, Арсений обнаружит по отношению к себе в подавляющем
большинстве друзей и знакомых тот же нравственный пуризм,
руководствуясь которым перестал некогда навещать дядю Костю. Последний
к тому времени уже умрет, так что поправить ничего будет нельзя.
Кстати сказать, и домработнице ненадолго удастся пережить хозяина,
кроме которого, оказывается, не найдется у нее родной души, и спустя
какие-то полгода домработница буквально засохнет от тоски, переселится
вслед за дядею Костею в эмпиреи, завещав похоронить бренное свое тело
рядом с телом хозяина.
160.
Разумеется, человек сам должен отвечать за то, каким получился, и ни
одни раскопки, даже с ошеломительно сенсационными результатами, ничего
в его жизни определить не могут, разве кое-что пояснить. Поэтому
Арсений конечно уж не имел права так налетать на беззащитную женщину,
не имел права столь безжалостно требовать от нее отчет в прожитой
жизни, - ей бы просто повернуться, войти в лифт и захлопнуть тяжелую
металлическую дверь перед носом непрошеного допросчика, а она на тебе:
раскисла, захлюпала носом в надушенный кружевной платочек, позвала к
себе, стала угощать чаем из корниловских, словно папиросная бумага,
прозрачных на свет чашечек и в конце концов все и выложила. Как раз по
поводу этого чаепития дядя Костя с Арсением и разругались серьезно в
первый раз.
Что же Арсений узнал в результате? Что эта подруга дяди Кости,
отставная певица Музыкального театра имени Станиславского, является
первой женою Арсениева отца? Арсений и так давно подозревал о сем
факте - из разных недомолвок да из взглядов, которыми награждала его
женщина в каждую случайную (вполне ли случайную?) их встречу у дяди
Кости, - иначе не навязался бы провожать, иначе не приступил бы к ней
и с наглыми своими расспросами. Что в свое время познакомил их - отца
с певицею - именно дядя Костя? Тут тоже не надо иметь семи пядей во
лбу, чтобы догадаться. Что отец тогда, в тридцать пятом, был
ослепительно красив: молодой врач-офицер, приехавший в столицу
получать орден, многообещающий ученый, белый китель, четыре шпалы в
двух петлицах? Арсений знает, Арсений видел его фотографию. Что в те
поры на душек-военных существовала значительная мода, и по киноканонам
как раз юные певички или актриски более всего для военных и подходили?
Что женщина отреклась потом от мужа, потребовала, чтобы их заочно
развели? Но она же не виновата! ее заставили! ее так пугали! Она до
сих пор казнится, Арсений видит, какая она несчастная, какая одинокая.
Она больше и замуж не выходила, и детей у нее нету. Я так ошибся! Я
так наказан! промурлыкал Арсений под нос и многозначительно оглядел
великолепную квартиру на улице Немировича-Данченко: беккеровский
рояль, хрусталь люстр и посуды, сплошные шпалеры книжных корешков,
подлинники на стенах, афиши с портретами хозяйки. Напрасно казнитесь,
сказал. У вас бы не получилось ехать за ним к черту на рога. Мы свинью
держали, корову, овец. Огород. Сами хлеб выпекали. Вы все равно не
обрели бы с ним, счастья. Тут женщина прямо-таки разрыдалась, но
Арсений молчал, не утешал, не успокаивал, только смотрел с
любопытством, тем невыгодно отличающимся от осуждения, что исключает
возможность оправданий.
А вот еще одни раскопки, еще одна встреча еще в одной московской
квартире: уже чуть подальше от центра, хрусталь не столь уж роскошен,
фарфор современный, мадонны, книжные переплеты попроще, и, разумеется,
никакого рояля. Сестра, проезжая через Москву, случайно проговорилась
Арсению, что отец получил от Тавризяна большое письмо с просьбою
подтвердить какие-то там факты прежней, лагерной жизни и что отец
вроде бы отказался наотрез: телефон Тавризяна в тот же вечер
разыскался через ноль-девять, а назавтра Арсений сидел в мягком низком
кресле, обшитом потрескавшейся коричневой кожею, и потягивал крепкий,
сваренный по-восточному, в песке, кофе.
Анушеван Георгиевич Тавризян был одним из тех ссыльных, которые пятого
марта пятьдесят третьего открывали настежь законопаченные на зиму
