совершенно сумасшедшими глазами впился в критика - от этого взгляда
все в комнате невольно затаили на миг дыхание - и без тени кокетства
сказал: значит, и я. Значит, мерзавец и я.
Жуть какая-то повисла под потолком, все ее почувствовали и, чтобы
разогнать, расхохотались как по команде, а Арсений, на маленькое
мгновенье действительно допустивший было то, чего человек, в общем-то,
допустить про себя не может: что он мерзавец, - стоял оцепенев, и
нарастающий хохот товарищей по литобъединению трансформировался в
Арсениевых ушах в визг, вой, тявканье, мяуканье, уханье, клекот,
пощелкивание, скрежет исчадий Босхова бреда. Отдохнули, и будет!
громогласно перекрыл хохот деловитый Пэдик. Без четверти одиннадцать.
А у нас еще - третье отделение.
169. 22.43 - 22.47
Оставшись один, Арсений погасил свет, присел на постель, измятую двумя
литераторами и двумя их поклонницами; в голове шумело, кровь стучала в
виски. Из соседней комнаты донеслось объявление Пэдика, что он прочтет
сейчас свою поэму, а потом и начальные строки самой поэмы. Да слышал
ее Арсений, слышал раз сто! и прочие слышали тоже! Как же быть со
стихами? Совать их Владимирскому теперь, после того, что между ним и
Арсением произошло, довольно... скажем мягко, нелепо. Следовательно,
уходить?
Арсений вообразил свою неуютную, прокуренную комнату, несвежие
простыни на кушетке, вообразил мысли, которые не дадут заснуть до
утра: про деньги, про машину, про то, мерзавец ли он и насколько
мерзавец, про его - не его - сына, наконец, - впрочем, они так редко
видятся с Денисом, и чем дальше, тем реже, - не все ли, черт побери,
Арсению равно, чей Денис сын?! А алименты, Бог с ними, пусть будут
компенсацией за подлинного сына, что носит Равилевы отчество и
фамилию, - стоп! стоп! - мысли начали захлестывать уже теперь, какая
же каша заварится в голове, когда потянется одинокая ночь дома?!
Поехать, что ли, к Лике? После того, что произошло утром?! А вдруг еще
там, чего доброго, Юра? Вряд ли, конечно, но вдруг? Так хочу я или не
хочу? мелькнул давешний вопрос, совсем уже неинтересный. Разве кого
снять?
Арсений встал, подошел к дверному проему, за которым Пэдик
декламировал поэму, оглядел джинсовых птичек и прочих особей
подходящего для съема пола, - ах, нет! поздно! все разобраны! - вот
только что Ирина, недавняя знакомка, авторша отчета? Она, пожалуй, не
поедет. А и поедет - попьет кофе, не даст, да еще вынудит проводить
куда-нибудь в Чертаново; такие с первого раза не дают, им непременно
хочется себя уважать, а уважать себя можно не раньше чем со второго. И
тут, негаданный спаситель, положил руку Арсению на плечо Эакулевич:
скатаем к бабам? К каким? вздрогнув от неожиданности, спросил Арсений.
Что тебе за разница, к каким? слегка вспылил Эакулевич, который, можно
сказать, предлагал дармовую кобылку, а у нее еще пытались осмотреть и
пересчитать зубы. К здоровым! Так что, двинули? Бездна одинокой ночи
отступила, Арсений снова был уверенным, энергичным, деловым: пять
минут подождать можешь? Мне тут кое-что надо довершить. Довершай,
ответил Эакулевич. Я пока прогрею машину, и исчез, только что не
запахло серою.
Арсений захватил свою рукопись и на цыпочках вошел в литературное
капище. Пэдик декламировал. Арсений подкрался к Владимирскому, сунул
тетрадку: и все-таки посмотрите, если найдете время. Владимирский
ухмыльнулся, Арсений вспыхнул, Пэдик сверкнул глазом, Арсений тенью
заскользил к Ирине, зашептал на ухо: срочные дела, убегаю. Можно ваш
телефон? Ирина ухмыльнулась тоже, взяла из Арсениевых рук записную
книжку, черкнула цифры: рабочий. Это, в конце концов, возмутительно!
прервал Пэдик поэму. Здесь все же звучат стихи! Паша, ради Бога,
прости, искренне извиняясь, Арсений приложил руку к сердцу и вышел
вон.
А зря он подумал на Эакулевича! Не стал тот, оказывается, унижаться,
подпихивать Владимирскому свои опусы. И в очереди толпиться читать не
стал. А Арсений - стал...
170.
171. 22.51 - 23.19
Куда ты девал кукольницу? спросил Арсений Эакулевича, когда они,
поплутав с горящими фарами по неосвещенным дворам и узеньким проездам,
выхватив вдруг из темноты то скверик, затопленный растаявшим снегом, с
двумя полузатонувшими ящиками, чьи отражения восполняли невидимые под
мутной водой половинки; то поблескивающие свежей липкой краскою ребра
скамейки с белой бумажной нашлепкою предупреждения на одном из ребер;
то мочащегося у угла дома пьяного, привалившегося к стене проложенным
ладонью лбом, - выбрались, наконец, на магистраль. Отправил домой,
ответил из каштановой бородки небрежно ведущий машину Эакулевич. И она
поехала? Как видишь. И не обиделась? Думаю, нет. А что ты ей сказал?
Куда едешь? По делам, сказал. А может, и ничего не сказал. Да она,
кажется, и не спрашивала.
В зеркале заднего вида нетерпеливо замигали, осветив отраженным светом
салон Ужигулейы, четыре мощные фары; Витя щелкнул лепестком, растущим
из нижнего основания равнобокой трапеции зеркала, и фары
полупровалились в глубину дымчатого стекла; одновременно подал машину
вправо, на соседний ряд, и мимо, мгновенно набрав дополнительную
скорость, прошуршал длинный темно-серый автомобиль с отливающими
зеленью пуленепроницаемыми стеклами; Урыльников, подумал Арсений и
криво улыбнулся по поводу белых занавесок в мещанскую складочку,
закрывших заднее окно лимузина. Но она хоть догадывается, куда ты
едешь? Кто она? с едва заметным раздражением спросил Эакулевич,
которого Арсениев вопрос отвлек от пристального взгляда вдогон
четырем - два на хвосте серой машины, два - бледнее - на мокром
асфальте - удаляющихся красным квадратикам. Твоя кукольница. Черта мне
лысого в кукольнице! Догадывается - не догадывается... В конце концов
это ее проблемы! Вы ведь живете с ней! И что? Если я ее не устраиваю,
какой есть, - пускай уходит. А раз не уходит - значит, устраиваю.
Простая арифметика. Самое страшное рабство - рабство у близких.
Понимаешь, НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН. Привожу пример: я не ДОЛЖЕН
был брать тебя с собою. Ты не ДОЛЖЕН был со мною ехать. Усек?
Арсений задумался. Вспомнил всегда мучительные выяснения отношений с
Викторией, с Ириной, с Ликою. Вспомнил, как донимал Нонну, полагая,
что, раз уж отдает ей все (а что, собственно, все?), она вроде бы тоже
должна... Опять ДОЛЖНА! Может, действительно никто никому ничего не
должен? Если я таскал Нонне каждый день цветы, значит, мне самому
хотелось их таскать, я себе такой нравился. Интересно, как бы я себя
повел, приди ей в голову эти цветы с меня требовать? Если родители
отдают детям квартиру или там машину, значит, родителям, в конечном
счете, приятно так поступать. Если ты кого-то любишь или кто-то любит
тебя - при чем тут ответные чувства? Иначе получается не любовь, а
торговля. Где-то что-то подобное уже, кажется, имело место... Ах, да!
Чернышевский. Роман УЧто делать?ы. Теория разумного эгоизма. Фу, какая
глупость! До каких же пор у нас в России мысль будет ходить кругами?!
Да кругами еще какими-то эдакимиё неправильными. Заживи по
Эакулевичу - мигом останешься один. Хотя он-то вроде не остается. А
я...
Витя, снова обратился Арсений к приятелю. Ты с какого года? С
пятьдесят третьего. А что? Не могу вас понять, с пятьдесят третьего и
моложе. Как вам все это удается? (Что такое? подумал, не переставая
говорить. Яша горбатый удивлялся, как Кутяеву удается клеить
девочек, - уж и не ко мне ли старость подступает в мои тридцать три?)
Я вот девицу в кино свожу и чувствую, что чуть не жениться на ней
обязан. Что ж тогда на своей... Витя запнулся. На этой, как ее? на
артистке не женишься? И резко наступил на педаль тормоза: весомым
подтверждением желтому огню светофора, который в противном случае
стоило просто проигнорировать, явился желтый же цвет замеченного в
последнее мгновение гаишного мотоцикла. Если бы погоны на плечах
черной лжекожанки его владельца были белыми, как шлем, подумалось бы,
что человек просидел в оцепенении всю ночь под сильным снегопадом и
никак не найдет сил встряхнуться.
На артистке, говоришь? протянул Арсений и за протяжкою скрыл, что вот
на кукольнице, с которою не сказал за все три года шапочного их
знакомства и десятка слов и даже имени которой не знал, - вот на
кукольнице он женился бы не размышляя; только она за Арсения не пошла
бы. За Витю небось пошла бы с удовольствием, а за Арсения б - не
пошла!
Зря ты, старик, стихи пишешь, по непонятной Арсению ассоциации сказал
Эакулевич после значительной паузы. Поэзия - особый дар, и примирись,
что у тебя его нету. Вот Костя Конь, например... Я и не называю свои
стихи поэзией, начал оправдываться Арсений. Я вообще по возможности
предпочитаю ничего не классифицировать. Дело не в терминологии. Просто
ты отвлекаешься от прозы, а она дается тебе куда лучше. (Арсений снова
вспомнил Яшу горбатого, его не менее авторитетно произнесенное
обратное суждение.) Особенно вон та вещица. Помнишь? Про похороны во
МХАТе. Или это у тебя не МХАТ? Ми встретились в Раю? Во-во! А разгадка
простая: ты подробно описываешь вещи, которые хорошо знаешь, но
которые широкой публике неизвестны: похороны по первому разряду,
театральный капустник. А как трахаются в подъездах, - это знают все,
намекнул Витя на УНостальгиюы. По собственному опыту. Это для
искусства не предмет. Неинтересно. Равно как и неинтересны всяческие
мысли и философии - их у нас способен выдавать каждый второй с
незаконченным высшим, ибо русский народ - философ по натуре.
Ба-а-льшой философ! Нынешняя литература - настоящая литература -
должна быть высоко информативна. Это главное!
Мимо проехал, накренясь на повороте, бородатый комод - основоположник
наиболее передового учения (Арсению и в голову не могло прийти, при
сколь экстравагантных обстоятельствах они повстречаются снова
несколько часов спустя); навстречу двигался - на высокой круглой
тумбе - другой основоположник: в длиннополой кавалерийской шинели из
чугуна, с асмодеевыми усами и бородкою; живым торжеством его дела
стоял вросший в землю двадцатью этажами и возвышающий над нею жалкие
семь серый дом желтого цвета. Я, например, пишу сейчас повесть про
бобра, Витя ловко манипулировал рычагом переключения передач, совсем
таким, какой вообразился Арсению час назад в лоджии Яшкиного дома.
Сколько литературы в Ленинке перерыл! - зато читать станут взахлеб.
Гарантирую! На книжном рынке что сейчас основной дефицит? Юлиан
Семенов? Фиг! - Акимушкин! УЖизнь животныхы! Вон посмотри, в бардачке
лежит... Ну уж нет! у Арсения зародилась одна идея, поэтому он не стал
спорить с Витею вслух, но внутри себя тверд был неимоверно: я еще про
трах в подъездах рассказал не все! Так, как, кроме меня, никто не
знает и не расскажет. У меня этого траха на три книги хватит. А уж там
поглядим и на предмет бобров. Ты вон до бобров сколько про баб
понаписал!
УЖигуленокы тем временем выехал на бесконечной длины извилистую
набережную, скрывающую за темным парапетом нестабильные отражения
фонарей; их лампы свисали с кончиков столбов, как капли с
водопроводных кранов, но срываться не успевали - уносились назад.
Витя, - Арсений, от чьей внутренней твердости идея, созрев, став
навязчивою, не оставила уже и следа, долго примерялся к этому жесту и,
наконец, тронул приятеля за плечо. Витя, дай повести. А права у тебя с
собой? не вдруг отозвался Витя. Угу, поспешно кивнул Арсений и полез
надежде на какой-нибудь счастливый несчастный случай: вдруг, например,
на дороге авария, УДТПы, - согласно правилам движения первый же
встречный водитель (которым как раз Арсений может и оказаться!) обязан
отвести транспортное средство с проезжей части или даже доставить его
на пост ГАИ. Не надо! остановил Арсения Витя. Что я тебе - так не
верю? Арсений подвинулся к дверце и даже нащупал открывальный рычажок,
чтобы ловче и быстрее выйти из машины и пересесть на водительское
место. Эакулевич, однако, скорость не сбавлял. Тогда Арсений, теряя
