вымерли давно.
Ну вот, песня и кончилась. Арсений, не дожидаясь ни похвалы, ни биса,
ни просьбы продолжить - и не дождался бы, - отставил гитару и выпил
еще полстакана. Развозить начало вмиг, и он, глянув на Олю мутными,
полными сентиментальных слез глазами, произнес: как я тебя любил! Как
любил! Если б ты тогда не обманула. Не предала. Дурачок, ответила Оля.
Какой же ты дурачок! Икалтойский был мне муж. У него умерла собачка. И
все-таки день рожденья у человека! Я и вернулась-то к нему тогда на
какие-то двое суток. Разве это измена? Какая тебе разница, пять тысяч
раз я с ним трахнулась или пять тысяч один. А сам? Вспомни, ты же
уехал! На каникулы С женой. А меня здесь бросил. Ты не имела права к
нему возвращаться, пьяно твердил Арсений. Не имела права! Не имела! Я,
может, развелся б с женою. Ты? Развелся? А он выглядел таким
несчастным, возразила Оля. У него умерла собачка. Он хам, грубиян и
пошляк! продолжал настаивать на своем Арсений. Он бил тебя! Знаешь,
как он представился, когда я встретился с ним впервые? Я, говорит,
°барь. И у меня, говорит, справка из психбольницы. Убью, говорит, и не
посадят. Это он от робости. У него такая защита. Ты ведь знаешь, какие
нежные, какие трогательные сценарии он пишет. А когда он увел меня из
Школы-Студии, прямо с курительной площадки увел, и мы заперлись с ним
в его комнатке на Пушкинской... Мы не выходили месяца полтора! И все
равно ты блядь, блядь, блядь! закричал Арсений в пароксизме ревности.
Блядь, задумчиво подтвердила Оля. Только ты успокойся. Пойдем, покажу
квартиру.
Квартира была ничего себе, нормальная, двухкомнатная. Потолки, правда,
два семьдесят, но это вещь привычная. Когда мы развелись с Икалтойским
и разменялись, очень по-деловому пояснила Оля, я попала в
четырехкомнатную коммуналку. Наняла маклера, дала пять тысяч. Смотри!
Ремонт сделала по первому классу! Откуда такие деньги? Ты кем
работаешь? Никем. Алименты. У Икалтойского что ни год - новая картина.
Трехспальная кровать типа Ленин с нами в центре большой комнаты.
Паркет. Сортир весь, включая пол и потолок, выложен черной с белым
орнаментом импортной плиткою. Сантехника финская, однако все течет в
унитазе вода, течет и шумит. А дочка где? В Таганроге, у мамы. Ванная
выложена плиткою розовой; во весь потолок и в половину передней
стенки - зеркала; два голых, едва не соприкасающихся головами
Эакулевича под двумя же душами. Не квартира, а прямо бордель! Слушай,
Ася, не испытывай моего терпения, Оля только что гладила Арсениеву
штанину, место, где колбаскою вздувался член. Ибо вздувался. Я
отношусь к тебе очень хорошо, но не нарывайся на неприятности. И
обиженно передразнила: бордель...
Один из Эакулевичей, тот, что головою вверх, вышел из ванной, худой,
красивый, голый под едва запахнутым коротким купальным халатом: как,
девочки, приступим? Вечер воспоминаний окончился? Что это на тебе за
кофточка такая? О! отозвалась Галочка. Ни за что не догадаешься.
Нравится? Это я ей из наволочки сделала: видишь: два разреза и дырка
для головы. А?! Смолкший душ снова выявил неисправность финского
унитаза, и Арсений прошел в сортир и стал снимать с бачка тяжелую
фаянсовую крышку. Крышка не поддавалась. Брось, Ася, я завтра мастера
вызову, Оля стояла за спиною, расстегивала Арсениевы брюки, запускала
туда ладошку. А Галка сегодня тебя не получит. Ни кусочка. Сегодня я
одна! По праву старой любви? спросил Арсений. А тебе Галку хочется?
по-детски огорчилась Икалтойская. Несмотря на полную эрекцию, Арсений
чувствовал, что ему не хочется никого. Но он понимал, что назвался
груздем. Эй, где вы там?! донесся Галочкин голос с трехспального
станка. Пошли? спросила Оля. Пошли. Красный мотоцикл. Трубная
площадь...
По диагонали квадрата кровати растянулся Эакулевич в распахнутом
халате, одной рукою держал горящую сигарету, другую запустил в
курчавый пах голой Галочки, та сравнительно равнодушно обрабатывала
острым язычком Витин член; труп болотного платья лежал на полу. Оля,
зацепив скрещенными руками края кофточки, стащила ее через голову, и
происхождение от наволочки стало наглядным. В унитазе лилась, шумела
вода. А помнишь, как ты спала с этим, с толстым, из филармонии? Что же
мне, Асенька, было делать? Одна, в чужом городе, без копейки денег!
Арсений начал выпрастывать запонки из петель, и тут зазвонил телефон.
Ну его на хуй! крикнула Галочка, оторвавшись на мгновенье от Витиного
члена, похожего на мороженое Улакомкаы, пускай себе звонит! (она,
кажется, уже входила во вкус). Однако Оля, переступив через оставшуюся
на полу юбку, сделала два шага к прихожей и сняла трубку. Слушая,
подозвала жестом Арсения, обняла и стала расстегивать пуговки на
рубашке, тереться о штанину поскрипывающими волосками лона. Что ж она
не подмылась-то после сортира? с брезгливостью подумал Арсений. Надо
бы выпить еще стакан, что ли. Нет, твердо сказала Оля в микрофон.
Сегодня никак. Сегодня у меня старый друг. А что предупредил -
спасибо. Только я раздумала. Славик из ГАИ звонил, сообщила Галочке,
повесив трубку. Помнишь? Завтра, сказал, с утра - запись на машины. А
я медкомиссию по зрению не прошла, так что мне, выходит, и ни к чему,
пояснила Арсению.
Завтра? Запись?! внутри Арсения все оборвалось: вот он, звездный час!
Если ехать сию же минуту, можно еще попасть в список. Двенадцать
тридцать пять? Успею! Оля, прости меня, лихорадочно, чуть не заикаясь
от волнения, забормотал Арсений, одновременно приводя в порядок детали
своего туалета. Мне обязательно, обязательно надо записаться. Я поеду.
Не сердись, ладно? Дай мне твой телефон. Насмерть обиженная Оля,
отказавшая только что ради Арсения самому Славику из ГАИ, холодно
произнесла: если ты сейчас посмеешь уйти, мы с тобою не увидимся
больше никогда. То же самое, помнишь? говорил я тебе девять лет назад:
если ты вернешься к Икалтойскому...
И чего он приплел Икалтойского?! Ни Икалтойский, ни Оля, ни давняя
любовная история не занимали его ничуть. Запись на машины - вот
единственное, что имело в данный момент значение!
Не дожидаясь лифта, бросился Арсений вниз по лестнице, сломя голову,
безумец безумцем, ибо страна, где он жил, с ее террором и
реабилитациями, имперскими амбициями и вековой технологической
отсталостью, гигантскими новостройками и мутными, мрачными лагерями, с
ее Пропиской и границею на замке, с ее страхом и несвободою каждого,
от последнего парии до генсека, с ее стопроцентными выборами, с ее
лозунгами, с ее эпидемических масштабов алкоголизмом, с ее вечной
всего на свете нехваткою и бешеными очередями, с нищенскими зарплатами
и баснословными ценами на жилье и автомобили, с ее при этой нищете
непонятно откуда берущимися за жильем и автомобилями толпами, с ее
тайными, закрытыми распределителями и подпольными черными рынками, с
ее рублями, которые считаются по курсу чуть не вдвое дороже долларов,
но не стоят и двадцатицентовиков, с ее давкою в транспорте и
государственными тайнами по поводу дат записи на дефицит, с ее самой
оптимистичною, самой единодушной, самой целомудренной в мире прессой и
самыми грязными бардаками, с ее поразительно покорным, поразительных
адаптационных способностей народом, - была давно и окончательно
сумасшедшим домом.
174.
часть третья
НОЧЬ И РАССВЕТ.
СРЕДИ ЛЮДЕЙ
Глава семнадцатая
ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД
Боже, что за жизнь наша! Вечный раздор мечты
с существенностью!
Н. Гоголь
175. 1.08 - 1.10
Я один в семи вагонах,
и на долгих перегонах
бьет, мотает мой состав, -
прикрыв глаза, сидел Арсений на мягком диване, ограниченном с одной стороны
никелированным перильцем, с другой - внутренним торцом пустого вагона
метро; легкий, не нагруженный пассажирами поезд непривычно раскачивало, и
обклеенная линкрустом, стократно выкрашенная стенка в такт качанию легонько
поколачивала склоненную к ней Арсениеву голову, где так же ритмично
перестукивали слова:
Свет то вспыхнет, то потухнет,
голова болит и пухнет,
точно выбитый сустав, -
и не разобраться было, откуда являются наркотические, успокаивающие почти
разрывное биение сердца строчки: складываются ли прямо сейчас,
нашептываются ли неким Несуществующим или припоминаются сочиненные
неизвестно когда, кем и зачем:
Голова болит и пухнет,
точно выбитый сустав.
Ни на следующей станции, ни через одну поезд не встретили свистки,
наряды милиции, шеренги служителей в черных мундирах, Арсения не
выволокли на перрон, не заломили рук, не потащили куда-то в подвал, и
кровь постепенно стала униматься, пульсировать в висках не так уже
больно, не так бешено, и все препятствия, все преграды на пути к
последнему поезду - ради их преодоления Арсений каких-то несколько
минут назад готов был пойти чуть ли не на смерть, на убийство, на
взрыв мавзолея ли, метрополитена, всей ли Москвы! - представились
сейчас не более чем комическим, не стоящим ни внимания, ни эмоций, во
всяком случае отрицательных, qui pro quo, а сам Арсений, только что
бежавший, оравший, бросавшийся на милиционера и на дежурную, вызывал у
себя разве улыбку. Но, с другой стороны, не бежал, не орал бы - так
ему и остаться бы на улице, потому что на такси денег нету: все
положено утром в сберкассу, - Олиной квартиры он в жизни не отыскал
бы, да и неловко туда соваться после случившегося, - остаться бы на
улице до половины шестого, до открытия, и мало что намерзнуться
вдоволь - еще и пропустить автомобильную запись.
Выбежав от Икалтойской, Арсений огляделся: автомобили, автомобили,
автомобили - в ряд, вдоль подъездов, мертвые, выстуженные, пустые
автомобили жильцов, ни души вокруг, спросить дорогу к метро просто не
у кого - и наугад, понадеявшись на интуицию городского жителя,
двинулся по диагонали огромного двора, которая в местах, где
пересекала участки газонов, материализовывалась кусками натоптанной
тропинки. Черная, застывшая зыбью грязь обступала относительно светлую
тропинку с обеих сторон, а порою покушалась и на ее утоптанную плоть,
и тогда тропинка защищалась положенными плашмя кирпичными половинками
да обломками случайных досок. На улице стоял не замеченный из машины,
а может, только в последние полчаса и упавший на землю весенний ночной
морозец, и корочки льда, на которые израсходовался весь скудный запас
воды маленьких, в асфальтовых выбоинах обосновавшихся лужиц, за
белизною своею скрывали пустоту и приятно похрустывали под ногою.
Времени в распоряжении казалось достаточно, и Арсений шел хоть быстро,
а без истерики.
Через соседний двор боязливо пробежала далекая женская фигурка.
Простите! крикнул Арсений. Где тут метро? Но ответа от опасливой
горожанки не получил, зато в щель между голубыми гранями
шестнадцатизтажных коробок увидел сквозь темные кружева деревьев
цепочку сильных люминесцентных фонарей, обозначавших трассу; редкие
машины неслись по ней во весь опор. Арсений вспомнил, что постеснялся
попросить у Юры трешку, - сейчас она бы оказалась как нельзя более
кстати, пошарил в карманах: и двух рублей, вместе с мелочью, не
наскреб, впрочем, подумал, на метро доберусь быстрее.
Однако уже два, уже три квартала по проспекту прошел Арсений, уже
поглядывал на часы, уже шаг прибавлял, а двусмысленной аргоновой буквы
М все не возникало в поле зрения. Из-за угла появилась пара, на
которую Арсений едва не налетел и спросил о дороге. Та оказалась вбок
и назад, - вот тебе и интуиция! - но, как ни спешил, как ни топтался
на месте, пытаясь топтанием этим ускорить довольно толковые объяснения
