русые ее волосы - не получалось, не совпадало, не выстраивалось
ничего - и тут сначала едва заметный, слабый, намеком, - стал набирать
фактуру и цвет, пока в голубоватом люминесцентном свете уличных
фонарей не приобрел окончательную: неприятную, фиолетовую, трупную, в
пятнах окраску длинный, сантиметра в четыре, шрам, начинающийся за
левым ухом и полого спускающийся к первым шейным позвонкам.
Воображенный шрам сразу же все расставил по местам, сделался
сердцевиною, вокруг которой стремительно нарастал сюжет: после того
случая муж встречал ее у выхода из ресторана каждый вечер, хоть
добирались домой они к часу ночи, а подниматься на работу ему нужно
было в шесть утра, даже без каких-то там минут. Ограбившего и едва не
изнасиловавшего ее (в последнем она уверена не была, но мужа уверяла,
что едва не) преступника милиция так и не нашла: видать, дилетант, а
ловить дилетантов - дело гиблое (мало ли тут вертится разного народа,
вот и общежитие для лимиты недавно заселили, восемь подъездов,
двенадцать этажей), тем более что и случай-то, в сущности, пустячный.
После нападения муж с новой силою начал настаивать, чтобы она бросила
работу, но настояния в той же мере, в какой искренни, были
безосновательны: место в яслях все равно с неба не свалилось бы, а
платить по шестьдесят рублей за квартиру все равно следовало каждый
месяц. Он же, инженер, ничего сверх своих ста тридцати заработать не
мог физически: негде, не на чем. Так что когда ей, вышедшей из
больницы, удалось вытеснить из-за барабанов подменявшего ее пожилого
алкаша, они сочли в результате, что им крупно повезло.
Поженились они восемь лет назад, когда она училась на втором курсе
Гнессинского института, на музыковедческом, а он только-только окончил
МАДИ. Первое время жили у его родителей, но под их давлением новая
семья начала трещать по швам, и, спасая последнюю, молодожены
вынуждены были, хотя квартплата и съедала половину их скромного
бюджета, снять себе жилье. Далеко, у самой кольцевой, в Тушино. Без
метро.
Первые два-три года детей заводить не рисковали, предохранялись как
могли, а когда и те, и другие родители откупились четырьмя тысячами и
кооператив, куда эти тысячи были вогнаны, наконец, построился,
выяснилось: она никак не может забеременеть.
Что-то около года пытались выйти из затруднения своими силами, и
занятия любовью, доставлявшие в свое время значительное и взаимное
удовольствие, превратились в тяжелую, скрупулезную и, увы,
безрезультатную работу. Наконец, преодолели барьер стыдливости и
обратились к врачам, но те, промучив еще добрый год, причину так и не
указали, а только настроили разного рода предположений да
напрописывали наугад никак не действующих, но дорогих и дефицитных
лекарств. Один из врачей по секрету сказал, что виною - некачественные
противозачаточные средства, хотя черт его знает... Брак снова затрещал
по швам, и много громче, чем в первый раз.
Институт к той поре окончился, и ее устроили в ДК железнодорожников
преподавать фортепиано в детском кружке: о работе по специальности в
пределах Москвы и близкого Подмосковья речи идти не могло. К моменту,
когда она, наконец, забеременела, отношения ее с мужем испортились
настолько, что вполне можно было предположить: виновником беременности
является не он. Он этого, впрочем, предпочел не предполагать,
почувствовал себя счастливым и окружил ее такой заботою, что они,
когда ехали в роддом, снова любили друг друга, словно в первые после
свадьбы дни.
Родился мальчик. Декретный отпуск лишил места в ДК (ее оформляли туда
временно - и на том спасибо), да если б и не лишил - она все равно не
смогла бы продолжать эту работу: в ясли (куда они, впрочем, не
особенно-то и рвались - так часто болели ясельные дети) попасть было
практически невозможно. Стало катастрофически не хватать денег. И
тогда знакомые устроили в ресторанный оркестр. Она впервые в жизни
взяла в руки палочки и щетки (более женственных вакансий не
оказалось), но человеку музыкальному нехитрая наука ритмического
сопровождения ресторанных мелодий оказалась вполне по зубам, и три
месяца спустя мадонна профессионально ничуть не отличалась от
собратьев.
Сейчас днем она сидела с сыном, потом приходил со службы муж и
подменял, а она отправлялась в свою ресторацию. Первое время, уложив
ребенка спать, муж ходил встречать ее, но, видать, даже молодому
мужчине такая нагрузка была не по силам, вдобавок раза два, вернувшись
домой, они заставали мальчика бьющимся в истерике от страха:
просыпаясь ночью в пустой квартире и не обнаруживая ни папы, ни мамы,
он впадал в состояние, выводить из которого его приходилось чуть ли не
неделями. Тогда-то они и решили, что домой возвращаться мадонна будет
одна: все-таки в Москве живут, не в Чикаго. В крайнем случае можно
брать такси: с деньгами уж полегче.
Решение было верным, ибо ежевечерние встречи - после дня работы,
толкотни в транспорте, после отнимающих достаточно много сил, хотя и
приятных сидений с сыном, - стали копить в нем глухое раздражение
против жены и провоцировать на вопросы об отцовстве. Он призывал на
помощь разум и силу воли, чтобы с раздражением справиться, а вопросы
пресечь и, не дай Бог, не высказать, но и разум мутился, и воля
слабела не по дням, а по часам. Словом, в семье в третий раз начало
раздаваться потрескивание, до поры едва слышное.
Месяца четыре все катилось более или менее гладко, только однажды
пожилой пьяненький увязался за мадонною и просил телефончик. Муж,
несколько отдохнувший, получивший возможность, уложив сына, и сам лечь
вздремнуть, раза два ходил ее встречать, - уже не по обязанности, а,
как говорят музыканты, ad libitum, и, встречая, дарил цветы. Потом
случилось нападение.
И пока память о нем, а стало быть, и мужнее чувство вины, которое, к
чести мадонны, она всеми силами пыталась притупить, не притупились,
можно было надеяться, что ни раздражение, ни вопросы вновь не
появятся. Мальчик стал взрослее и не так боялся оставаться один. Скоро
ему подходила пора поступить в детский сад, в очередь на который они
стояли несколько лет. В ДК железнодорожников замаячила вакансия:
сольфеджио по воскресеньям. Словом, все как-то налаживалось, и поводов
для особого пессимизма не ожидалось. Наверное, потому так
доброжелательно объяснял парень Арсению дорогу до метро.
Или нет! мужнее бесплодие - это отлично, но что, если мадонна
забеременеет в результате изнасилования? Коллизия вины без вины,
проступка, осудить за который трудно, но который и забыть невозможно.
И потом: рожать или не рожать? Вдруг это - последний, единственный
шанс! Такой поворот, кажется, еще интереснее. Значит, надо придумать
другую мотивировку ее службе, вот например... - и тут Арсений увидел,
что поезд последнюю секундочку достаивает на станции его пересадки.
183.
Арсений писал эту странную, с перепутанными, перемешанными временами и
персонажами призрачную ночную главу, и перед его глазами ясно до
галлюцинации представал крошечный поезд из семи зеленовато-голубых
вагончиков, ярко освещенных изнутри, - почти таких же, как он купил
однажды Денису, принес, налаживал на полу, подключал питание, а потом
они вдвоем, расположившись прямо на паркете, играли в железную дорогу,
но в самый разгар в дверях появилась бывшая теща, сказала, что Денису
пора спать, и Арсений, взглянув на прощанье на расстроенного сына,
который не посмел и словом спротиворечить бабушке, на вдруг
осиротевший, ставший нелепым рельсовый круг на полу, ушел и больше в
квартире Фишманов не появлялся, - совсем короткие, встречи с сыном
назначались Арсению на улице, на прогулках. Ах, не с сыном! Никак не
привыкнуть. С Денисом. Просто с мальчиком по имени Денис.
Арсений писал и видел перед собою, как несется во весь смешной свой
опор миниатюрная сцепка, как уходит в прозрачные тоннели, как
выбирается из них в игрушечные пространства игрушечных станций,
тормозит, останавливается на мгновенье, открывает и закрывает
кукольные дверцы и едет дальше, дальше и дальше, унося маленьких
случайных пассажиров вперед, не далее, впрочем, конечной. А в ушах и у
них, и у Арсения, подстраиваясь под ритм колес:
Я один в семи вагонах,
и на долгих перегонах
бьет, мотает мой состав... -
звучит УБаллада о последнем поездеы.
184. 1.23 - 1.28
Арсений взбежал по коротенькой лестнице, пронырнул под две арки, и ему
открылся тот самый переход, который приснился минувшей ночью и по
которому утром он прошел в густой толпе. Теперь же, одолев в
одиночестве десяток метров его пространства, Арсений услышал за спиною
шаги. Обернулся: двое мужчин из сна, открывающего УДТПы. Что за
чертовщина, подумал. Мало что сны начинают просачиваться в реальность,
так еще и сны, не приснившиеся на деле, а выдуманные для красного
словца! однако ходу прибавил и внутренне весь напрягся. Шаги за
спиною, кажется, участились тоже.
Где же проклятый фотоэлемент? попытался припомнить Арсений,
вглядываясь в бесконечную полированную стену розового мрамора. Рядом с
дверцею? Но и дверцы-то никакой не заметно. Или она так хорошо
замаскирована под плиты? Нет, разумеется, Арсений не спятил, не
бредил - тут, скорее, имела место игра мысли, воображения, но игра
порою затягивает сильнее реальности, и Арсений, решив, что если бежать
достаточно быстро и пригнувшись, пулемет прострелит пустое
пространство, действительно пригнулся и припустил бегом. Секунд сорок
спустя оказалось, что игровая пробежка дала единственный реальный шанс
не пропустить тоже последний, по другой, нужной Арсению, линии
следующий поезд. Вскочив туда в критическое мгновение, так что
почувствовал на боках удар дверных прокладок - преследователи остались
с носом! - Арсений уверился, что на запись попадет сегодня наверняка,
и это уже полдела, а только полдела, потому, что очень даже просто, на
запись попав, записаться не суметь.
Попытками предугадать всевозможные варианты и случайности лихорадочно
и занялся взбудораженный пробежкою Арсениев мозг: а вдруг Ужигулейы
сегодня не будет? вдруг одни Умосквичиы? а если нового, сегодняшнего
списка не пишут вообще, а только уточняют прошлогодний, в котором люди
отмечались каждую неделю? а ну не в ГАИ запись, а, как в позапрошлом
году, у исполкома? - впрочем, там рядом, километра три, не больше,
можно и добежать! - но тут Арсению вдруг самому перед собою стыдно
стало за эту лихорадку, за собственную внутреннюю суету, он вспомнил
про роман, вспомнил, что писатель, ему удалось даже вспомнить про
отысканного днем, словно из пепла воскресшего, УШестикрылого
Серафимаы, и Арсений открыл Удипломаты, достал блокнотик и твердо
решил всю оставшуюся дорогу заниматься только литературою, только
творчеством, причем заниматься целеустремленно, не отвлекаясь на
оконные рамы, праздные стишки и выдумывание побочных сюжетов про жизнь
всяческих московских мадонн.
Золотое сидел на стуле, прочел Арсений, посередине пустого
гостиничного номера, сгорбясь, спрятав в ладони лицо, и это получалась
картина Ван Гога, которая называется, кажется, УМужчина в гореы или
как-то еще. А у Золотова никакого особенного горя не вило - была
тоскливая, сосущая под ложечкою пустота, и она манила упасть со стула,
завертеться по полу волчком и громко завыть...
Глава восемнадцатая
ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ
Духовной жаждою томим...
А. Пушкин
185.
Золотов сидел на стуле посередине пустого гостиничного номера,
сгорбясь, спрятав в ладони лицо, и это получалась картина Ван Гога,
которая называется, кажется, УМужчина в гореы или как-то еще. А у
Золотова никакого особенного горя не было - была тоскливая, сосущая
под ложечкою пустота, и она манила упасть со стула, завертеться по
полу волчком и громко завыть. Видеть себя со стороны - признак
