документы и действительно устроилась на завод, а спустя две недели,
когда ежевечерние домашние сцены стали невыносимыми, ушла и из дома в
общежитие. Три месяца проходив в ученицах, Аура стала револьверщицею,
и едкая эмульсия начала разъедать нежную кожу ее рук, и без того
изрезанную уже мелкой стальной стружкою. Толик, ее учитель и
наставник, набивался и в любовники, хорошо, он согласен! - в женихи, и
как уговаривала себя Аура терпеть, закусив тубу, работу у станка, так
же уговаривала не проявлять высокомерия и по отношению к Толику, не
морщиться от его фраз, сдерживать брезгливость от прикосновений его
всегда, казалось ей, немытых рук, - и чем все это труднее давалось,
тем решительнее согласилась однажды Аура стать его женою. А чего
стоило ей одно только знакомство с матерью жениха, которой Аура не
понравилась настолько, что будущая belle mere, нечистая, расплывшаяся
старуха с седыми усами, не сочла нужным свое впечатление скрыть? Чего
стоило посещение однокомнатной квартиры с тусклыми,
двадцатипятисвечевыми лампочками, с въевшимся навечно в истертые обои
прогорклым запахом еды и дешевой парфюмерии, с красотками из журналов
над изголовьем металлической кровати Толика! - квартиры, где в
обществе старухи предстояло прожить несколько лет, пока на заводе не
дадут собственную жилплощадь или пока старуха не умрет. Но Аура
держалась и даже действовала: вступив в профсоюз металлистов, вошла в
культмассовый сектор цехкома, организовывала походы в театр, в
консерваторию, разнообразные поездки, вот эту, например: в Пушкинские
Горы.
Когда выяснилось, что Толик не едет: заболела мать, - Аура вдруг
почувствовала громадное облегчение, которого тут же заставила себя
застыдиться, но за десять часов путешествия с коллегами в одном
автобусе облегчение сменилось на еще, пожалуй, большую тяжесть: их
шутки, анекдоты, их песни под гитару, да просто их лексика! -
интеллектуальная духота вокруг Ауры сгустилась в удушье, и вдруг -
худой до изможденности, темно-русый, голубоглазый бородач, сидящий в
кресле на самом проходе, кидающий на Ауру исподлобья мрачно-огненные
взгляды. Боже! какое странное, какое красивое лицо, как ярко
отпечатлелась на нем усталость, вызванная работою мысли, напряжением
духа! - как прекрасна такая усталость, как не похожа на ту, что видела
Аура после смены на лицах рабочих ее завода или в зеркале - на
собственном лице!
Раздеваясь, Аура поймала себя на том, что слушает коридор и теперь уже
знает, что бородач находится рядом. Кровать в ее комнате стояла как
раз у разделяющей номера стены, и, прежде чем заснуть, Аура,
преодолевая стыд, долго впитывала неясные звуки за стеною и
фантазировала: бородач взбудоражил ее воображение. Вселилась безумная
мысль: встать и вот так, как есть: в прозрачной рубашечке до пят, -
постучаться к соседу. О! с ним ей нашлось бы о чем поговорить:
рассказать, послушать! Он бы ее понял! Он был бы нежен по-настоящему и
силен по-настоящему! Но ведь это бы получилась трусость! побег от
жизни, которую Аура сознательно для себя выбрала и которую, пусть
сдохнет, а доведет до конца!
189.
На следующее утро Игорь сидел в номере и рисовал головку Ауры.
Вешаться расхотелось. Художник пытался схватить ту единственную линию,
в которую вписался бы объем девочкина лица, линию, что сама по себе,
продолжаясь, передала бы ощущение, испытанное Игорем от первого
взгляда на незнакомку в красной куртке. Схватить линию оказалось
неимоверно трудно, хоть она и вертелась буквально на кончике
фломастера. Зазвонил телефон. Ч-черт побери! Кому, интересно, я
понадобился в этой глуши? Двести двенадцатый? Москву заказывали?
Москву? Какую Москву? Ах да, Москву! Ваш абонент не отвечает. Снимаем
заказ? Как это? раздраженно удивился Золотов, только что вспомнивший,
что, собственно, за Москву. Как, то есть, не отвечает?! Должны
ответить! Слушайте сами! бросила телефонистка и включила долгие
тоскливые гудки. Что такое? Сегодня выходной. Ирине и быть негде,
кроме как дома! А еще раз попробовать можно? Через час, что ли...
Линия ушла куда-то совсем далеко. Лицо девочки вспоминалось с трудом.
Шуршание фломастера по бумаге вызывало нервическую дрожь отвращения.
Сосало под ложечкою: следовало хоть стакан чаю выпить, а тут сиди, жди
этого повторного вызова! Но через час Москва не ответила тоже. Игорь
перенес заказ на следующее утро. Боже, странность-то какая! Он бежит
из Москвы, от Ирины, псковскую халтуру за избавление принимает, а
Ирина не ответила - и он уже весь на взводе, нервничает, дергается...
Золотов позавтракал, надел плащ и отправился в пушкинское именье,
оттуда - в Тригорское.
Но и в дали, в краю чужом
Я буду мыслию всегдашней...
Несколько раз увидел издали вчерашнюю московскую экскурсию и выискивал
красную куртку. Потом, в конце своего пути, в ограде монастыря,
столкнулся с Аурою едва не лицом к лицу: туристы осматривали
достопримечательности ничем, на Игорев взгляд, не примечательного
монастырского собора, а Аура стояла на ветру под мелким дождиком у
могилы Александра Сергеевича, ровесника Золотова, и смотрела, словно
завороженная, на некрасивый обелиск, скрытый мутным стеклом. Художник
наткнулся на Ауру глазами и отшагнул к стене. Вынул блокнот, стал
рисовать. Дождь мочил бумагу, ветер трепал ее, рвал из рук, но
Золотову казалось: если упустить то, что он видит... в этой девочке
под дождем, право же, заключалось сейчас нечто большее, чем просто
хорошенькая девочка под мелким дождем: дух осенял чело девочки.
Аура, почувствовав наблюдение, обернулась. Игорь улыбнулся ей, как
старой знакомице, жестом попросил не двигаться. Она поняла и приняла
прежнюю позу, но что-то уже изменилось, - должно быть. Дух слетел,
потревоженный поворотом мыслей девочки. Игорь захлопнул блокнот. Можно
взглянуть? спросила, подойдя, Аура. О, вы профессионал! А я думала:
хобби (и про себя: зачем? что я делаю? я же запретила себе контакт с
ним!). К сожалению, профессионал. (Вот и не вытерпел. А еще: пусть,
дескать, Он мне ее приведет, в постель пусть уложит! Сам я, дескать, и
палец о палец!..) Почему к сожалению? Долгий разговор. А кто вы?
Токарь. Я серьезно. И я серьезно. Револьверщица. Игорь поднял глаза на
девочку: губа закушена, лоб побелел. Наверное, тоже долгий разговор.
Как ваше имя? Аура. Алла? Аура поморщилась: А-у-ра. Аурелия. Откуда
такое имя? Из Литвы. Я литовка. Аура! закричали из группы, которая,
осмотрев в монастыре что положено, направлялась к автобусу. Куда вас
зовут? На турбазу, обедать. (Еще и с Толиком объясняться: донесут
непременно!) А почему бы нам не пообедать вместе? Тут, внизу, я видел
ресторанчик... Извините, мне это неудобно. Поверьте: не надо меня
уговаривать. И вдруг: если хотите, я навещу вас вечером. (Боже, что я
ему обещаю!) Вы будете дома? Аура! снова долетело от автобуса. Иду! Вы
же не знаете, где я... она только махнула рукою на бегу.
А-у-ра... Какое странное слово. Золото, сияние, нимб, - Золотов обедал
в том самом ресторанчике; было грязно, кормили кое-как, и Игорь
подумал: даже хорошо, что Аура с ним не пошла. Потом вернулся в номер
и рисовал, не замечая времени, не слыша шороха фломастера о бумагу. А
когда в гостинице все затихло, Аура, на что Золотов, разумеется, не
надеялся и в глубине души, действительно постучалась к нему. Золотов
открыл дверь. Гостью одевала тонкая рубашка до пят. Серафим держал
слово.
190.
191. 1.36 - 1.37
Многоточие стояло в блокнотике. На его месте в окончательном, том, что
сгорел, варианте Серафима находился, вспомнил Арсений, огромный
монолог, в котором Золотов рассказывал Ауре о том, о чем Арсению,
жившему тогда с Ириною Фишман, рассказать казалось стыдно и некому.
Золотов говорил Ауре, с каким равнодушием он всегда, а в последние
годы особенно, относился к женщинам, какую неприязнь вызывали в нем их
сексуальные проявления, о том, что мотив всех его прежних
влюбленностей и интрижек - исключительно тщеславие, и потому, едва
женщина отдается, Золотов гадливо отворачивается от нее и задумывает
планы исчезновения; о том, к каким ухищрениям вынужден прибегать,
чтобы лишний раз не пойти на половой контакт с женою, которую в этом
отношении, разумеется, жаль: она ведь не виновата. Золотов говорил,
что даже собаки женского пола, даже женского пола дети вызывают в нем
патологическую неприязнь. Не отсутствие потенции, убеждал он Ауру. Ты
сама видела! а полное, полное отсутствие либидо! Увы! жизнь с
нелюбимой женою довела бедного Арсения до того, что он и впрямь верил,
что таков, что был таковым и всегда, словно не существовало ни
страстных ночей с Викторией, ни безумных недель с Нонною, ни, наконец,
изломанного, но подлинного влечения к пани Юльке, да и мало ли чего
еще-. Абсолютная амнезия!
Но так или иначе (ведя речь уже о литературе) - рассказывать в постели
подобные вещи женщине!.. даже если рассказываешь затем лишь, чтобы
подчеркнуть, как хорошо с нею, что именно она вылечила его, разрушила
этот, как Золотов уже смирился, пожизненный комплекс. Арсений слушал
Золотова - самого себя, и в нем - в Ауре - поднималось глухое
неосознанное раздражение на собеседника, которое и прорвалось наружу
какие-то часы спустя: одного золотовского разговора с женою в
присутствии Ауры для ссоры пожалуй что недостало бы.
Когда через год после написания и кремации Серафима Арсений достаточно
случайно оказался в одной постели с пьяной Ликою (дело тоже
происходило в гостинице и даже неподалеку от Пскова: в Таллинне) и
пережил то, о чем лишь мечтал, да, пожалуй, и не мечтал уже для себя,
то, чем великодушно одарил Золотова на прощанье с миром: счастье
обладания женщиною, которая тебе идеально подходит, счастье полной
любви, - о! он не стал говорить Лике всякие глупости про потенцию и
либидо, он произнес только: знаешь, я как-то сочинил повесть. Герой ее
на тридцать восьмом году жизни впервые обретает любовь. Та стучится к
нему и по-королевски, властно и естественно, разделяет с ним ложе.
Точно как у нас с тобою. Но сам я ничего подобного никогда не
испытывал, я придумывал, грезил, я не был уверен даже, что такое
возможно на самом деле, - потому и не знал, какими словами наделить
мою королеву: воображения не хватало. А ты сейчас сказала все, что -
смутно чувствовал я - сказала она. Арсений до сих пор помнил те Ликины
речи, но вставлять их в Серафима смысла, разумеется, не имело: самые
обыкновенные, будничные, стертые, они жили только тогда: в контексте
той ночи, в общем возбуждении и восторге взаимного обретения и
обладания, в Ликиных, испаряющих алкоголь устах.
С тех пор Арсений, совсем было записавший себя в последнем браке в
импотенты и даже не слишком по этому поводу огорчившийся, снова узнал
желание к женщине, и оно уже не покидало, не ослабевало, росло, оно
потребовало и Арсениева освобождения: от нелюбимой жены, от Фишманов,
от их мира, который последней ниточкою - службой в редакции, куда
устроила теща, - держал Арсения до сего дня. Арсений физически ощущал,
как мало потерял, как много получил, уйдя из сытого, обильного дома
Фишманов, и предчувствовал, насколько еще улучшится состояние, когда,
наконец, достанет решимости на окончательный обрыв.
Нет, жизнь с Ириною, право же, была совершенно невыносима: влюбившись
в юную евреечку так же страстно и убежденно, как Аура пошла на завод
(то ли комфорт влек, то ли очень уж хотелось освободиться поскорее от
Нонны, то ли продлиться - продлился! - в ребенке), Арсений в первый же
месяц обнаружил, насколько чужды друг другу их с Ириною тела, и чем
больше сексуальной настойчивости, требовательности, неутолимости и
неутомимости проявляла супруга, в детстве и отрочестве закалившая
организм мастурбацией (в чем призналась с гордостью и даже
продемонстрировала), тем большие отвращение и неспособность ответить
вызывала в Арсении. И тогда начались ночные истерики, и поди уйми их
теориями, что человек, дескать, не животное, что секс, дескать, в
