пытаясь приобщить ее к недостижимому для смертного человека миру, исторг из
Лики искренние, хоть, увы, и пьяные слезы.
Охранить же Арсения от страшного сна голос не сумел, ибо тих и
маломощен, тут даже электроника помочь не могла, - а пространство,
отделяющее голос от внутренностей одноглазой жестянки, слишком велико,
разгорожено стеклами и стенами и все увеличивается, увеличивается и
увеличивается...
232.
233. 3.40 - 3.44
Юре все же удалось задремать в гостиничном кресле, под недреманным
оком сорокасвечевого бра, кошмары носились в подсознании: пьяная Галя,
мертвая Лика, - однако от неудобства положения тело затекло очень
скоро и, потребовав перемен, разбудило владельца. Юра проснулся,
сходил в дальний конец коридора, в туалет, выкурил сигарету - до утра
еще ой как далеко! - и, чтобы отогнать мысли о Гале, о пустующей в
М-ске двухкомнатной квартирке, о том, как вообще жить дальше, - извлек
Арсениеву рукопись, засунутую в щель между сиденьем и левым
подлокотником, нашел окончание УНостальгииы, которую дочитал еще до
сна, перевернул страницу.
Ниже названия Убийца шел текст: гражданин прокурор! Наш процесс,
кажется, подходит к концу: в понедельник должны вынести приговоры,
точнее: огласить их, ибо они, разумеется, вынесены давным-давно, еще
до ареста.
Глава двадцать вторая
УБИЙЦА
Мое письмо - попытка святотатства:
так в небеса летящая душа,
чтобы за тело с Богом рассчитаться,
берет о собой взведенный ППШ.
Р. Уразаев
234.
Гражданин прокурор! Наш процесс, кажется, подходит к концу: в
понедельник должны вынести приговоры, точнее: огласить их, ибо они,
разумеется, вынесены давным-давно, еще до ареста. Имея довольно
сведений о подобных процессах, я могу предположить: меня ждет не более
трех-пяти лет лагерей обычного режима, что, если учесть почти два года
пребывания под следствием, совсем не много и не страшно. Я полагаю,
что мне по моему сроку удастся миновать урановые рудники или подземный
завод, и потому мое письмо вовсе не связано с желанием заработать
относительно быструю и безболезненную смерть взамен долгой и
мучительной. Оно и не знак протеста против комедии вашего суда, эдакий
вариант самосожжения: игра между нами идет по известным обеим сторонам
правилам, и, когда мы с моими товарищами (впрочем, вам будет понятнее
слово ПОДЕЛЬНИКИ) стали передавать свои статьи за границу для
опубликования, нет, раньше! - когда только начали собирать и
систематизировать информацию для них, - прекрасно знали, что вступаем
в открытую борьбу, и знали с кем. К тому же о последствиях вы нас пару
раз и предупреждали прямо. Я скажу вам больше, гражданин прокурор: на
мой взгляд, вы даже несколько перемудриваете с правилами игры: стоит
ли вам, сильным, устраивать этот цирк: городить огород из нелепых
обвинений, подтасовывать факты, готовить лжесвидетелей и лжезрителей?
Процесс ведь все равно реально не публичен, а ни нас, ни общественное
мнение (хоть вам и кажется, что его не существует), ни Запад, ни,
наконец, самих себя вам не обмануть. Так что все можно было бы
обстряпать проще, согласно, так сказать, КЛАССОВОМУ ПРАВОСОЗНАНИЮ, к
чему и призывал в свое время ваш коллега и Нобелевский лауреат Михаил
Шолохов. И никто из нас, поверьте, не был бы на вас в обиде. Борьба
есть борьба. Что же касается всех этих разговоров о демократических
свободах и ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА, - сие, безусловно, болтовня и демагогия
как с той, так и с вашей стороны. В жизни все гораздо проще: вы у
власти, вы держитесь за свое место, не можете не держаться, - потому
эту власть и защищаете. Мы выступаем против нее и, следовательно,
против вас, против ваших привилегий, а, так как на сегодняшний день вы
сильнее - а вы бесспорно сильнее! - мы и будем наказаны вами и даже,
если вам удастся, и усмирены. Естественный ход событий. Я вовсе не
собираюсь вступать в казуистические споры по поводу того, чью именно
власть вы представляете, пусть а priori будет по-вашему: рабочих,
крестьян и ТРУДОВОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, - мне, как, впрочем, разумеется, и
вам, бесконечно далеки интересы и первых, и вторых, а если к третьим
вы причисляете себя, то, безо всякого сомнения, и третьих, то есть
третьих тогда получится - только мне. В конечном итоге в том, что
произошло около шестидесяти лет назад, моей вины нету: ни намеренной,
ни случайной, ни трагической (поймите меня правильно: дело не в
возрасте, а во ВНУТРЕННЕМ СОЧУВСТВИИ или ПРОТИВОДЕЙСТВИИ), так что я,
слава Богу, ни с какой стороны к вашему перевороту не причастен, да вы
и устраивали его не для меня. Выходит, нечего мне и обижаться. Просто
имеет место грустное несовпадение наших судеб.
Что же касается до исторической правоты - кому из современников дано
ее узнать? ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? Как говорил какой-то, не помню, литератор:
ЗЛО - ЭТО, МОЖЕТ, ТО ЖЕ ДОБРО, ТОЛЬКО СПРОЕЦИРОВАННОЕ В ОТДАЛЕННОЕ
БУДУЩЕЕ. Неизвестно ведь: вдруг выяснится, что правы были вы, а не мы
или, что, скажем, без вас не случилось бы и нас, а мы неожиданно
увидимся из грядущего солью земли. Или наоборот. Впрочем, все
вышеизложенное знакомо вам по моим статьям, фигурировавшим на процессе
в качестве обвинительных материалов.
235.
Гражданин прокурор! Коль уж речь зашла о статьях, не могу не заметить,
что статьи, в случае успеха письма, окажутся самым главным,
практически единственным делом моей жизни. Но, увы, не главным из
того, что я ДОЛЖЕН был сделать, ибо убийство я все-таки выношу за
скобки. Просто они предоставили мне шанс подать против вас голос, и я
не имел права этим шансом не воспользоваться и возможности отложить
его на потом. Сам я ценю свои статьи - с точки зрения ВЕЧНОСТИ -
достаточно невысоко. Главное - мой большой роман, о котором я уже
несколько лет мечтаю, роман, куда мне хотелось вложить все, что я
думаю о вас, о вас и о себе. Мне грустно, что основная моя книга не
напишется - она даже не начата! - во всяком случае, не напишется мною,
и теперь это, возможно, основное мое сожаление. Роман должен был
называться УПРОЦЕССы (не правда ли, несколько несвежее название? но
оно условно, и не в нем суть). Я собирался рассказать историю жизни
человека, моего ровесника и современника, историю с самого начала, с
рождения, историю того, как он, имея вполне надежное (с вашей точки
зрения) рабоче-крестьянское происхождение, постепенно, шаг за шагом,
настраивается против вас: против вашей идеологии, против вашей власти,
против вашего государства, словом, против СИСТЕМЫ. Мне представлялось
более чем интересным проследить, как, вопреки массированным и
планомерным действиям на сознание моего героя с самого детства до
зрелости: октябрятской, пионерской и комсомольской организациями,
школою, ВУЗом, всеми этими ОБЩЕСТВЕННЫМИ ДИСЦИПЛИНАМИ, кино, радио,
телевидением, печатью, он все равно, и отнюдь не на поводу у
иностранцев, которых видел только по вашему же телевизору, а сам
собою, естественно, глядя вокруг, постепенно, непреодолимо начинает
ощущать потребность к противодействию, и чем сильнее и всестороннее
давите вы, тем необходимее, неудержимее распрямляется он. Короче, я
хотел по возможности непредвзято описать бытие и порожденное им -
согласно вашей же теории - сознание. Сознание, подобное моему, моих
товарищей (виноват: подельников), моих единомышленников. И, смею вас
уверить, герой книги был бы вполне ТИПИЧЕН и, не сочтите за издевку,
СОЦРЕАЛИСТИЧЕН, ибо порожден социалистической реальностью. Не всем
подобным людям достает воли действовать, и потому не все они
оказываются на скамье подсудимых, но клянусь: моих героев гораздо
больше, чем вы можете себе вообразить. Впрочем, вру, клевещу на вас:
вы отлично представляете ситуацию в государстве, иначе зачем бы вас
понадобилось так много? А ведь без дела вы, кажется, не сидите?
236.
Но не в романе суть, гражданин прокурор! Мы с вами только должны были
выяснить, что мое письмо отнюдь не протест. Если вам это что-нибудь
подскажет, я могу уведомить вас о психологической подоплеке его
появления, о, что называется, поводе. О причинах же до времени
умолчим! Мой сосед по скамье подсудимых, неважно кто, не будем
уточнять, рассказал однажды к слову историю, как он в позапрошлом
году, еще на свободе, пытался устроить без очереди в крематорий
знакомую старушку. Сосед передал анекдотическую свою беседу с
директором заведения. Голубчик вы мой! отбрехивался директор. Что же я
могу сделать для вас?! Посудите сами: в Праге четыре крематория, в
Лондоне шесть, а в Москве всего один. А тут еще каждую ночь привозят
по ПЯТИ РАССТРЕЛЯННЫХ.
Не знаю, насколько история соответствует истине, но, если даже
расстреливают и во сто крат меньше, трупы все же надо куда-то девать!
Возможно, их и на самом деле сжигают, хотя, по другой версии, зарывают
на тюремном дворе и могилы ровняют с землею, по которой потом
прогуливают живых заключенных. (Последний вариант, впрочем, слишком
романтичен для вашего тверезого государства.) И пусть я никогда не
присутствовал при кремации и видел крематорий только снаружи, да и
то - всегда без дыма над трубою, меня все последнее время преследовала
эта картина, обрастающая в воображении тем большими подробностями, чем
меньше она опиралась на фундамент реальности: род навязчивого кошмара
и во сне, и наяву, кошмара, которым я, не исключено, платил за
отсутствие подобных видений в свое время, но, как мы уже уговорились с
вами, - о нем речь впереди.
Я рисовал себе лица служителей крематория, вызываемых на эту
сверхурочную работу В НОЧЬ: с одной стороны - сорванный отдых,
ненормальное для человека время бодрствования, с другой - двойная
оплата, а деньги так нужны на Ужигулиы или кооператив. Я представлял
себе, как подъезжают служители на последних трамваях к Донскому, как
входят в пустое здание, где полутемно, где с эффектом реверберации
звучат шаги и разговоры вполголоса, как появляется из индивидуальных
шкафчиков СПЕЦОДЕЖДА: какие-нибудь комбинезоны серо-зеленого цвета,
как кто-то идет запускать топку, а остальные, перекидываясь покуда в
картишки или двигая шахматные фигуры, поджидают СПЕЦАВТОМОБИЛЬ,
который вот-вот должен появиться. Он, наконец, подъезжает, наверное -
УГАЗ-51ы, фургон, со СПЕЦОКРАСКОЙ или надписью ХЛЕБ по борту, и люди в
штатском (солдат срочной службы к таким государственным тайнам, надо
думать, вы не допускаете), возможно, в плащах: по ночам прохладно, -
вносят пять СПЕЦМЕШКОВ с зашитыми в них трупами преступников,
складывают на подготовленное место, передают какие-нибудь СПЕЦ же
БУМАГИ, накладные, что ли, или как у вас называется? и бригадир
расписывается в получении, молча делает необходимые пометки. Люди в
плащах отходят в сторонку и терпеливо следят в тишине почти пустого
здания, как отправляются в топку опечатанные СПЕЦМЕШКИ, сквозь
окошечко светофильтра смотрят на гудящее пламя, в котором мешки
совершают последние движения: корчатся, как запеленутые дети, если у
них болит животик. Когда топка достаточно остывает, из нее выгребают
ПРАХ: горку серой золы с кусочками непрогоревших костей, точь-в-точь
как я видел в музее Девятого форта - бывшего немецкого концлагеря под
Каунасом, и разделяют на примерно равные кучки по числу спал°нных
мешков и привезенных людьми в плащах стандартных СПЕЦУРНОЧЕК. Затем
служители идут мыться и переодеваться, а фургон с погашенными, ибо
свет уже не нужен, фарами отъезжает от монастыря под шум первых
трамваев, особенно гулких в зябком предрассветном воздухе.
237.
Я пытался представить себе, тоже безо всякого фундамента реальности
(не я виновен в беспочвенности моих фантазий: у вас в государстве
слишком много государственных тайн!), и как расстреливают. Да, кстати,
