японской системой и, конечно, основным соседовым товаром. Главное же:
две афганские борзые, мама и дочка, с прямыми и длинными, как у Марины
Влади, волосами и грустными выражениями морд. На кухне, где Лика с
художником пили, стоял дорогой, семисотрублевый польский кухонный
гарнитур: пластик, обшитый некрашеным натуральным деревом, деревянные
стулья с прорезями для руки в сиденьях, большой деревянный же стол.
Гарнитур купила жена; он раздражал художника донельзя. Стык дерева с
пластиком, пытался втолковать Лике хозяин, придает мебели шутовской
оттенок декорации провинциального театрика. Выпив полстакана, Лика
принялась читать про мотороллер, а потом Цветаеву, УПоэму Горыы. Все
время забывала текст, плакала. Право слово, не унимался художник,
лучше уж пленка под дерево, органичнее во всяком случае. Собаки,
растянувшись у ног, на полу, заняли все его пространство; собак
художнику было жальче всех: вот уже несколько недель он чувствовал,
что его должны забрать за иконы, за валюту, за иностранцев, жену с
сыном отправил к родителям в Астрахань и пил. И сейчас, не слушая
Лику, все доливал себе в стакан и опрокидывал, доливал и опрокидывал.
Словом, в более чем стандартной московской мизансцене непонятным
оставалось только одно: зачем, собственно, стоит на столе солонка. Но
художник достаточно твердо помнил, что поднимался к соседке именно за
солью и никаких иных целей в голове не держал. Что же мне с нею
делать? думал о Лике. Выгнать - не по-христиански. Трахать - не
хочется. Скучно. Лень.
Однако приобнял и рукою полез под мышку, к груди. Лика не шевелилась,
молчала и плакала. Тогда художник полез дальше. Лика снова не
шевелилась, молчала и плакала. Тогда он взял ее на руки и отнес в
комнату, уложил на матрас с грубыми самодельными ножками, прибитыми по
углам, и лег рядом. Расстегнул молнию на джинсах, высвободил член,
прижался к Лике. Но она спала.
Тогда заснул и художник.
228. 3.43 - 3.47
Розы назывались баккара. Зрители еще видели бы их на грязноватой
наволочке гостиничной подушки рядом со спокойно спящей Ликиной
головкою, а музыка бы уже сменилась, уже вернулся бы напряженный ритм
ночного движения по Москве, уже резали бы ухо диссонансы, нагнетая
нехорошие предчувствия, и потому никак нельзя было бы удерживать на
экране дольше красивый, слегка, правда, подпорченный тоном наволочки и
черным штампом на ней кадр с розами, а пришлось бы идти вперед, то
есть возвращаться в интерьер одноглазого Узапорожцаы. Сейчас Арсений
ведет его более или менее спокойно, даже, можно сказать, элегично,
размягчась таллиннским воспоминанием, однако музыка на размягчение
героя внимания не обращает и пульсирует себе так, словно двигатель все
еще воет на максимальных оборотах, а мимо все еще носятся черные
лимузины, чиркая по маленькому облупленному бортику лакированными
своими бортами.
Но довольно кино! жизнь продолжается: Узапорожецы останавливается под
Ликиными негорящими окнами. По нынешнему состоянию Арсению вполне
хватило бы воли, чтобы, подчинясь нравственному чувству, пробужденному
в погоне за призраком, и самой искренней, обновленной таллиннскими
воспоминаниями любви, послать Вильгельмову куда ей будет угодно пойти
или поехать, не втягивать Лику в скверный сюжет ночного чаепития, но,
согласно той же логике, Вильгельмова уже превратилась в Арсениевом
сознании из будущей любовницы в самую обыкновенную случайную
попутчицу, появление которой никаким образом оскорбить Лику не может:
торчит себе где-то в тени, на заднем плане, и Бог с нею, пускай
торчит! К ним-то с Ликою какое она имеет отношение?
Лифт не работает. Подождите меня в машине, Лена, говорит Арсений. Чего
вы потащитесь пешком на одиннадцатый этаж! А чашку чая вы мне
выбросите из форточки? подъебывает художница. Ну, как знаете. Была бы
честь предложена. Этажу к шестому в Арсении проявляется одышка,
которую, впрочем, от Лены он не скрывает. Вильгельмова роскошь не
скрывать одышку позволить себе не может: увы, женщинам в Раю всегда
приходится тяжелее.
229. 3.40 - 3.52
Проснувшись на матрасе и почувствовав рядом мужское тело, Лика обняла
его, прижалась крепко и сказала: Асенька. Провела рукою до низа
живота, наткнулась на высвобожденный из брюк член, такой спокойный и
маленький, нежно погладила. И тут только поняла, что рядом вовсе не
Арсений, истерично вскочила: что ты со мною сделал, говнюк?! Художник
едва разлепил глаза и плохопонимающе поглядел на гостью. Обычно
добродушные, собаки глухо заворчали. Что ты со мною сделал? Ненавижу!
Всех мужиков ненавижу! усилила Лика утреннюю сентенцию. Не-на-ви-жу!
И, довольно долго провозившись с замком - художник снова спал и стонал
во сне - выскочила на площадку под внимательным взглядом афганских
борзых.
Поднимаясь, Лика услышала несколькими маршами ниже чьи-то двойные
тяжелые шаги, и ей вдруг стало страшно: будто это идут за нею,
ворвутся, выволокут, куда-нибудь умыкнут. Она стала на цыпочки и,
невесомая, прибавила ходу, влетела в квартиру, заперла дверь, сползла
по ней на пол, ощутив за деревом полотна, за металлом задвижки
некоторую безопасность, замерла, сидя на корточках, - проигрыватель
все выстукивал по сходу бороздки - и тут же снова возникли давешние
недобрые шаги: приблизились, остановились, и прямо над головою звонок
пропел резкую мелодию, заставил вздрогнуть, вскочить, закричать:
уходите вон! Не открою! Никому на свете не открою! Ликуша, раздался с
площадки Арсениев голос. Ликуша, что случилось, моя маленькая? Слышишь
меня? Ты дьявол! заорала Лика. Оборотень! Не смей подделывать его
голос! Вы меня не обманете! Вас много! Ликуша, маленькая, что с тобою,
продолжал Арсений терпеливо. Открой. Открой мне, пожалуйста. Это же я.
Вильгельмова из угла, привалясь к перилам и переводя дух после долгого
подъема, наблюдала крайне познавательную сцену, вероятно, полагая, что
и она пригодится для работы. Слышишь меня, открой!..
Зазвучал замок, и дверь приотворилась, только не Ликина, соседняя.
Приотворилась узенько, на цепочке, и заспанный женский голос из
темноты провещал едко-поощрительно: я уже вызвала милицию, так что вы
шумите, шумите. Арсений очнулся, увидел щель, увидел вильгельмовское
лицо, увидел себя со стороны: жалкого, упрашивающего. Вспомнил Нонну:
как удивительно долго не желал верить в ее измену. Подумал: предала. И
эта - предала. Внутренне встряхнулся, настроился на бравурно-циничный
лад: стало быть, говоришь, дьявол? оборотень? нас, говоришь, много? А
сколько, интересно, там вас? Всего двое? Своему-то дьяволу ты уже
хвост вылизала? Утешила после смерти супруги? А теперь решила передо
мной картину прогнать? Артистка, блядь, погорелого театра! Пошли,
Лена, ну ее на хуй! обернулся к Вильгельмовой и побежал вниз. Ступени
перестукивали под ногами и отдавались в ушах Ликиными криками: не
открою! Никому не открою! Ты оборотень! Ты дьявол!
230. 3.53 - 4.06
В Узапорожцеы стало холодно, и Арсений первым делом включил печку.
Запустите двигатель, сказала Вильгельмова. Аккумулятор сядет. Арсений
повернул ключик. Следовало трогаться с места, но Арсений сидел
недвижно, фокус взгляда на невидимой точке воздуха между ветровым
стеклом и панельной стеною Ликиного дома.
Большие крупноблочные дома
стояли как публичные дома.
По вечерам снаружи и внутри
подъездов загорались фонари,
а на небе, распутна и пьяна,
висела красным фонарем луна.
Луны, впрочем, не было. Хотя стена дома занимала всю площадь обзора,
Арсений знал точно: луны нету.
И чего мы сидим? спросила художница, когда пауза, урчащая лишь печкою
да двигателем, перевалила за третью минуту. Переживаем измену
знакомой? Я хочу вас, Лена, неожиданно для себя ответил Арсений. Мне
кажется: я вас люблю. Только, если можно, избавьте от дальнейших
разговоров на этот счет: да так да, нет так нет. Там слева рукоятка,
сказала Лена. Сбоку от кресла. Нажми и разложи, и погладила Арсения
сзади по щеке, по бороде. Он чуть повернул голову, мазнул губами по
Лениной руке: что-то вроде летучего поцелуя - кожа с тыла ладони
шершавая, обветренная, - и отклонился от Вильгельмовой в поисках
рукоятки. Пальцы шарили в тесноте, в пыли, в масле, но ничего
подходящего не нащупывали. Господи, какой ты бестолковый! сказала
художница, но ласково, без тени раздражения. Подожди, я сейчас! и
выбралась наружу, обошла автомобильчик спереди, открыла Арсениеву
дверцу. Арсений, впрочем, уже полулежал, за несколько мгновений до
Лениного появления нащупав-таки ручку и расцепив спинку с сиденьем.
Подвинься, шепнула Вильгельмова. Боже, какой ты бестолковый! сняла
неимоверную шляпу, оставила снаружи, на крыше Узапорожцаы, а сама
втиснулась в салон. Арсению пришлось изогнуться, чтобы высвободить
место для художницы, и теперь, упираясь головою и плечами в задний
диванчик, а ногами - в пол, Арсений изображал что-то вроде мостика.
Подожди, бормотала Вильгельмова, хотя Арсений никуда ее и не торопил,
ни словом не торопил, ни делом, мне надо снять колготы, и снимала их
лежа, неудобно, в тесноте и запахе солярки: сейчас, сейчас, только вот
колготы сниму. Ну, чего ты лежишь? вопросила, освободясь, наконец, от
пресловутых колгот и сунув их в бардачок, хотя к Арсениеву положению
слово лежишь можно было отнести только с очень большою натяжкою.
Становись на колени... Господи, какой непонятливый, какой бестолковый!
Наконец, мизансцена обоюдными стараниями устраивается: Арсений стоит
на коленях на месте выброшенного переднего правого кресла, Лена
изогнулась на оставшемся левом, разложенном, оперлась в пол
раскинутыми в обхват партнера ногами, миди-юбка собрана на животе.
Арсений входит в горячее, влажное, готовое принять его лоно художницы
и почти тут же чувствует начало сладкой финальной судороги, которую
обычно умеет задерживать сколько хочет, сколько нужно партнерше. Лена
тоже чувствует близкий Арсениев финиш и шепчет умоляюще: ну, подожди
минуточку!.. Ну подожди... дай кончить и мне... я быстро... я быс...
ты слышишь?.. ты... слы... Однако почти сразу же причитания теряют
призвук надежды, и Лена продолжает их по инерции, извиваясь вокруг
извергшего семя и тут же опавшего, потерявшего способность
со-чувствовать члена, отчаянно еще веря, что сумеет зацепиться за него
петелькою какого-то глубинного своего нерва, к другому концу которого
прикреплены все прочие нервы проголодавшегося тридцатипятилетнего
тела. Извини, буркает Арсений, переползая с пола на заднее сиденье. И
дай немножко поспать. Веди сама.
Боже, как хочется курить! думает дрожащая от возбуждения Вильгельмова,
приводя кресло в нормальное состояние и устраиваясь за рулем. Колготы
одной пустой ногою свисают из бардачка.
231. 4.06 - 4.09
Лика подошла к окну и взглянула вниз: маленький светлый автомобильчик
в плане с аспидным кругом посередине. Подумала: мишень для Бога. Под
руку подвернулась Арсениева зажигалка, Лика влезла на подоконник,
открыла форточку, попыталась прицелиться и швырнула никелированную
вещицу вниз, но, кажется, в мишень не попала. Потом с трудом, едва не
разбившись, спустилась и неверными пальцами, так что игла со скрипом,
усиленным электроникою до скрежета, проскребла по нежным бороздкам
черного диска, перенесла звукосниматель куда-то на середину пластинки
и под начавшееся полузвуком-полусловом пение вернулась к окну. Божья
мишень двинулась с места, словно надеясь таким наивным способом
убежать кары. Аспидный ее центр, яблочко, отлепился от нее и,
перекувырнувшись в воздухе, спланировал на асфальт, обнаружил в полете
сходство со шляпою.
Как мишень остановилась, как выпустила из своих недр маленькую женскую
фигурку, подобравшую яблочко с асфальта и водворившую на голову, Лика
уже не увидела, ибо печальный просветленный голос:
Дай передышку щедрому хоть до исхода дня,
Каину дай раскаянье и не забудь про меня,
