добра и зла оперировать, то враз и запутаете все дело. Потому
как не предусмотрено, повторяю, природой-матушкой. Есть одно
понятие -- точка зрения, продиктованная личным, групповым или
общественным интересом. Отсюда и пляши, как от печки, тогда все
тебе будет ясненько.
Глядим мы, вроде задумался покойничек. Мозгует сидит.
Потом скривило его, как от клюквы, и говорит: "Да ты марксист,
батюшка, а не священник!" Обозвал, словом, вместо того, чтобы
резоны представить.
Ладно, думаем, бранное слово на вороту не виснет. Мы тебя,
голубчик, с другого боку сейчас объедем. Вот ты, Вениамин
Гаврилович, все про добро мне толкуешь. А что такое добро,
по-твоему? Если ты мне добро делаешь, то в надежде, что и я к
тебе тоже с добром приду. На худой конец рассчитываешь, что
тебе твое добро свыше зачтется? Дак ведь сие эгоизм, голубчик,
чистой воды! Ты -- мне, я тебе получается? Бартер! И стоит за
твоим добром не что иное, как расчет, основанный на личном
интересе. Ибо, в третий раз повторяю, матушкой-природой никакое
добро не предусмотрено. Хитродумцы всякие навыдумывали, желая
скрыть от других свой шкурный интерес. Дымовая завеса! Ну, а
ежели интерес не свой, а чужой, да еще поперек своего? Тогда у
них это зло называется. У хитродумцев. И вся арифметика.
Милосердие, любовь, сочувствие, сострадание... Что там
еще? Тоже суть понятия вторичные, производные. Как добро или
зло. Стало быть, тоже ничего нам не объясняют, а только
запутывают. Да вы поразмыслите, говорю, сами, Вениамин
Гаврилович, голубчик, что такое, к примеру, есть сострадание?
Сопереживание чужому страданию, не так ли? Но... перенесенное
на себя. А каково бы я-то себя чувствовал, если бы не его, а
меня угораздило, такого доброго, хорошего? Брр! Дай пожалею
бедолагу, авось и пронесет беду, цел останусь.
Ну? Где тут оно, ваше так называемое сострадание,
голубчик, с милосердием? Тут эгоизм один, да еще с задней
опасливой и лицемерной мыслишкой: "если хорош покажусь, то,
авось, пронесет". Разве нет?
Правду сказать, молодой человек Алексей Иванович, не
всякая сострадательная душа понимает это опасливое, трусливое
лицемерие. Большей частью люди неразвитые упиваются собой,
сострадаючи другому. Красуются перед Господом, вот он я, какой
хорошенькой! А, стало быть, грешат, голубчик. Грешат! Дорогу в
ад себе топчут!
-- А бескорыстие? -- быстро спросил Алексей.-- Тоже из
этого порядка? Что и сострадание? Или как-то иначе?
-- Вот-вот! -- весело подхватил отед Амвросий,
подмигивая.-- Покойничек Хлыбов тоже про бескорыстие
осведомился единожды. Да ядовито так! Дескать, где он тут,
эгоизм с интересом, коли бескорыстие? Поди растолкуй ему. А что
толковать, когда это самое бескорыстие, по сути, является
синонимом преступления. Или скажем так: скрывает под собой
преступление. Наворовал человек, награбил или там наторговал,
что по нынешним воровским временам одно и то же, а кусок
проглотить весь не в силах. Велик кусок, не по брюху. Он с ним
туда, сюда. Главное, люди знают, что вор, по глазам
догадываются. Вот тогда он начинает бескорыстие проявлять,
благодетельствовать. Толику на больных детишек пожертвует. Или
меценатом вдруг объявится. На храм отпишет от краденого. Да не
просто так, а по телевидению, в печати свое бескорыстие
всенародно отрекомендует. Поэтому, голубчик вы наш, Вениамин
Гаврилович, говорим мы, нет ничего отвратительнее из всех ваших
добродетельных понятий вот этого публичного бескорыстия. И
потом, что есть бескорнстие вообще? Ведь это жест, не более
того. Чтобы опять же покрасоваться, если не перед людьми, то
перед Господом себя выставить: какой я хорошенькой. Лицемерие
одно, бескорыстие. Это ежели в общих чертах рассуждать о самом
понятии. Но, не дай бог, конкретного человека взять, кто с
бескорыстием носится, такая клоака откровется...
Мы, молодой человек, каждодневно по роду занятий имеем
удовольствие лицезреть, каким образом прихожане возносят
молитвы Богу в местном храме. "Дай мне, Господи... дай. Дай!
Дай!! Дай!!!" Со скрежетом зубовным, без смирения. Без
благодарности за дарованное. Требуют, едва не кулаком стучат.
Подобное молебствование точнее назвать отправлением религиозных
потребностей граждан, как в официальных документах значится. По
нужде в церковь людишки ходят. Кто по-большому, кто
по-маленькому, кто по тому и другому. Дорогу в ад торят, сами
того не ведая.
Отец Амвросий замолчал, не выпуская однако руку собеседиз
своей, и снизу вверх засматривал ему в глаза. Кажется, ждал
очередного вопроса с азартом записного полемиста. Наконец,
вопрос последовал:
-- Если бескорыстие, по-вашему, на самом деле лицемерие,
или даже преступление, я правильно понял? Не говоря уже о
сострадании, о милосердии, тогда выходит, что человек
изначально сидит по уши в дерьме? Безвылазно?
-- Эва, заладили с Вениамин Гаврилычем-то! Слово в
слово,-- рассмеялся священник, искренне дивясь совпадению.
Потом уставил пухлый палец Алексею в грудь.-- Отчего же
безвылазно? Вовсе нет. Вы не воруйте шире пуза-то, господа
хорошие, тогда и бескорыстие проявлять не понадобится. Ведь это
вы прежде, чем крохи на бедность пожертвовать, тысячекрат у
детишек отняли и в болезнь вогнали. Поэтому от Господа всем нам
заповедано: "Не укради!" А не "яви бескорыстие", ибо оно есть
преступное лицемерие.
Алексей вдруг почувствовал, что отупел от этого
напористого глубокомыслия, и украдкой зевнул. Вошла Анна с
подносом в руках и, судя по улыбке, заигравшей на губах, с
одного взгляда оценила его состояние.
-- Алексей Иванович, не обращайте внимания. Отец Амвросий
-- это тип зануды, очень опасный. Хлыбов после таких разговоров
всегда жаловался, что у него скулы сводит судорогой от зевоты.
-- Отшучивался покойничек, царствие ему небесное. Но
мы-то, ласточка, всегда знали, что вы его мнений на наш счет
никогда не разделяли.
Алексей пожал плечами, спросил:
-- Я все же не понял, Георгий Васильевич, из вашего
доклада, почему вы с Хлыбовым разошлись?
-- Вот по этому самому и разошлись, молодой человек. По
причине уязвленного сзмолюбия. Вы, небось, на экране наблюдали,
как боксерн на ринге меж собой хлещутся? Один другому как ии
ударит, все по мордам да по мордам. А противник его один воздух
кулаками впустую месит. Так и у нас. Не терпел покойничек возле
себя никакого инакомыслия. Вот ежели бы мы в рот ему глядели,
поддакивали бн на его глупые разглагольствования, вот тогда,
глядишь, и по сю пору в друзьях ходили.
-- Значит, вы по мордам его? Я правильно понял?
-- По мозгам, оно точнее будет, крепко прикладывался.
Отрииать не стану. Дак ведь на том церковь стоит, чтобы в веру
заблудшую овду обращать. Кого мытьем, кого катаньем. Кого
просто так -- за компанию.
-- И что? Не захотел Хлыбов в веру обращаться?
-- А куда ему, душе неприкаянной, деваться было? -- Отец
Амвросии широко и удивленно развел руками.-- Догматы советские
давно все похерены, идолы пали. До денег тоже не великий
охотник был. Правду сказать, такие души тяжко к вере идут,
обиняками, с большим сомнением. Однако идут. И Хлыбов,
покойничек, туда шел. Вот ласточка наша не дадут соврать, если
бы захотели,-- весело заключил он, принимая из рук хозяйки
чашку с кофе.
-- Пожалуй, да,-- не сразу подтвердила Анна.-- У нас... у
него была возможность кое в чем убедиться. Самому. Я вам
рассказывала, если помните.
-- Да. Это весомый аргумент,-- согласился Алексеи.
-- К сожалению, не единственный,-- сухо произнесла Анна,
почувствовав в его голосе усмешку.
-- Извините, Анна Кирилловна, я по другому поводу. Не
помню от Хлыбова в адрес церкви ни одного ласкового слова.
Скорее наоборот.
-- Что правда, то правда! -- вновь встрял отец Амвросий.--
Ну дак, одно дело церковь вдоль и поперек лаять, другое совсем
на Господа нашего хулу клепать.
-- Именно так, Георгий Васильевич. На Господа, нашего. И
на Святое писание. Кстати, Святое писание Хлыбов назвал самой
лживой и человеконенавистничесжой книжонкой, какую ему
доводилось держать в руках. "Если,-- сказал он мне,-- Господь
наш сотворил человека по образу и подобию своему, то подобие
божье -- вон оно, в коридоре под конвоем дожидается. Насильник
и педераст, растлитель малолетних, вымогатель, вор, редкий
подонок Семен Фалалеев, по кличке Елдак. Это, что ли, подобие
божие? Если нет, тогда одно из двух: либо место Господа нашего
за решеткой, как насильника и педераста, либо Святое писание
лжет напропалую, и человека по образу и подобию своему сотворил
Сатана. Для чего сотворил? Чтобы гармонию божественчую,
миропорядок в дерьмо превратить". Вот если, говорит, переписать
Святую ккигу, исходя из того, что человека сотворил Сатана, а
Господь с тех пор творение Сатаны изничтожить пытается, свести
под корень, вот тогда все становится на свои места.
-- Сатана творение божье в искушение вверг. Ибо сам к
созиданию не способен!
Священник с подозрительностью оглядел Алексея.
-- Что-то мы за Хлнбовым таких рассуждений вроде не
слыхипрежде. Хотя манера та самая, признаться...-- Он с
сомнением покрутил головой.
-- Это понятно. Вн разошлись, и давно, кажется?
-- Разошлись, верно. А вы от себя, молодой человек, ничего
часомнеж добавили? К рассуждениям?
-- Совсем немного разве. Слова кое-где переставил.--
Алексей повернулся к Анне: -- Анна Кирилловна, вы, кажется,
упомянули, что случай убедиться у Хлыбова был не единственный.
Вы не могли бы рассказать подробнее?
-- Да, конечно. Правда, свидетелем я не была,-- Анна
заколебалась.-- Может, отец Амвросий вам лучше расскажет?
-- Нет, нет! Рассказывайте, ласточка. Мы с вами одинаково
знаем.
Анна кивнула.
-- Хлыбов пил, вы знаете. Часто один,-- медленно начала
она. -- Но пил как-то угрюмо, с раздражением. Потом я стала
замечать, что нередко он прислушивается к звукам извне. Ему
чудились шаги, иногда удары в стену. Однажды ему показалось,
кто-то стоит под дверью и бормочет.
-- Вы тоже слышали?
-- Не знаю... Нет. Некоторое время Хлыбов вслушивался,
даже привстал. Потом в ярости запустил в дверь кофейником и
разбил вдребезги. Вышел сам. Долгое время Хлыбова не было. А
когда он наконец вернулся, лицо было перекошено уродливой
гримасой. Так бывает, когда у человека парез. Руки дрожали. Я
спросила, с кем он так задержался?
-- Один мерзавец,-- и Хлыбов грязно выругался.
Я продолжала настаивать, несколько раз повторила вопрос,
Наконец он ответил:
-- Не знаю. У него темпом лицо.
-- Павел?
-- Он черный! -- рявкнул Хлнбов. Больше расспрашивать я не
решилась, но подумала, что у него, безусловно, белая горячка, и
он бредит наяву. Некоторое время мы... отец Амвросий тоже, так
и считали.
Однажды я оставила их вдвоем в гостяной и поднялась
наверх. Прошло, наверное, около получаса, когда сквозь сон я
услвшала выстрелы. Их было шесть или семь. Хлыбов, когда я
спускалась вниз, стоял в холле, глядя в одну точку, явно не в
себе. Сильно пахло порохом. Сзади него, в дверях, я увидела
отца Амвросия. Вы, кажется, были растеряны?
-- Напуган, ласточка, досмерти! Чего уж там... Все
разговоры говорили, тихо-митжо. Вдруг вскочил, глаза бешеные,
да -- в дверь! Пистолет из кармана на ходу рвет. Потом за
дверью давай палить. В кого, батюшко, спрашиваю, палишь? Здесь,
