эта потребность. И вместе с тем, надо признаться, что мы огрубели, отвыкли от
вежливости и предупредительности по отношению к другим. Бытие определяет
сознание - такова догма диалектического материализма. Советское бытие превращает
стариков в обузу и вводит соответствующие диалектические поправки в наше
сознание.
Насмешкой звучат слова советской песни: "Молодым везде у нас дорога, старикам
везде у нас почет." Стыдно говорить об этом подробнее. Тем более стыдно, когда
находясь первые дни и месяцы среди побежденных врагов, которых вполне понятно
рассматриваешь как существ достойных теперь если уж и не ненависти, то во всяком
случае презрения, вдруг обнаруживаешь здесь то, что естественно для культурного
человека, в чем ощущаешь потребность - и чего не имеешь. С одной стороны, это
заставляет лучше думать о побежденном враге, с другой стороны, это будит в душе
неприятные ощущения, которые нет никакой охоты анализировать. В конце-концов, мы
- победители.
Позже, когда мы ближе ознакомились с условиями в Германии, мы убедились, что
социальное обеспечение в Германии, в форме пенсий или ренты, как бы оно не
казалось малым, все же обеспечивает людям прожиточный минимум, позволяет им
провести закат своей жизни в достойных человека условиях. Пенсии по старости
являются в СССР абсолютно фиктивным понятием. Человек может прожить только
работая до самой смерти или получая помощь от своих детей. А как могут помочь
дети, когда они сами ничего не имеют? Что может быть гнуснее чувства твоей
беспомощности и невозможности помочь тем, кто дал тебе жизнь.
Кругом бродят выздоравливающие из госпиталей. Они в полосатых похожих на
арестантские, костюмах и халатах. Многие из них занимаются торговлей, некоторые
не брезгуют и грабежом среди бела дня. Один схватит что-нибудь и удирает в
развалины, а его сообщники прикрывают тыл, размахивая костылями и палками.
Инвалиды до крайности озлоблены, многие из них навеселе и только ищут повода
затеять драку. Немцы сторонятся их, как чумы, да и сами русские стараются
держаться подальше.
С пенсиями для инвалидов та-же история, что и с пенсиями по старости. И умереть
не умрешь - и жить не будешь. И за все это еще благодарить надо: "Наше счастье
взором не окинешь..." В побежденной Германии немцы-инвалиды проигранной войны
получают пенсию более высокую, чем инвалиды-победители. Нелепо, но факт.
Тут начинаешь понимать почему безногие инвалиды носятся по Александерплацу, как
стаи озлобленных взбудораженных ос. Хотят водкой залить, дракой и руганью
облегчить свою безысходную тоску и злобу. Будут герои, бряцая орденами,
торговать махоркой или просить милостыню по базарам. Эх, ты, страна родная,
вожди любимые...
На улицах Берлина много детей. В период 1-ой мировой войны и в последней войне
немцы придавали большое значение коэффициенту рождаемости. В свое время
Людендорф, а затем Гитлер, всячески старались предотвратить понижение
коэффициента рождаемости в военное время. В основном этим, а не соображениями
гуманности, объяснялись регулярные отпуска солдат в немецкой армии. Результаты у
нас перед глазами.
Для нас это странно, так-как в СССР в военные годы мы отвыкли от вида грудных
детей. Во время войны в Красной Армии отпусков не существовало. Спустя ряд лет,
советским вождям придется столкнуться с проблемой - кривая рождаемости 1941-1945
годов упала почти до нуля. Это будет чувствоваться, когда подойдет срок
призывных возрастов этих лет.
Берлин лежит в руинах. И несмотря на это из под руин пробивается новая жизнь.
Именно на фоне мертвых развалин эта жизнь особенно ярко бросается в глаза. Воля
человека к жизни сильнее сил зла и разрушения.
Нас поражает обилие цветочных магазинов на мертвых улицах Берлина. На углу
смотрит в небо обгорелый каркас дома, кругом сплошное море развалин. И вот на
фоне этого безрадостного пейзажа из нижнего этажа дома навстречу нам улыбаются
яркими красками невинные лепестки цветов.
Люди окружающего мира может быть удивятся - вот дикарь цветов не видал! Ничего
удивительного. Цветы в Советском Союзе - это своего рода социально-чуждый
элемент. Какая от них польза для построения коммунизма? Никакой. Тогда выбросить
их в помойную яму истории, как буржуазный пережиток. Исключение составляют
похороны вождей и некоторые особые случаи - встречи иностранных делегаций и
фотомонтажи счастливой жизни.
Иногда самому становится досадно, когда обращаешь внимание и думаешь о таких
мелочах. Ведь мы победители!
Усталые и запыленные, мы вернулись в Карлсхорст поздно вечером.
С этого дня я часто встречался с Белявским и Валей. Белявский получил назначение
на работу в Военно-Воздушном Директорате Контрольного Совета. Валя же работала в
личной канцелярии Главноначальствующего СВА маршала Жукова. Оба были очень
довольны что остались на работе в Главном Штабе, а не попали в СВА провинций.
В Москве я знал Валю только лишь как товарища по учебе. Здесь же, вдалеке от
привычного круга знакомых, она неожиданно стала для меня родной и близкой,
частью того, по чем я бессознательно тосковал, частью Москвы и всего, что с ней
связано. Вскоре я обнаружил у Вали одно редкое качество, которое заставило меня
еще больше ценить ее дружбу. Валя подлинное дитя природы, нетронутое грязным
налетом жизни - она говорит то, что думает, и делает то, что говорит.
В одно из следующих воскресений Белявский снова зашел ко мне вместе с Валей.
Увидев Белявского, я был немало изумлен. Передо мной стоял щеголеватый молодой
человек в безупречном гражданском костюме светло-кофейного цвета. Яркий галстук
и светлая фетровая шляпа дополняли картину. До этого я знал Белявского только в
форме.
"Фи-фи! Куда это ты так вырядился?" - свистнул я, осматривая приятеля со всех
сторон.
"Я собрался в Оперу, а Валя не хочет. Так я решил оставить ее на твое
иждивение."
"Ей Богу, Миша, чем я тебя больше знаю, тем больше убеждаюсь, что ты
замечательный парень," - не могу я удержаться от похвалы. - "И Валю привел, и
сам испаряешься. Посмотри, Валя, - видела-ли ты еще такого бескорыстного друга?"
Как я не уговариваю Белявского поехать с нами покататься по городу, он остается
непоколебимым как скала. "У меня еще от прошлого воскресенья ноги болят," -
заявляет он.
День выдался на редкость солнечный и теплый. Ссадив Белявского на
Фридрихштрассе, мы с Валей решаем ехать за город.
Справа и слева, как музейные реквизиты, мимо нас проходят исторические понятия
прошлого. Унтер ден Линден - громкое имя, окруженное развалинами, даже без
намека на растительность. Расщепленные снарядами и авиабомбами деревья
Тиргартена, где валяются искареженные фюзеляжи сбитых самолетов. Колонна Победы
с потускневшим золотым ангелом, символизирующим былую победу и славу 1871 года.
Перед нами широкая и прямая как стрела магистраль Ост-Вест Аксе, рассекающая
Берлин с востока на запад.
Берлин имеет свое особенное лицо. Лицо столицы. Здесь есть характерная
перспектива большого города. Камни Берлина дышат историей. Германия подарила
миру десятки людей, имя которых дорого каждому цивилизованному человеку. Об этом
наглядно говорят простреленные пулями и изуродованные осколками снарядов таблицы
с наименованиями улиц - Моцартштрассе, Гумбольтштрассе, Кантштрассе.
Мы сворачиваем на Авус. Позади остается Функтурм, Дейтшляндхалле, гоночный
стадион. Вокруг нас раскинулось, шумя листьями, зеленое море Грюнвальда.
Валя озирается кругом. Запрокинув голову на кожаную спинку сиденья, она смотрит
в небо, голубым куполом раскинувшееся над нами, затем говорит:
"Знаешь что, Гриша?"
"Что?"
"Здесь солнце светит как-то то другому..."
"Как-же?"
"Сама не пойму. Тут себя чувствуешь по другому. Скажи - у тебя нет этого
странного ощущения?"
"Это чувство победителя, Валюша. Потому здесь и солнце по-другому светит."
"Хорошо здесь," мечтательно говорит Валя. - "Я так соскучилась по мирной жизни.
Иногда хочется сбросить эту форму и жить просто так - просто ради жизни..."
"Что тебе мешает?"
"Иногда у меня появляется сожаление, что я в форме. Во время войны это было
необходимо, а теперь... хочется быть свободной... Как это объяснить..."
"Это ты объясни кому-нибудь другому," - улыбаюсь я. - "А потом я тебе посоветую
- не забывай, что здесь штаб СВА. Этот лес потемнее и поопаснее, чем
партизанские трущобы. Иначе скушают тебя серые волки. Понимаешь?"
Валя пристально смотрит на меня, молчит некоторое время, потом говорит тихим и
серьезным голосом:
"Видишь ли, Гриша, иногда я чувствую себя такой одинокой, а поделиться ни с кем
не могу. Я так люблю все хорошее, а его так мало крутом."
Шуршит бетон автострады под колесами. Серая стрела Авуса режет золотой убор
Грюнвальда. Я отпускаю педаль газа, машина сбавляет ход. Вокруг нас в ленивой
истоме раскинулась золотая осень. Мерцает растекающаяся в лучах солнца даль.
Даль бежит нам навстречу.
"Скажи - о чем ты думаешь?" - шепчет Валя.
"Я думаю куда нам сворачивать - направо или налево. Тут где-то должно быть
Ваннзее."
Ваннзее - одно из самых крупных озер в окрестностях Берлина. По берегам озера
лежат красивые и богатые виллы - раньше здесь жили наиболее состоятельные люди
германской столицы. Здесь же самый большой, и современный купальный пляж
Берлина.
Мы объезжаем озеро кругом. Здесь тихо, почти пустынно. Дорога выложена диким
булыжником, обсажена развесистыми старыми кленами. Камня почти не видно под
толстым, переливающимся красками, ковром из опавшей листвы.
По сторонам тянутся обвитые зеленью изгороди, все ворота распахнуты настежь,
виллы стоят пустые, покинутые своими владельцами. Одни бежали на Запад при
наступлении Красной Армии, другие переселены сейчас в новые квартиры здесь-же
поблизости - бывшие деревянные бараки для иностранных рабочих.
Я поворачиваю машину в открытые ворота одной особенно красивой виллы. Посреди
гравиевой дорожки валяются оленьи рога, когда-то украшавшие кабинет хозяина
дома, по ступенькам парадной лестницы ветер метет сморщенные от недавнего дождя
листки бумаги.
Внизу у воды маленькая, выложенная квадратными плитами, набережная, мостики для
рыбной ловли и причалы для лодок. Тут-же рядом ржавеет волнистым железом ангар
для моторного катера.
"Неплохо жили люди," - задумчиво говорит Валя, осматривая пристань.
"Да. Захотели еще лучше жить - и споткнулись," - отвечаю я.
Мы выходим из машины и бродим по парку. Высоко над головой шумят столетние
деревья. Между деревьями виднеются начинающие осыпаться окопы, спутанные мотки
колючей проволоки, стрелянные гильзы. Вверху, одетая в красный осенний убор
дикого винограда, вилла под черепичной крышей.
"Пойдем посмотрим дом," - предлагаю я.
По комнатам гуляет ветер. Скрипят под ногами половицы. Валяются противогазные
маски, обломки мебели, консервные банки. На втором этаже когда-то находился
кабинет хозяина дома. По полу шуршат груды выцветших фотографий. Из под наших
сапог смотрят лица усатых людей в стоячих крахмальных воротничках. Не думали эти
люди, что когда-то их портреты окажутся под сапогом русского офицера.
"Пойдем отсюда, Гриша," - тянет меня Валя за рукав. - "Нехорошо в чужом доме
ходить."
После полутьмы внутри дома на балконе ослепительно светит солнце. Внизу
распростерлась, подернутая легкой дымкой, гладь огромного озера. Качается, уходя
в воду, тростник под дуновением легкого бриза. Дыхание воздуха шумит в кронах
деревьев. Мертвая картина крушения человеческого успеха за нашей спиной - и
вечная неугасающая жизнь у наших ног.
Нельзя не любить осеннюю природу. В ней много общего с нашей жизнью. Листья
опадают, как наши дни. Облака проходят, как наши мечты. Летающая паутина щекочет
нас, как наши надежды. Воздух становится прозрачен и ясен, как наш рассудок.
Мы долго стоим с Валей на балконе. Терпкий пьянящий аромат волнами поднимается
от разгоряченной земли. Красными лапами ползет дикий виноград через каменную
баллюстраду. Нас ласкают лучи солнца, солнца такого яркого, каким оно бывает
только осенью.
После каменного хаоса Берлина девственная тишина и покой Грюнвальда
