"Где?" - коротко спрашивает майор.
Женщина опять слегка колеблется, затем тихо произносит: "В России..."
Майор рассматривает протянутую ему стандартную почтовую карточку с красным
крестом, записывает имя и номер полевой почты лагеря для военнопленных.
"Напишу коменданту лагеря и высшему начальству. Буду ходатайствовать о досрочном
освобождении," - говорит он, обращаясь ко мне.
На улице по-прежнему светит солнце. По панелям разгуливают сизогрудые голуби,
кивая головками и кося по сторонам рубиновыми глазами. Они не улетают, когда мы
идем по тротуару, только вежливо уступают нам дорогу.
Я знал этого майора на фронте. Будучи начальником разведотдела штаба дивизии, он
сортировал пленных. Видя на фуражках мертвую эмблему смерти СС и зная, что у
каждого из них за спиной десятки загубленных человеческих душ, он никогда не
колебался отправлять их в тыл особой партией, зная, что их жизненный путь
окончится за ближайшим поворотом дороги.
Кругом нас гуляют голуби, вежливо уступая нам дорогу. Как равные среди равных.
Омытые ярким сентябрьским солнцем, тихо шелестят листьями липы и каштаны
Берлина. Жизнь идет своим чередом. Жизнь сильнее смерти. И жизнь особенно
хороша, когда на душе нет ненависти, когда хочется сделать что-то доброе всем -
живым и мертвым.
3.
Первые месяцы моего пребывания в Карлсхорсте я мало интересовался окружающим
миром. Приходилось много и напряженно работать. Я выезжал из Карлсхорста только
тогда когда этого требовала работа. Я забывал о существовании календаря на моем
столе, а когда вспоминал, то перелистывал листики сразу за неделю.
На дворе стояла чудесная золотая осень. По улицам Карлсхорста мягко шуршали под
ногами желтые листья.
Однажды в воскресенье я проснулся от звона будильника и по привычке пулей
вылетел из постели. В широко открытое окно тянутся из сада цветы и ветви
деревьев, между листьев матовым наливом мерцают спелые сливы. Ослепительно ярко
светит утреннее солнце, играет зайчиками по стенам спальни. Тишина, безмятежная
тишина воскресного утра заполняет маленький домик. Доносится звон колоколов с
островерхой колокольни неподалеку.
Прохладный утренний ветер гуляет по комнатам, он щекочет разгоряченную сном
кожу, бодрит тело. Хочется делать что-то. Я бесцельно прохожу по комнатам.
Сегодня я полностью предоставлен самому себе. Как-же провести этот день?
Неожиданно меня охватывает странное чувство. Куда я, собственно, тороплюсь? Так
вот всю жизнь крутишься, как белка в колесе, и не задумываешься. А если
подумать, то куда мы всю жизнь торопимся. Большинство людей осознают это, когда
уже слишком поздно.
Недавно мне попалась в руки немецкая пропагандная брошюра "In Gottes eigenem
Land" Там немцы остро и зло высмеивали Америку и американцев. Особенно
потешались они над американским темпом жизни и вечной погоней за деньгами, за
успехом - "Your luck is just round the corner". Американец что есть мочи бежит
до угла, надеясь поймать свое счастье. Но там пусто. Зато много других углов. И
так всю жизнь.
С этим я согласен. Но как научиться искусству наслаждаться жизнью?
Я беру из бронзовой коробки сигарету, затем ложусь на кушетку и созерцаю
потолок. Ни одной единственной мухи на потолке. Забавная страна - даже мух нет.
Я прохожу на кухню. Зажигаю газ, тушу. Включаю электрическую плиту, выключаю.
Кручу газовый подогреватель для воды, сую в штепсель пылесос, пускаю в ход
электрическую кофейную мельницу.
Ну так - чем-же еще заняться? Я выхожу на балкон и располагаюсь в полотнянном
шез-лонге. Закуриваю следующую папиросу, пускаю дым налево, пускаю дым направо.
Через несколько минут мне становится до смерти скучно.
В конце-концов, я сажусь за письменный стол, нахожу в одном из ящиков пачку
почтовой бумаги и приготавливаюсь писать письма. Я с тоской вспоминаю о Москве,
представляю в своем воображении кто там сейчас чем занимается.
В это время в соседней комнате за моей спиной раздаются шаги. Наверное,
кто-нибудь думает, что дом пустой и забрел посмотреть, чем здесь можно
поживиться. Не оборачиваясь, я спрашиваю:
"Кто там?"
"Ха-ха-ха!", - раздается за моей спиной. - "Посмотри как они здесь живут!"
Я оборачиваюсь. В стеклянных створчатых дверях стоит Михаил Белявский, из-за его
плеча выглядывает белокурая головка Вали Гринчук. Оба покатываются со смеха,
глядя как я сижу за письменным столом в одних трусиках и сапогах на босу ногу.
Через несколько минут, одевшись, я снова вхожу в кабинет, где мои неожиданные
гости бесцеремонно разглядывают начатое мною письмо.
"Смотри, Валюша," - говорит Белявский. - "Мы там не знаем, как из Москвы
вырваться, а он тут по ней слезы проливает."
"Миша, каким образом вы сюда попали?" - спрашиваю я, еще не придя в себя от
неожиданности.
"Вчера приехали. Нас тут целая группа из Академии. Вам на помощь прислали."
"Ну, как там дела в Москве - что нового?" - спрашиваю я Белявского.
"Да что там может быть нового. Теперь Германия в моде. В Академии все только и
мечтают чтобы попасть сюда на работу."
Белявский оглядывается кругом по комнате: "Да, тут жить можно. Вы уже
попривыкли, не замечаете разницы."
"Расскажи что-нибудь о Москве," - прошу я.
"А-х, читай газеты!," - отмахивается Белявский, - "Я рад, что оттуда вырвался.
Лучше ты мне расскажи как здесь."
"Сам увидишь. Хочешь поедем сегодня в Берлин?" - предлагаю я. - "Нырнем в самую
гущу."
"Мы с Валей как-раз собирались. Для того за тобой и зашли."
"Ну так все в порядке!" - решаю я.
К полудню мы выбираемся из Карлсхорста и садимся в трамвай, идущий к центру
города.
Рейхстаг. Когда-то это массивное здание на фоне Бранденбургских Ворот было
символом Германской Империи. Здесь полыхали политические страсти, здесь
коричневый факел произвел свой первый поджог, впоследствии перекинувшийся на всю
Европу, здесь последние годы заседал театр марионеток, игравший роль германского
Парламента.
"Dem deutschen Volke" - поблескивают облезшей позолотой массивные буквы на
фронтоне серой громады. Сегодня эти слова звучат для немцев злой насмешкой.
Безжизненная пирамида позора тем, кто возомнил себя сверхчеловеком.
Окна замурованы кирпичом, стрелковые амбразуры, чернью языки копоти от пожаров
на стенах. Внутри груды битого обгорелого кирпича, лужи вонючей зеленоватой
воды, в проломленную дыру купола заглядывает голубое небо. Ветер носит шуршащие
вороха бумаг с черными орлами. Полурасстрелянные пулеметные ленты, снарядные
гильзы, противогазные маски.
Повсюду на стенах бесчисленные надписи: "Иван Сидорчук из Кущевки. 14/V-1945.",
"Simon Vaillant. Paris. 5.7.1945.", "John D. Willis. Chicago". 23-7-1945."
Надписи повсюду - на стенах, на потолке. Иногда при всем желании невозможно
догадаться каким путем обладатель подписи сумел добраться до явно недоступных
мест, чтобы оставить по себе историческую память. Надписи углем, сажей, куском
известки.
Как последний вопль утопающего, звучит надпись, выцарапанная штыком одного из
защитников Рейхстага: "Heil Hitler!" На противоположной стенке крупными буквами
масляной краской четко выведено: "Здесь с.... сержант Костя из Одессы."
Действительно, воздух напоминает известные строфы Генриха Гейне из поэмы
"Германия". Видно сегодня для многих Рейхстаг служит отхожим местом. Да,
поучительный исторический памятник!
Неподалеку лежит в руинах Новая Имперская Канцелярия. Здесь передо всеми
дипломатами мира бесновалось в истерике существо с чубом хулигана. Сотни и
тысячи рыцарей конъюнктуры увидели возможность выиграть, сделали на него ставку.
Миллионы и миллионы немцев последовали за "фюрером", ослепленные заманчивыми
обещаниями, оглушенные треском демагогических фраз.
И вот - сегодня конь пришел к барьеру!
Под ярким солнцем между зданием Рейхстага и Брандербургскими Воротами среди
обломков былого величия кипит новая жизнь. Здесь интернациональный черный рынок.
Немцы, озираясь по сторонам, продают зонтики, ботинки, старую одежду. Русские
больше всего интересуются часами, суют в обмен пачки папирос, буханки хлеба,
яркие оккупационные банкноты.
Неподалеку от нас останавливается американский джип. Сидящие в нем солдаты -
негры, не вылезая из машины, открывают бойкую торговлю. Шоколад, сигареты, мыло.
Опорожнив свои мешки, негры улыбаются во весь рот и оглядываются по сторонам.
Увидев нас, один из них бормочет что-то своему партнеру. Затем, красочно
жестикулируя, он обращается ко мне, судя по всему предлагая что-то купить.
"What?" - спрашиваю я.
Негр вытаскивает из под сиденья огромный армейский кольт и показывает два пальца
- две тысячи. Я делаю знак отрицания. Тогда солдат, указывая пальцем на висящий
у меня на поясе пистолет, справляется о цене. К явному недоумению союзника я
объявляю, что пистолет не продается. Затем очередь доходит до "Лейки", висящей
через плечо у Белявского.
"Что же вы продаете?" - деловито интересуется негр.
"Ничего" - отвечаю я.
"А что вы покупаете? Джип покупаете?" - он хлопает ладонью по боку своего
экипажа.
Я только смеюсь в ответ.
Удовлетворив таким образом свою любознательность к восточным союзникам, солдат
переглядывается с товарищем и так нажимает педаль газа, что джип срывается с
места, как скаковая лошадь под шпорами.
Мимо проходит советский комендантский патруль - два солдата с автоматами и
красными нарукавными повязками. Неподалеку продает газеты дряхлый старик-немец.
У него на ногах огромные, похожие на колодки ботинки. Он с трудом передвигает
ноги - то-ли от слабости, то-ли от непомерных ботинок. Когда патрульные солдаты
приближаются к нему, он делает рукой просительный жест и чмокает сморщенными
губами: "Камрад, папирос?" Один из солдат, которому видимо надоело
попрошайничество, неторопливо берет старика за воротник и толкает в сторону.
Грубая молодая сила не рассчитала сопротивления. Старик, как беспомощный мешок
лохмотьев, летит врастяжку на мостовую, гигантские калоши остаются где-то
позади, газеты веером рассыпаются по камням. Жалкая картина старческого
бессилия.
Белявский только раскрыл рот, чтобы призвать солдата к порядку, как тот уже
снова схватил старика за шиворот и тянет кверху, пытаясь поставить его на ноги.
Делает он это грубо, но беззлобно. В его движениях смесь брезгливости и досады.
Видимо он не ожидал, что его толчок будет иметь такие последствия. Старик
безжизненным кулем висит на руке солдата, не в состоянии стоять на ногах.
"Брось! Пойдем," - говорит второй патрульный.
"Погоди... Вот чортов Фриц," - грубо бормочет первый, за грубостью стараясь
скрыть свое смущение. "Du, Fritz! Hunger?" - пинает он носком сапога старика,
бессильно опустившегося на кучу камней. Тот молчит и бессмысленно смотрит в
землю.
"Еще помрет здесь... " - ругается солдат и оглядывается кругом, как-будто ища
что-то.
Мимо проходит русская девушка-сержант, держа в руках сумку. В сумке несколько
десятков пачек сигарет вперемешку с каким-то тряпьем. Под рукой у нее торчит
буханка хлеба - тоже на менку.
Патрульный протягивает руку к буханке: "Ты что - не знаешь, что здесь торговать
запрещено?!"
Девушка-сержант испуганно исчезает в толпе, буханка остается в руках солдата. Он
возвращается к старику, все еще безжизненно сидящему на камнях. Окружающие
собрали газеты и сложили у его ног.
"Du Fritz!" солдат сует старику хлеб. Тот бессмысленно, как слепой, моргает
глазами.
"Эх, мать твою", - снова ругается патрульный, засовывает буханку в висящую на
животе у старика сумку для газет и шагает дальше.
Нас поражает обилие стариков и старух в трамваях и на улицах. Пожилые люди
прилично одеты, окружающие относятся к ним с уважением, уступая место в
трамваях, помогая переходить через улицу.
"Эх, божьи старушки," - вздыхает Белявский, глядя на двух старух в аккуратных
черных платьях с белыми воротничками, которые, поддерживая друг-друга, вылезают
из трамвая. - "У нас они все уже Богу душу отдали. В порядке естественного
отбора".
То, что мы видим кругом, для нас не ново. Мы знаем, что стариков надо уважать.
Ведь это - будущее каждого из нас. Мы не только знаем это, у каждого из нас есть
