греются в косых лучах осеннего солнца. Солнце в Германии вежливое и, как будто,
приучено к порядку. Оно никогда не заставляет вас искать спасительной тени, не
накаляет одетую в бетон и камень землю. Оно только греет - приятно и вежливо.
В ожидании пока их вызовут в Штаб, офицеры уютно устроились на фанерной звезде.
Годы фронтовой жизни приучили их не торопиться и коротать время с помощью
папирос и философских разговоров.
"Все-таки хорошо, что война кончилась", - ни к кому не обращаясь, мечтательно
говорит молодой лейтенант с артиллерийскими значками на погонах. - "Тогда как-то
не думали много - сегодня жив, а завтра в земотдел или в здравотдел, один хрен.
Только когда от матки письмо получишь, то вспомнишь, что пригибаться нужно.
Чтобы старуху не огорчить."
Как-будто ища подтверждение своим мыслям, он поворачивает голову и окидывает
взором панораму двора: ряды аккуратно подстриженных карликовых елок, подернутые
осенним золотом декоративные березки вдоль подъезда Штаба.
- "Вчера я тут в скверике напротив "Капитоля" сидел", - говорит лейтенант, -
"Стоит там какая-то каменная баба, а у подножья - бугорок, наверху палочка
воткнута, а на ней трехцветный флажок. Спросил у немцев "Что это?" Говорят
какой-то француз закопан. Загнулся бедняга, так посреди улицы и закопали.
Все-таки как-то не уютно, где-нибудь в поле и то спокойней - ковыль растет,
ветерок гуляет. А этому французу и поспать спокойно не дадут. На 7-ое ноября как
раз в этом же скверике над его головой наши саперы фейерверк устроили по случаю
праздников, закопали в землю шестидюймовые гильзы и подняли такую пальбу, что
пол Берлина переполошили. Немцы думали опять война. - Карлсхорст бомбят."
Лейтенант увлекается собственными мыслями и продолжает: "Да, что ни говори, а
наверху приятнее, чем под землей. Жалко тех, кому там лежать приходится.
Рассказывают, где-то здесь в Берлине была могила неизвестного солдата. Вечный
огонь там горел, а в потолке сверху круглая дырка и небо голубое видно. Кто
зайдет внутрь, так чувствует там себя так, вроде как на полпути между тем миром
и этим. Там немцы свою совесть замаливали по тем, кто в полях да лесах сгнил.
Все-таки правильно - никого не забывали. Какая мать ни зайдет, - думает, это по
ее сыну свечка. Говорят, что такая же штука и в Париже есть. Выходит и этого
французика, что напротив "Капитоля" лежит, тоже не забыли."
Безразлично прислушивавшийся к разговору пожилой капитан заинтересовывается
темой и говорит: "Тут многое в глаза бросается. В каждой самой маленькой
деревеньке - обязательно памятник павшим солдатам. И не какая-нибудь фанерная
мазня, а действительно памятник, посмотришь - и шапку снять хочется. Гранит или
дикий камень, имена солдат высечены по камню, мхом поросло, тут-же родник
проведен, вода журчит. Молодцы немцы - даже мертвым уют создают."
- "В городишке, где я в комендатуре работал, тоже памятник был," - продолжает
капитан - "Большой каменный шар, наверное земной шар, а на нем раскинулся
умирающий солдат. Лицом вниз, руки в судоргах раскинул и в землю вцепился, как
будто весь мир загробастать хочет. Наш помполит однажды предложил коменданту
взорвать памятник, говорит: "Милитаристическая пропаганда." Комендант посмотрел
на него, посмотрел да и говорит: "Слушай, комиссар, ты живых агитируй, а мертвых
оставь в покое. Понял?"
Лейтенант соглашается с капитаном: "Да, умеют немцы чтить своих мертвых. Я
как-то случайно заскочил на мотоциклете на ихнее кладбище, так даже стыдно за
себя стало. Такой порядок и действительно вечным покоем дышит. А в России я
только затем на кладбище и ходил, чтобы цинк с гробов сдирать. Все равно все
склепа взломаны и покойники кверху ж.... В то время жулье покойников, раздевало,
с мертвых можно было лучше поживиться, чем с живых. Ну, а я уж туда за цинком
ходил, для аккумуляторов," - оправдывается лейтенант.
Капитан высказывает обрывки собственных мыслей: "Когда Аллилуева умерла, Сталин
ей очень красивый памятник поставил на Ново-девичьем кладбище. Я даже как-то
специально хотел пойти посмотреть, да, говорят, что туда не пускают."
Третий офицер, в сильных очках с толстыми стеклами и густым чубом курчавых
волос, присоединяется к разговору. Есть тип людей, которые всегда стараются
рассматривать каждый предмет с противоположной точки зрения. Чубатый офицер
усмехается: "Это все пустяки. У нас в Горьком о покойниках лучше заботятся, даже
танцплощадку устроили."
"Для кого?" - спрашивает лейтенант.
"Для всех - для живых и мертвых".
Офицеры недоверчиво поворачивают головы в сторону говорящего, своим видом
показывая, что они ожидают продолжения.
Чубатый офицер объясняет: "Там посреди города было кладбище. Ну так Горсовет
постановил устроить там парк. Ну и устроили по всем правилам науки и техники -
кладбище перепахали, сделали "Парк Культуры и Отдыха им. Свердлова." С
танцплощадкой и прочими увеселениями. Так все его в городе и называли "Клуб
живых и мертвых." И живым весело и покойникам не скучно. Дочки на папашиных
костях фокстрот откалывают. Старушки мимо идут - только крестятся: "Ох, свят.
свят..."
"У нас в Ростове тоже вроде этого," - говорит артиллерийский лейтенант. -
"Построили новый театр им. Максима Горького. По проекту он должен быть снаружи
облицован белым мрамором. Судили-рядили где взять мрамор. Решили взять налог с
покойников - содрали по Ростовской области все памятники из белого мрамора,
попилили их и плитками выложили театр."
"Да, театр хороший, только акустика там плохая. Я там как-то раз был," -
соглашается чубатый офицер.
"Когда театр построили, то всех строителей пересадили, - отвечает артиллерист. -
"Там в зале какая-то чертовщина творилась, на галерке слышимость была лучше, чем
в первом ряду. Обвинили, конечно, строителей - вредительство. Ну а люди болтали,
что это покойники пошаливают."
Капитан смотрит на часы, потом на окна Штаба: "Ну, Уткина нам видно не
дождаться. Пошли обедать!"
Капитан сплевывает в песок. Лейтенант каблуком сапога зарывает очередную
"Mischung-6" и поднимается на ноги, потягиваясь после долгого сидения и
поправляя ремень портупеи. Офицеры стараются аккуратно бросать окурки и все, что
принадлежит в плевательницу, не на зеленый газон, а внутрь песчаной звезды.
Офицеры были бы немало испуганы, когда перед ихними очами разверзлась бы земля и
из-под заплеванного песка и облупленной красной фанеры встала из гроба гневная
тень ихнего недавнего военачальника, героя штурма Берлина и его первого
коменданта, гвардии генерал-полковника Берзарина. Ни советским офицерам, ни
немецким рабочим, уныло бродившим по территории Штаба, конечно, не могло придти
в голову, что красное безымянное сооружение, уродовавшее весь комплекс двора
Штаба и резавшее глаза своей кустарной безвкусицей, служило надгробным
памятником и должно было олицетворять память советского героя, сыгравшего в
битве за Берлин вторую роль после маршала Жукова.
Нелепая игра случая. Пройти целым и невредимым всю войну на самых опасных
участках фронта во главе армии прорыва, дождаться победного конца и почетной
должности триумфатора в побежденной вражеской столице - и буквально на другой
день пасть жертвой глупой автокатастрофы.
Генерал имел привычку совершать по утрам прогулку на мотоцикле. В спортивной
рубашке с короткими рукавами, без кителя и без фуражки, он выезжал на мощном
трофейном BMV из боковой улички на главную автомагистраль Трептов-аллее, ведущую
к Карлсхорсту. По Трептов-аллее наперерез ему мчалась на полном ходу колонна
тяжелогруженных армейских Студебеккеров. Был ли это спортивный интерес, присущий
большинству мотоциклистов, или что другое - этого никто не знает. Во всяком
случае, генерал решил проскочить между мчащимися грузовиками.
В результате неудачной коллизии генеральского мышления с непреклонными законами
динамики от генерала остались только генеральские штаны с красными лампасами.
Шофер грузовика сначала чертыхнулся по адресу дураков, лезущих под колеса, а
затем, узнав чьи штаны он так неудачно выутюжил, вынул пистолет и застрелился.
Где похоронили солдата неизвестно, но, вероятно, ему покойнее лежать, чем
генералу Берзарину.
В эти дни после победы нам на каждом шагу приходится вспоминать о тех, кто
завоевал эту победу.
Однажды мы гуляли с майором Дубовым по боковым улицам вблизи Курфюрстендамма в
английском секторе Берлина. Был воскресный день, улицы были пусты и безжизненны.
Нам хотелось побродить там, где нет интернациональной суеты берлинского
Пикадилли, хотелось окунуться на мгновение в подлинную Германию, какой мы
представляли ее себе до войны: спокойную, чистую и аккуратную.
Широкие, обсаженные деревьями улицы. Как археологи, мы стараемся найти среди
развалин и реконструировать в нашем сознании довоенный Берлин. Не "логово
фашистского зверя", каким он был для нас последние годы. Мы хотим видеть город и
людей, которые Для многих из нас были действительно символом культуры, до того
как ими овладела мания величия.
Мы вышли к маленькому тенистому островку на перекрестке трех улиц. Под
развесистыми каштанами, посреди моря огромного чужого города, приютились в
братском содружестве два маленьких могильных холмика. Странный парадокс
послевоенного Берлина.
Пораженные необычайной картиной, мы подходим ближе. Два переплетенных березовых
крестика у изголовья. На одном немецкая каска, на втором - советский стальной
шлем. Советский шлем! Кругом бушуют интернациональные страсти, а здесь... Живым
следовало бы поучиться у мертвых!
Видно после уличных боев соседние жители нашли на перекрестке эти два трупа и
похоронили их, как сумели, под сенью каштанов. Уважение перед мертвыми оказалось
сильнее земной ненависти.
Хорошее место. Весной здесь целуются влюбленные, а в ветвях каштанов поют
соловьи. Поют вечную песнь о любви, о жизни, о смерти. Хорошо тебе здесь,
неизвестный русский солдат!
Внезапно до моего сознания доходит нечто, отчего в моей груди поднимается
необъяснимая, почти болезненная, волна чувств. Майор тоже заметил это. Свежие
цветы! На обеих могилах свежие цветы, положенные чьей-то заботливой рукой.
Мы, как по команде, сняли фуражки и молча переглянулись. Я вижу, как странно
изменились глаза майора, как тяжелая складка легла вокруг рта. Он достает
носовой платок и вытирает внезапно вспотевший лоб.
"У нас первым делом немецкие кладбища с землей сравнивали", - говорит майор
глухим голосом. "Будь она проклята эта война и кто ее выдумал," - еще тише
добавляет он после минутного молчания.
Любопытная старушка, гулявшая неподалеку с ребенком, остановилась посмотреть на
русских офицеров, редких гостей в этой части города.
"Кто клал цветы на могилы?" - обращается к ней майор. Голос его резок и холоден,
как будто он отдает боевой приказ.
Мы поднимаемся по полуразрушенной лестнице указанного нам дома. Открывшая нам
дверь пожилая немка испуганно пятится, увидев красные околыши на фуражках.
Полутемный коридор, запущенная квартира, где не видно обычного семейного уюта,
где по-видимому, не хватает многих ее обитателей.
Майор делает успокоительный знак рукой: "Мы видели цветы на могилах. Вы клали?"
Женщина, все еще не оправившись от испуга и не зная что это все может означать,
нерешительно произносит: "Да... Я думала..." Она растеряно сжимает руки под
фартуком.
Майор вынимает бумажник, не глядя вытаскивает все деньги, - несколько тысяч
марок, - и кладет их на стол.
"Кладите цветы и дальше", - говорит он. Потом добавляет: "На обе могилы."
На бланке Штаба Советской Военной Администрации майор размашисто пишет: "Именем
Красной Армии всем русским солдатам и офицерам приказываю оказывать помощь и
поддержку фрау...," ставит свою подпись, протягивает украшенную советским гербом
бумагу удивленной женщине.
"Если придется встретиться с русскими, это Вам поможет".
Он оглядывается в пустой комнате, затем, как-будто вспомнив что-то, спрашивает:
"Скажите, у Вас есть муж или сыновья?"
"Муж и сын убиты на фронте. Второй сын в плену," - отвечает женщина,
непроизвольно бросая взор на фотографии, висящие на стене.
