целую треть того, что обычно платят сахибы. Доли проходила по
двенадцать миль в день, как это видно по засаленным истертым
концам ее шестов, и двигалась по дорогам, которыми ходят лишь
немногие сахибы. Через перевал Ниланг, в бурю, когда
взвихренная снежная пыль засыпала каждую складку широких одежд
невозмутимого ламы; между черными утесами Райенга, где
слышалось рявканье диких коз за облаками; ныряя и снова
поднимаясь на глинистых сланцах у подножья гор; крепко зажатая
между плечом и челюстью, когда приходилось огибать опасные
крутые повороты дороги на Бахгирати; качаясь и скрипя под
равномерную рысцу носильщиков на спуске в Долину Вод; торопясь
миновать туманное плоское дно этой замкнутой долины; снова
поднимаясь вверх и вверх на простор, навстречу ревущим ветрам,
дующим с Кедарнатха; в полдень, отдохнув в тусклом сумраке
приветливых дубовых лесов; переходя от деревни к деревне по
предрассветному морозу, когда даже верующим простительно ругать
нетерпеливых святых, или при свете факелов, когда даже самый
бесстрашный думает о привидениях,-- двигалась доли и добралась,
наконец, до последнего своего перехода. Малорослые горцы
обливались потом на Сиваликских отрогах, даже когда солнце не
слишком припекало, и обступили жрецов, желая получить от них
благословение и жалованье.
-- Вы приобрели заслугу,-- говорит лама.-- Заслугу
большую, чем сами вы способны понять. И вы вернетесь в Горы,--
вздыхает он.
-- Еще бы! На высокие Горы, как можно скорей! Носильщик
потирает плечо, пьет воду, выплевывает ее и поправляет свои
травяные сандалии. Ким--лицо его осунулось и кажется утомленным
-- платит им очень мелкой серебряной монетой, вынутой из-за
кушака, снимает мешок с пищей, сует за пазуху завернутый в
клеенку пакет -- в нем священное писание -- и помогает ламе
подняться на ноги.
В глазах старика снова покой, и он уже не думает, что Горы
рухнут и раздавят его, как думал в ту ужасную ночь, когда их
задержала разлившаяся река.
Носильщики подхватывают доли и скрываются из виду в
зарослях кустарника.
Лама поднимает руку, указывая на Гималаи; стоящие как
крепостная стена.
-- Не в ваших пределах, о благословеннейшие из гор, упала
Стрела нашего владыки! И никогда больше не придется мне дышать
вашим воздухом!
-- Но на здешнем хорошем воздухе ты станешь вдесятеро
сильнее,-- говорит Ким, ибо его утомленную душу влекут пышно
поросшие злаками приветливые равнины.-- Здесь или поблизости
упала Стрела; это так. Мы будем идти очень медленно, быть может
только по одному косу в день, ибо Искание достигнет цели. --
Да, наше Искание достигнет цели. Я преодолел великое Искушение.
Теперь они проходили не больше двух миль в день, и вся
тяжесть этого пути легла на плечи Кима: бремя старика, бремя
тяжелого мешка с пищей и непонятными книгами, груз документов,
лежащих у него за пазухой, и все ежедневные заботы. Он просил
милостыню на заре, расстилал одеяла для ламы, когда тот
погружался в созерцание, в полуденный жар держал у себя на
коленях усталую голову старика, отгоняя от нее мух, пока рука
его не начинала ныть, вечером снова просил милостыню и растирал
ноги
ламе, который вознаграждал его обещаниями достигнуть
Освобождения сегодня, завтра или, в крайнем случае,
послезавтра.
-- Никогда не бывало такого челы. Иной раз я сомневаюсь,
что Ананда более преданно ухаживал за нашим владыкой. Неужели
ты сахиб? Когда я был зрелым мужем -- давным-давно -- я забывал
об этом. Теперь я часто смотрю на тебя и всякий раз вспоминаю,
что ты сахиб. Странно...
-- Ты говорил, что нет ни белых, ни черных. Зачем же
терзать меня такими разговорами, святой человек? Дай, я потру
тебе другую ногу. Мне это неприятно,-- я не сахиб. Я твой чела,
и голова моя обременяет плечи.
-- Потерпи немного! Мы вместе достигнем Освобождения.
Тогда мы с тобой, стоя на дальнем берегу Реки, будем вспоминать
наши жизни, как в Горах вспоминали наш дневной переход,
оставшийся позади нас. Быть может, и я был когда-то сахибом. --
Никогда не было сахиба, похожего на тебя, клянусь! -- Я уверен,
что хранитель Священных Изображений в Доме Чудес был в прошлой
жизни мудрейшим настоятелем монастыря. Но даже очки его не
помогают глазам моим видеть. Когда я хочу смотреть пристально,
перед ними проходит тень. Ничего, нам знакомы обманы бедного
неразумного тела -- тени, переходящей в другую тень. Я связан
иллюзией времени и пространства... Как далеко прошли мы сегодня
во плоти? -- Пожалуй, с полкоса.
Это три четверти мили, но переход показался им очень
утомительным.
-- Полкоса. Ха! Я прошел десять тысяч тысячей косов в
духе. Насколько все мы закутаны, спеленаты, забинтованы этими
бессмысленными предметами.-- Он взглянул на свою худую, в синих
жилках руку, для которой четки стали теперь такими тяжкими.--
Чела, тебе ни разу не хотелось покинуть меня?
Ким вспомнил о завернутом в клеенку пакете и книгах в
мешке с пищей. Если бы кто-нибудь, получивший на то полномочия
свыше, мог забрать их с собой, Киму стало бы безразлично, как
будет разыгрываться в дальнейшем Большая Игра. Он устал, голова
у него горела, и глубокий кашель мучил его.
-- Нет,-- сказал он почти сурово.-- Я не собака и не змея,
чтобы кусать, когда научился любить. -- Ты слишком нежен ко
мне.
-- И это не так. Кое-чем я распорядился, не
посоветовавшись с тобой. Я известил женщину из Кулу, через
женщину, давшую нам козьего молока нынче утром, о том, что ты
немного ослаб и тебе нужны носилки. Я не перестаю бранить себя
за то, что не подумал об этом, когда мы вступили в Дун. Мы
останемся здесь, пока не придут носилки.
-- Я доволен. Она женщина с золотым сердцем, как ты
говоришь, но разговорчива... ох, как разговорчива!
-- Она не будет надоедать тебе. Я и об этом позаботился.
Святой человек, тяжело у меня на сердце от того, что я был так
небрежен к тебе.-- В груди его что-то заклокотало.-- Я
увел тебя слишком далеко, я не всегда доставал для тебя хорошую
пищу, я не обращал внимания на жару, я болтал с людьми на
дорогах, оставляя тебя одного... Я... Я... Хай-май! Но я люблю
тебя... Теперь слишком поздно... Я был ребенком... О, зачем я
не был мужчиной!-- разбитый напряжением, усталостью и
непосильной для его лет тяжестью в сердце, Ким рухнул к ногам
ламы и зарыдал.
-- Что за пустяки!-- ласково сказал старик.-- Ты ни разу,
ни на волос не отступил от Пути Послушания. Небрежен ко мне?
Дитя, я жил, опираясь на тебя, как опирается старое дерево на
новую стену. День за днем, начиная с Шемлегха и дальше, я крал
твою силу. Поэтому, а не по своей вине ты ослабел. Тело, глупое
неразумное тело говорит в тебе, а не твоя уверенная душа. Будь
спокоен! Познай хотя бы тех демонов, с которыми ты борешься.
Они рождены землей, они детища иллюзии. Мы пойдем к женщине из
Кулу. Она приобретет заслугу, давая нам приют и особенно
ус-лужая мне. Ты будешь свободен, пока не вернется твоя сила. Я
позабыл о неразумном теле. Если это достойно осуждения, я
принимаю его. Но мы слишком близки к вратам Освобождения, чтобы
казниться в душе своей. Я мог бы похвалить тебя, но какая в
этом нужда? Скоро, очень скоро мы не будем нуждаться ни в чем.
Так он ласкал и утешал Кима мудрыми пословицами и
глубокомысленными изречениями, касавшимися этого неразгаданного
звереныша, нашего тела, этого обмана чувств, которое ради
омрачения Пути и безграничного умножения ненужных демонов все
равно настаивает, чтобы его считали душой.
-- Хай! Хай! Давай поговорим о женщине из Кулу. Как
думаешь, не попросит ли она еще один талисман для своих внуков?
Когда я был молодым человеком, давным-давно, меня терзали
подобные мучительные чувства и кое-какие другие, и я пошел к
одному настоятелю, очень святому человеку, искателю истины,
чего я в то время не знал. Сядь и послушай, дитя моей души! Я
поведал ему все. А он сказал мне: "Чела, знай, в мире много лжи
и немало лжецов, но нет таких лжецов, как наши тела, если не
считать ощущений в наших телах". Поразмыслив об этом, я
успокоился, а он, по великому своему милосердию, позволил мне
выпить чаю в его присутствии. Позволь же мне теперь попить чаю,
ибо я чувствую жажду!
Со смехом и слезами Ким поцеловал ламе ноги и стал
готовить чай.
-- Ты опираешься на меня во плоти, святой человек, но ты
служишь мне опорой в другом. Ты знаешь это?
-- Быть может, я угадал,-- глаза ламы блеснули.-- Нам
придется изменить это.
Поэтому, когда с шумом, ссорами и большой торжественностью
до них добрался любимый паланкин сахибы, высланный навстречу за
двадцать миль во главе с памятным седым стариком -- урией, и
когда они очутились в длинном, белом безалаберном доме за
Сахаранпуром, где царил беспорядочный порядок, лама принял свои
меры.
После первых приветствий сахиба, сидевшая за окном в
верхнем этаже, весело крикнула:
-- Что толку, когда старуха дает советы старику? Говорила
я тебе, говорила, святой человек, не спускай глаз с челы. А ты
послушался? Не спорь! Я знаю. Он бегал за женщинами. Погляди на
его глаза,-- как они запали и потускнели,-- и на предательскую
морщину, что тянется от носа вниз! Его всего высосали. Фай!
Фай! А еще жрец!
Ким взглянул вверх, слишком переутомленный, чтобы
улыбнуться, и отрицательно покачал головой.
-- Не надо шуток,-- сказал лама.-- Теперь не время для
этого. Мы пришли сюда по важным делам. В Горах меня одолела
болезнь души, а его -- болезнь тела. С тех пор я жил его силой,
пожирая его.
-- Оба вы дети, и старый, и малый,-- фыркнула она, но
шутить перестала.-- Наше гостеприимство да восстановит ваши
силы! Посидите пока, потом я приду поболтать о высоких, славных
Горах.
Вечером,-- зять ее вернулся, и ей не нужно было обходить
дозором усадьбу,-- она перешла к сути того дела, которое лама
объяснил ей тихим голосом. Старые головы их с мудрым видом
кивали одновременно. Ким, шатаясь, поплелся в какую-то комнату
и заснул в ней мертвым сном. Лама запретил ему расстилать
одеяла и добывать пищу.
-- Знаю, знаю. Кому и знать, как не мне?-- не умолкала
старуха.-- Мы, идущие к гхатам сожжения, цепляемся за руки тех,
кто поднимается от Реки жизни с кувшинами, полными воды, да, с
кувшинами, полными до краев. Я несправедливо осудила мальчика.
Он одолжил тебе свою силу? Истинно, старики ежедневно пожирают
молодых. Теперь нам нужно вернуть ему здоровье. -- Ты много раз
приобретала заслугу...
-- Мои заслуги! Подумаешь! Старый мешок с костями,
стряпающий кари для людей, которые не спрашивают "Кто
приготовил это?". Но если б я могла сохранить заслугу про запас
для моего внука!..
-- Того, у которого болел живот?
-- Подумать только, что святой человек помнит об этом! Я
скажу его матери! Это особенная честь для нее: "Того, у
которого болел живот!" сразу вспомнил святой человек. Она будет
гордиться.
-- Мой чела для меня то же, что сын для непросветленных.
-- Скажи лучше -- внук. У матерей нет мудрости,
свойственной нашим летам. Если ребенок плачет, им кажется, что
небеса на землю валятся. Ну, а бабушка так далека от родовых
мук и наслаждения кормить грудью, что разбирается, когда дети
плачут просто от злости, когда от ветров в животике. И раз уж
ты сам опять заговорил о ветрах, быть может, когда святой
человек был здесь в последний раз, я оскорбила его, приставая к
нему с талисманами?
