-- Сестра,-- сказал лама, называя ее так, как лишь изредка
называют буддийские монахи монахинь,-- если талисманы
успокаивают тебя...
-- Они лучше, чем десять тысяч лекарей. -- Повторяю, если
они успокаивают тебя, то я, бывший настоятель Сач-Зена, напишу
их столько, сколько ты пожелаешь. Я никогда не видал твоего
лица...
-- Даже обезьяны, ворующие у нас локват ы, довольны, что
не видели его. Хи! Хи!
-- Но, как сказал тот, кто спит вон там,-- он кивнул на
запертую дверь комнаты для гостей, расположенной по ту сторону
переднего двора,-- у тебя золотое сердце... А в духе он мне все
равно, что "внук".
-- Ладно! Я корова святого человека.-- Это было чисто
индуистское выражение, но лама не обратил на него внимания.-- Я
стара. Я во плоти родила нескольких сыновей. О, некогда я умела
услаждать мужчин! Теперь я умею лечить их.-- Он услышал, как
зазвенели ее браслеты, словно она засучивала рукава перед
работой.-- Я возьмусь за мальчика, буду пичкать его
лекарствами, откармливать и верну ему здоровье. Хай! Хай! Мы
старухи, кое-что еще знаем.
Поэтому, когда Ким, у которого болели все кости, открыл
глаза и собрался идти на кухню, чтобы взять еду для учителя, он
понял, что утерял свободу: у дверей рядом с седовласым
служителем стояла закутанная фигура, подробно разъяснившая
Киму, чего он не должен делать.
-- Ты хочешь получить... Ничего ты не получишь. Что?
Запирающийся ящик, чтобы хранить в нем священные книги? О, это
дело другое. Сохрани меня небо становиться между жрецом и его
молитвами! Тебе принесут сундук, и у тебя будет ключ от него.
Под его кровать поставили сундук, и Ким со вздохом
облегчения спрятал в него пистолет Махбуба, завернутый в
клеенку пакет с письмами, непонятные книги и дневники. Эти вещи
почему-то отягощали его плечи несравненно меньше, чем его
бедную душу. Даже шея его болела по ночам при мысли об этой
тяжести.
-- Болезнь твоя нечасто встречается среди молодежи в наши
дни,-- с тех пор как молодые люди перестали заботиться о
старших. Тебя вылечат сон и некоторые лекарства,-- говорила
сахиба, и он был рад отдаться пустоте, которая казалась ему и
угрожающей и успокаивающей.
Старуха варила напитки в каком-то таинственном азиатском
подобии перегонного куба. Эти лекарства пахли отвратительно, а
на вкус были еще хуже. Она стояла над Кимом, покуда они не
проходили ему в желудок, и подробно расспрашивала о том, как
они вышли наружу. Она запретила всем заходить на передний двор
и, чтобы распоряжение ее выполнялось, поставила на страже
вооруженного человека. Правда, ему было добрых семьдесят лет;
рукоятка меча торчала из пустых ножен, но страж олицетворял
власть сахибы, и нагруженные телеги, болтливые служанки,
телята, собаки, куры и все остальные обходили двор стороной.
Больше того, когда тело Кима было очищено, она извлекла из
толпы бедных родственников, ютившихся на задворках,-- их
прозвали домашними собаками -- вдову своего двоюродного брата
-- женщину опытную в том искусстве, которое европейцы, ничего в
этом не смыслящие, называют массажем. И обе они, положив Кима
головой на восток, а ногами на запад, чтобы таинственные
воздушные течения, возбуждающие наше тело, помогали им, а не
мешали, стали растирать юношу и в течение всей второй половины
дня перебрали ему кость за костью, мускул за мускулом, связку
за связкой и, наконец, нерв за нервом. Вымешанный как тесто,
превращенный в безгласную покорную мякоть, почти
загипнотизированный непрестанными взмахами рук, оправлявших
неудобные чадры, которые закрывали женщинам глаза, Ким
погрузился в глубокий, глубиной в десять тысяч миль, сон --
тридцать шесть часов сна, оросившего его, как дождь после
засухи.
Потом она стала кормить его, и у всех домашйих головы
пошли кругом от ее окриков. Она приказывала бить птицу,
посылала за овощами, и трезвый тугодум-огородник, почти такой
же старый, как она, обливался потом; она сама отбирала
пряности, молоко, лук, маленьких рыбок, выловленных в ручьях,
лимоны для шербета, перепелок, пойманных в ловушку, цыплячью
печень, поджаренную на шпильке и переложенную нарезанным
имбиром.
-- Я кое-что видела в этом мире,-- говорила она, глядя на
заставленные едой подносы,-- а в нем только два рода женщин:
одни отнимают силу у мужчин, другие возвращают ее. Некогда я
была одной из первых, теперь я -- одна из вторых. Ну, нечего
корчить из себя жреца передо мною. Это просто шутка. Если
сейчас она тебе не по нраву,-- понравится, когда опять пойдешь
шляться по дорогам. Сестра,-- обратилась она к бедной
родственнице, никогда не устававшей превозносить милости своей
благодетельницы,-- кожа его порозовела, как у коня, только что
вычищенного скребницей. Наша работа все равно что полировка
драгоценных камней, которые потом будут брошены танцовщице, а?
Ким сел на кровати и улыбнулся. Страшная слабость
свалилась с него как старый башмак. Его снова тянуло поболтать,
а всего неделю назад малейшее слово увязало в нем как в пепле.
Боль в шее (должно быть, он заразился этим недугом от ламы)
прошла, а с нею прошла и тропическая лихорадка,
сопровождавшаяся острыми болями и неприятным вкусом во рту. Обе
старухи теперь тщательнее, хотя и не слишком, закутались в
покрывала и кудахтали весело, как куры, которые пробрались в
комнату через открытую дверь. -- Где мой святой?-- спросил Ким.
-- Вы только послушайте его! Твой святой здоров,--
подхватила сахиба ядовито,-- здоров, хотя и не по своей
милости. Знай я, что заговоры способны научить его уму-разуму,
я продала бы свои драгоценности и купила бы ему талисман.
Отказываться от хорошей пищи, которую я состряпала, и две ночи
таскаться по полям на пустой желудок, а потом свалиться в ручей
-- да разве это святость?! А когда тревога за него чуть не
разбила то немногое в моем сердце, что осталось после тревоги
за тебя, он говорит мне, что приобрел заслугу. О, как все
мужчины похожи друг на друга? Нет, не так: он сказал мне, что
освободился от всякого греха. Я и сама могла бы сообщить ему
это, прежде чем он промок насквозь. Теперь он здоров,-- это
случилось неделю назад,-- только... ну ее совсем, такую
святость! Трехлетний младенец поступил бы умнее. Не беспокойся
о святом человеке! Он не сводит с тебя глаз, если не
барахтается в наших ручьях.
-- Не припоминаю, чтобы я его видел. Помню, что дни и ночи
чередовались, как белые и черные полосы,-- открывались и
закрывались! Я не был болен, я просто утомился.
-- Слабость, которой следовало бы наступить только через
несколько десятков лет. Но теперь все прошло.
-- Махарани,-- начал Ким, но, заметив выражение ее
взгляда, заменил этот титул простым обращением, продиктованным
любовью,-- мать, я обязан тебе жизнью. Как отблагодарю я тебя?
Десять тысяч благодарностей дому твоему и...
-- В... благословенье этому дому (невозможно передать в
точности словечко старой хозяйки). Благодари богов как жрец,
если хочешь, а меня благодари как сын, если вздумаешь. Небеса
превышние! Неужто я растирала тебя, и поднимала тебя, и шлепала
и крутила все десять пальцев на твоих ногах, чтобы в голову мне
полезли священные изречения? Наверное, мать родила тебя, чтобы
ты разбил ей сердце... Как называл ты ее... сын?
-- У меня не было матери, мать моя,-- сказал Ким.--
Говорят, она умерла, когда я был маленький.
-- Хай май! Так, значит, никто не посмеет сказать, что я
украла хоть одно из ее прав... когда ты снова отправишься в
путь. А ведь этот дом один из тысячи, дававших тебе приют и
позабытых после небрежно брошенного благословения. Ничего. Мне
благословения не нужны, но... но...-- Она топнула ногой на
бедную родственницу.-- Отнести подносы в дом. Что хорошего,
когда в комнате стоит несвежая пища, о женщина, сулящая беду?
-- Я то... тоже родила сына в свое время, но он умер,--
захныкала согбенная фигура под чадрой.-- Ты знаешь, что он
умер. Я только ждала приказания унести поднос.
-- Это я -- женщина, сулящая беду,-- в раскаянии
воскликнула старуха.-- Мы, спускающиеся к чатри (большие навесы
у гхатов сожжения, где жрецы собирают плату за погребальные
обряды), изо всех сил цепляемся за несущих чати (кувшины с
водой; она имела в виду молодых людей, полных жизни, но это
неудачная игра слов). Когда не можешь плясать на празднестве,
то вынужден смотреть на него из окна, а обязанности бабушки
отнимают у женщины все время. Твой учитель дает мне столько та-
лисманов для старшенького моей дочери, сколько я прошу,
дает потому -- потому ли?-- что он совершенно свободен от
греха. Ха-ким теперь совсем опустился. Он отравляет лекарствами
моих слуг за неимением больных поважнее. -- Какой хаким, мать?
-- Тот самый человек из Дакхи, который дал мне пилюлю,
разорвавшую меня на три части. Он приплелся сюда, как
заблудившийся верблюд, неделю назад, клялся, что вы с ним стали
кровными братьями, когда шли в Кулу, и притворялся, что сильно
встревожен состоянием твоего здоровья. Он был очень худой и
голодный, так что я приказала подкормить его тоже и тем утешить
его тревогу.
-- Хотелось бы повидаться с ним, если он здесь. -- Он ест
пять раз в день и вскрывает чирьи моим батракам, чтобы самому
уберечься от апоплексического удара. Он столь полон тревоги за
твое здоровье, что не отходит от кухонной двери и набивает себе
живот объедками. Так он тут и останется. Никогда нам от него не
отделаться.
-- Пошли его сюда, мать,-- у Кима на мгновение заблестели
глаза,-- и я попробую с ним справиться.
-- Пошлю, но выгонять его нехорошо. Все-таки у него
хватило разума вытащить святого человека из ручья и таким
образом, хотя святой человек и не сказал этого, приобрести
заслугу.
-- Очень мудрый хаким. Пошли его сюда, мать.
-- Жрец хвалит жреца? Ну, чудеса! Если он твой приятель (в
прошлую встречу вы-таки поругались), я приволоку его сюда на
аркане и... и потом угощу его обедом, подобающим только
человеку нашей касты, сын мой... Вставай и погляди на мир!
Лежанье в постели -- мать семидесяти дьяволов... сын мой! Сын
мой!
Она засеменила вон из комнаты, чтобы тотчас поднять .целый
тайфун на кухне, и едва успела исчезнуть ее тень, как вкатился
бабу, задрапированный до самых плеч, словно римский император,
зобастый, как Тит, заплывший жиром, без головного убора и в
новых лакированных ботинках. Он рассыпался в приветствиях и
выражениях радости.
-- Клянусь Юпитером, мистер О'Хара, я действительно
чертовски рад вас видеть. С вашего позволения я закрою дверь.
Жаль, что вы больны! Вы очень больны?
-- Бумаги... бумаги из килты. Карты и мурасала!-- Ким
нетерпеливо протягивал ключ; в это мгновение душа его жаждала
развязаться с добычей.
-- Вы совершенно правы. Это правильный, ведомственный
подход к делу. У вас все в наличности?
-- Я взял все рукописи из килты. Остальное сбросил под
гору.-- Ким услышал лязг ключа в замке, мягкий треск медленно
рвущейся клеенки и шелест быстро перебираемых бумаг. В течение
праздных дней болезни он, без всяких на то причин, тяготился
тем, что вещи лежат под его постелью и никому нельзя передать
это бремя. Поэтому кровь закипела у него в жилах, когда Хари,
подпрыгнув по-слоновьи, снова пожал ему руку.
-- Вот это здорово! Лучше некуда! Мистер О'Хара! Вы, ха!
ха!-- вы попали в самую точку! Одним выстрелом в семерых! Они
говорили мне, что их восьмимесячная работа полетела к чертям.
