Доставка отменяется.
Спайк отворил дверь и вошел. В доме было страшно холодно и пусто.
Никакой мебели. Абсолютно пустые комнаты с голыми стенами. Даже плиты на
кухне не было - место, где она раньше стояла, отмечал более яркий по
цвету прямоугольник линолеума.
В гостиной со всех стен содраны обои. Абажур в виде шара исчез.
Осталась лишь голая почерневшая лампочка под потолком. На одной из стен
виднелось огромное пятно засохшей крови. Если приглядеться, можно было
различить прилипший к нему клок волос и несколько мелких осколков
костей.
Молочник кивнул, вышел и какое-то время стоял на крылечке. День
обещал быть просто чудесным. Небо приобрело невинный голубой, словно
глаза младенца, оттенок и было местами испещрено такими же невинными
легкими перистыми облачками, которые игроки в бейсбол называют
"ангелочками".
Спайк сорвал записку с подставки для газет, скатал в шарик и сунул
его в левый карман серых форменных брюк.
Вернулся к машине, смахнул по дороге камешек с края тротуара в
канаву. Грузовик свернул за угол и скрылся из виду. День расцветал.
Дверь с грохотом распахнулась. Из дома выбежал мальчик. Поднял глаза
к небу, улыбнулся, подхватил пакет молока и понес в дом. 2
1
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕКЛАДИНА
Стивен КИНГ
ONLINE БИБЛИОТЕКА http://russiaonline.da.ru
Письмо от Катрин я получил вчера, меньше чем через неделю после того,
как мы с отцом вернулись из Лос-Анджелеса. Адресовано оно было в
Вилмингтон, штат Делавэр, а я с тех пор, как жил там, переезжал уже два
раза. Сейчас люди так часто переезжают, что все эти перечеркнутые адреса
на конвертах и наклейки с новыми порой вызывают у меня чувство вины.
Конверт был мятый, в пятнах, а один угол его совсем обтрепался. Я прочел
письмо и спустя секунду уже держал в руке телефонную трубку, собираясь
звонить отцу. Потом в растерянности и страхе положил ее на место: отец
стар и перенес два сердечных приступа. Если я позвоню ему и расскажу о
письме Катрин сейчас, когда мы только-только вернулись из Лос-Анджелеса,
это почти наверняка его убьет.
И я не позвонил. Рассказать мне тоже было некому... Такие вещи, как
это письмо, - они слишком личные, чтобы рассказывать о них кому-то,
кроме жены или очень близкого друга. За последние несколько лет я не
завел близких друзей, с Элен мы развелись еще в 1971-м. Изредка шлем
друг другу рождественские открытки...
"Как поживаешь? Как работа? Счастливого Рождества!"
Из-за этого письма я не спал всю ночь. Его содержание могло бы
уместиться на открытке. Под обращением "Дорогой Ларри" стояло, только
одно предложение. Но одно предложение могло значить очень многое. И
очень многое сделать.
Я вспомнил отца, вспомнил, как мы летели на самолете на запад от
Нью-Йорка, и в ярком солнечном свете на высоте 18 000 футов его лицо
казалось мне старым и истощенным. Когда мы, по словам пилота, пролетали
над Омахой, отец сказал:
- Это гораздо дальше, чем мне всегда казалось, Ларри.
В его голосе явственно звучала, тяжелая печаль, и мне стало неловко
оттого, что я его не понимаю. Но, получив письмо Катрин, я начал
понимать.
Мы выросли в восьмидесяти милях от Омахи, в маленьком городке с
названием Хемингфорд-Хоум: отец, мать, я и моя сестра Катрин, которую
все звали просто Китти. На два года младше меня, она была красивым
ребенком и уже тогда красивой женщиной: даже в ее восемь лет, когда
произошел тот случай в амбаре, все понимали, что ее шелковые пшеничные
волосы никогда не потемнеют, а глаза навсегда сохранят свою
скандинавскую голубизну. Один взгляд в эти глаза - и мужчина готов.
Росли мы, можно сказать, по-деревенски. У отца было три сотни акров
хорошей ровной земли, где он выращивал кормовую кукурузу и разводил
скот. Мы называли ферму просто "наш дом". В те дни все дороги, кроме
шоссе номер 80 между штатами и автострады номер 96 в Небраску, были
грунтовые, а поездка в город считалась праздником, которого с волнением
ждешь несколько дней.
Сейчас я один из лучших независимых юрисконсультов, так по крайней
мере говорят, и, чтобы быть честным до конца, признаюсь, я думаю, это
так и есть. Президент одной крупной компании как-то представил меня
совету директоров как своего "наемного убийцу". Я ношу дорогие костюмы и
ботинки из самой лучшей кожи. На меня работают полный день три
помощника, и если понадобится, я могу взять еще дюжину. Но в те дни я
ходил по грунтовой дороге в однокомнатную школу с перевязанными ремнем
книгами за плечами, а Катрин ходила со мной. Иногда весной мы ходили
босиком. Это было еще тогда, когда никто не возражал, если вы зайдете в
кафе или Магазин без ботинок.
Когда умерла мама, мы с Катрин уже учились в школе Коламбиа-Сити, а
еще через два года отец потерял ферму и занялся продажей тракторов.
Семья наша, таким образом, распалась, хотя в то время нам не казалось,
что это так уж плохо. Отец продолжал работать, вошел в долю, и девять
лет назад ему предложили один из руководящих постов компании. Я получил
в университете Небраски стипендию за участие в футбольной команде и
успел научиться чему-то еще, кроме умения гонять мяч.
А Катрин? Именно о ней-то я и хочу рассказать. Тот самый случай в
амбаре произошел в одну из суббот в начале ноября. Сказать по правде, я
не помню точный год, но Айк тогда был еще президентом. Мать уехала на
пекарную ярмарку в Коламбиа-Сити, а отец отправился к нашим ближайшим
соседям (до них целых семь миль) помогать хозяину фермы чинить
сенокосилку. В доме должен был остаться его помощник, но в тот день он
так и не появился, и примерно через месяц отец его уволил.
Мне он оставил огромный список поручений (для Китти там тоже кое-что
нашлось) и наказал, чтобы мы не смели играть, пока не переделаем все,
что поручено. Но дела отняли у нас совсем немного времени. Наступил
ноябрь, и горячая пора на фермах уже прошла. Тот год мы завершили
успешно, что случалось не всегда.
День я помню совершенно отчетливо. Небо хмурилось, и хотя холода еще
не наступили, чувствовалось, что стуже не терпится прийти, не терпится
заняться своим делом, начать морозить и покрывать инеем, сыпать снегом и
леденить. Поля лежали голые. Медлительной и безрадостной стала скотина
на ферме, а в доме появились странные маленькие сквозняки, которых
раньше никогда не было.
В такие дни амбар становился единственным местом, где можно было
приятно проводить время: Там всегда держалось тепло, настоянное на
запахах сена, шерсти и навоза, а где-то высоко вверху, над третьим
ярусом, таинственно переговаривались прижившиеся там ласточки. А
запрокинув голову, можно было увидеть сочащийся сквозь щели в крыше
белили ноябрьский свет.
А еще там была прибитая к поперечной балке третьего яруса лестница,
спускавшаяся до самого пола. Нам запрещалось лазить по ней, поскольку
лестница могла вот-вот развалиться от старости. Отец тысячу раз обещал
матери снять ее и заменить новой и крепкой, но у него всегда находилось
какое-нибудь дело. Например, помочь соседу починить сенокосилку. А
помощник, которого он нанял, работой себя особенно не утруждал.
Взобравшись по этой шаткой лестнице - ровно сорок три перекладины, мы
с Китти считали столько раз, что это запомнилось на всю жизнь, - можно
было попасть на деревянный брус, идущий в семидесяти футах от
засыпанного соломой пола. А если продвинуться по нему еще футов
двенадцать (коленки дрожат, лодыжки болят от напряжения, а в пересохшем
рту вкус словно от пробитого капсюля), то прямо под ногами оказывался
сеновал. И можно прыгнуть и падать вниз все семьдесят футов с
истошно-радостным "предсмертным" воплем в огромную мягкую, пышную перину
из сена. Сено пахнет чем-то сладким, и когда наконец утопаешь и
останавливаешься в этом запахе возрожденного лета, живот остается где-то
там в воздухе и ты чувствуешь себя... Должно быть, как Лазарь: упал и
остался жив, чтобы об этом рассказать.
Разумеется, нам это запрещалось. Если бы нас поймали, мать подняла бы
такой крик, что всем стадо бы тошно, а отец, несмотря на то, что мы уже
выросли, хорошенько вытянул бы нас обоих вожжами. И из-за самой
лестницы, и из-за того, что если потеряешь равновесие не добравшись до
края бруса, нависающего над рыхлой бездной сена, можешь упасть и
разбиться насмерть о жесткий дощатый пол амбара.
Однако искушение было слишком велико. Когда кошки спят.., сами
понимаете.
Тот день, как и все остальные подобные дни, начался восхитительной
смесью чувства страха и предвкушения. Мы стояли у основания лестницы,
глядя друг на друга. Китти раскраснелась, глаза ее стали темнее, но
блестели ярче обычного.
- Кто первый? - спросил я.
- Кто предложил, тот и первый, - тут же ответила Китти.
- А девочек надо пропускать вперед. - парировал я.
- Если опасно, то нет, - сказала она, застенчиво опуская взгляд, как
будто никто не знает, что в Хемингфорде она сорванец номер два. Но так
уж она себя держала. Она соглашалась участвовать в чем угодно, но не
первой.
- Ладно. - сказал я. - Я пошел.
В тот год мне кажется, исполнилось десять, я был худой как черт и
весил около девяноста фунтов. Китти было восемь, и весила она фунтов на
двадцать меньше. Лестница всегда выдерживала нас, и нам казалось, что
она никогда не подведет. Надо заметить, подобная философия постоянно
ввергает в неприятности многих людей и даже целые нации.
Забираясь все выше и выше, в тот день я впервые почувствовал, как
лестница вздрагивает в пыльном воздухе амбара. Как всегда, на полпути
вверх я представил себе, что будет, если лестница вдруг испустит дух, но
продолжал лезть, пока не обхватил руками брус, потом взобрался на него и
посмотрел вниз.
Повернутое вверх лицо Китти казалось оттуда маленьким белым овалом. В
клетчатой рубашке и голубых джинсах она выглядела как куколка. А надо
мной, еще выше, в пыльных углах под самой крышей ворковали ласточки. И
опять как всегда:
- Эй, там внизу! - закричал я, и слова плавно опустились к ней на
танцующих в воздухе пылинках.
- Эй, там наверху!
Я встал, чуть покачиваясь вперед-назад. Снова начало казаться, что в
воздухе какие-то странные течения, которых не было внизу. Двигаясь с
раскинутыми для равновесия руками дюйм за дюймом вперед по брусу, я
слышал стук собственного сердца. Однажды во время этого этапа над самой
моей головой пролетела ласточка, и отпрянув назад, я едва не сорвался. С
тех пор я постоянно боялся, что это случится вновь.
Но в тот раз все обошлось, и я добрался до безопасного участка над
стогом. Теперь взгляд вниз вызывал уже не страх, а скорее какое-то
тревожно-восторженное чувство. Сладкий миг предвкушения...
Потом зажимаешь нос и делаешь шаг в пространство. И, как всегда,
мгновенно цепкие объятия силы тяжести бросают тебя вниз. Хочется
закричать: "О Господи, прости меня, я ошибся, верни меня обратно!.." Но
тут ты влетаешь с сено, словно артиллерийский снаряд, и падаешь, падаешь
все медленнее в пыльном и сладком запахе вокруг, как в густой воде, пока
не останавливаешься совсем в глубине стога, Где-то рядом шуршат,
разбегаясь по безопасным углам, перепуганные мыши. А у тебя появляется
странное чувство, будто родился вновь. Я помню, Китти как-то сказала,
что после такого
Прыжка чувствует себя новой и свежей, как маленький ребенок. Тогда я
пожал плечами: вроде бы понял, что она имеет в виду, а вроде и нет; но
после ее письма я часто .об этом думаю.
Я выбрался из сена, загребая руками и ногами, как в воде, пока не
